Хроники оперы. Лихие 90-е

Но начальство не ходит на такие спектакли и не делает выводов. И сегодня происходит то же самое! В кресло театральных руководителей стараются посадить кого-нибудь «полауреатнее». А кто еще мог соперничать в этом с Васильевым? Оказавшись в Большом театре, Васильев наобещал золотые горы, но за пять лет «гора родила мышь» только. А театр оказался в ужасных финансовых условиях. Ни один приличный спонсор не хотел давать Большому деньги. Я, кстати, встретился и взял интервью у странной венской дамы, жены дипломата, которая возглавляла некий фонд поддержки Большого театра. Когда интервью под названием «Хочу улучшить репутацию Большого» вышло, разразился очередной скандал. Театр и эта мадам стали писать письма, что это не ее слова

Реализацию плана «вернем былую славу главному театру страны» начали уже осенью новой «Хованщиной» Мусоргского. Но по понятным причинам Васильев видел только один способ реализации своих планов: вернуть в театр тех, кто при жизни стал классиком. Снова была сделана ставка на прошлое, на традиции, которые давно стали якорем, тянущим театр на дно актуального художественного процесса. Декорации Федора Федоровского старого спектакля, который много десятилетий шел в Большом театре, решили сразу сжечь, чтобы они не напоминали о том, что новое не сильно отличается от старого. Практичный Гергиев их купил и до сих пор использует.

Я начал с декораций и Гергиева потому, что общая художественная инертность спектакля сказалась даже на декорациях Теймураза Мурванидзе, который был интересным художником и уже здорово оформил «Игрока» Прокофьева в Мариинском театре. Из плюсов постановки лично для меня была версия Шостаковича, очень длинная, но зато внятная. Но именно продолжительность спектакля и погубила его в то время: «Хованщина» начиналась в 18:30, мало кто обращал внимание, покупая билеты. Люди приходили к 19:00, начинались хождения по залу, первый акт был безнадежно испорчен. Ближе к концу люди начинали подниматься с мест и уходить, ведь ходить в темноте по Москве в те времена было просто опасно. Поэтому мало кто догадывался, что в финале вновь звучит «Рассвет на Москве-реке», впрочем, Мстислав Ростропович ничего не мог сделать уже с оркестром, уровень которого в те годы очень упал. Да и попытки выписать певцов из Мариинского театра только подчеркнули слабость труппы Большого театра. Причем это выражалось даже в пении народных артистов: Зураб Соткилава, отважившийся спеть партию Голицына, стал одним из самых слабых звеньев постановки.

В своей статье я писал: «После глубокой пропасти, в которой оказался театр, невозможно сразу взлететь на недосягаемую вершину. „Хованщину“ трудно назвать современным спектаклем, он одной ногой стоит в прошлом Большого театра. Предвосхищая массовые восхваления нового спектакля, скажу лишь, что слова Голицына „Не скоро ржавчину татарскую ты смоешь“, обращенные к Руси, целиком относятся к самому театру. До тех пор, пока Большой не смоет „ржавчину“ рутинных традиций, его зрителей будет мучить ностальгия по настоящему». В этом спектакле Владимир Васильев не удержался и поставил все пляски. Впрочем, в следующей главе я расскажу и о спектаклях, которые он сам поставил целиком.

Увы. Борис Покровский в той «Хованщине» и вовсе увлекся бутафорией и другими реалистическими деталями. Именно массовые сцены, некогда бывшие главным достижением режиссера, в постановке оперы Мусоргского вдруг обнажили быстрое приближение его творческой старости. Причем за несколько месяцев до этого я рецензировал прекрасный спектакль Покровского в его собственном Камерном музыкальном театре. Речь идет о мировой премьере забытой всеми музыкально-психографической драмы (sic!) «Дворянское гнездо» Владимира Ребикова. Конечно, по Тургеневу, конечно, также с большим количеством бытовых деталей в костюмах и на маленькой сцене. Но это было интересно, свежо, трогательно.

Надо уже вспомнить и о других театрах в столице. «Новая опера», которой уже пообещали свое здание в саду «Эрмитаж», пока на сцене Художественного театра показала раннюю оперу «Двое Фоскари» Верди. Постановка напомнила легендарного беллиниевского «Пирата», которым Колобов начинал завоевывать Москву. Наверняка поэтому и был выбран ранний Верди. Колобов вновь хотел, чтобы публика сконцентрировалась на оркестре и хоре, а значит, на нем самом. В своей статье «Самые настоящие похороны» (так сам композитор отозвался на премьеру) я написал: «„Новая опера“ последовательно проводит свое движение „скапильятуры“ (от итальянского scapigliati – „взлохмаченные“), как именовались на родине Верди ниспровергатели рутинной морали в искусстве примерно в то же время, когда увидела свет и эта опера. Насаждая в России забытые перлы бельканто в отсутствие певцов, способных эту музыку исполнять, театр уподобляется последователям мичуринской биологии, утверждавшим, что и на сосне растут березовые ветки». Кстати, в этом же году была учреждена Национальная театральная премия «Золотая маска». В области музыкального театра была одна премия, и она досталась Евгению Колобову за концертное исполнение «Силы судьбы» Верди. То есть сразу стало понятно, что премия эта будет учитывать скорее общие заслуги, чем конкретные результаты, дрейфуя в сторону общей номинации «За честь и достоинство». Эту премию в 1995 году получила Галина Уланова.

После ухода Колобова из «Стасика» там появился новый худрук, режиссер Александр Титель, который много интересных спектаклей поставил в Екатеринбурге. Их привозили на гастроли, показывали, кажется, в Театре оперетты. Так вот после спектакля (возможно, это была постановка «Сказок Гофмана» Оффенбаха) из зала кричали: «Оставайтесь у нас вместо Большого!» Перебравшись в Москву, Титель сразу понял, что потолка он достиг, а значит, теперь его задача не творчество, а укрепление в столице всеми силами. И вот с этой задачей он отлично справился. В следующем году будет уже тридцать лет, как он сидит в своем кабинете и каждый год выдает на-гора по спектаклю, которые теперь составляют три четверти репертуара театра. Про «Руслана и Людмилу» Глинки, его дебютную работу в театре, вспоминать и вовсе не хочется. Забыл я ее, как страшный сон, помню только, что среди режиссерских глупостей выделялся Финн на лыжах. Но в конце 1994 года Титель выпустил «Эрнани» Верди, но все рецензировали его в январе 1995-го. Правда, молодая поросль, которая уже через год принесет первую славу постановкам Тителя, еще репетировала. А на сцене выступали те, кто не ушел с Колобовым, и это было довольно страшно. Статья моя называлась «Неудавшееся Рисорджименто», что само собой показательно. В следующем году тем не менее «Эрнани» получит премию «Золотая маска». Такие были времена, когда премии давали лучшему среди худшего.

Что касается концертной жизни 1995 года, то она была многолика и однообразна, по большей части состояла из выступлений тех, кто базировался в стране. Гастролей было немного, но запомнился, например, приезд Иегуди Менухина с оркестром «Филармония Хунгарика», созданным из венгерских музыкантов, покинувших родину после советского вторжения в их страну в 1956 году. В Москве выдающийся скрипач дал пресс-конференцию, на которой рассказал, как в Петербурге, где он уже выступал, министр культуры Михаил Швыдкой преувеличил в своем выступлении значение такого института, как государство. Менухин довольно жестко напомнил сотрудникам министерства о том, как китайским рабочим запрещали въезжать с семьями в США, насколько Франция виновата перед алжирцами, а цыган по сей день преследуют даже в Испании. В общем, это было неожиданно, а концерт хоть и прошел на ура, но был сыгран не на высочайшем уровне.

Не обходилось и без юбилеев, например 80-летия Георгия Свиридова. В концерте выступали Дмитрий Хворостовский и Михаил Аркадьев, которые исполнили Шесть романсов на слова Пушкина (1935 года) и поэму «Петербург» на слова Блока (это преподносилось как свежее произведение). Во втором отделении прозвучал цикл «Отчалившая Русь» на слова Есенина (1977). Первое отделение было намного убедительнее второго. Но тогда еще цикл Свиридова не был узурпирован звездным баритоном, его не часто, но довольно регулярно исполняли в Москве, так что было с чем сравнить. Я, например, никогда не забуду исполнение Нины Раутио. Но Хворостовский был первым из наших оперных звезд, кто отважился вывезти музыку Свиридова на Запад. Конечно, композитор обожал его и в последние годы даже перепосвящал ему произведения, которые ранее были подарены другим певцам.

Для меня же концертная жизнь 1995 года прошла под знаком статьи «Сумерки богинь», где я впервые позволил себе провести параллельный анализ творчества двух примадонн Большого театра – Ирины Архиповой и Елены Образцовой. В этот момент в «Независимой газете», как назло, начались финансовые проблемы, там начался переворот, бывшие друзья предали главного редактора Виталия Третьякова. Впрочем, к этому моменту из газеты уже ушло очень много людей, которые были заметными фигурами российского журналистского ландшафта. Я уже говорил в первой главе, что нами тогда двигало острое чувство справедливости, желание сделать Россию очень быстро современной, продвинутой, демократической страной. Сегодня это, конечно, выглядит несколько наивно. Тем более что спас нас тогда вместе с газетой Борис Березовский. Он все «разрулил», нас собрали в одной комнате на встречу с инвестором (залов в редакции не было, все вообще было скромно, на всех два туалета, один из которых отобрал главный редактор, правда). Я оказался в первом ряду, и минут сорок Березовский рассказывал нам о светлом будущем, глядя мне в глаза. Я тогда и не догадывался, что уже перешел экватор своей службы в «Независимой». Но меня спасал журнал «Огонек», который охотно печатал мои рецензии и обзоры в тот момент, когда «Независимая» стала выходить всего на четырех полосах, а значит, и писать надо было совсем редко.

Статья «Сумерки богинь» родилась спонтанно. И Архипова, и Образцова в те времена регулярно выступали в московских залах, на Западе они уже почти никому не были нужны. Но не перестаю смеяться до сих пор, как только вспомню реакцию на этот текст читателей. В доинтернетные годы фидбэк подписчиков получали по старинке: по почте или телефону. В «Независимой газете» очень любили публиковать письма читателей, но, конечно, не все. Глупые все же не публиковали. Вроде того, что написала мне однажды поклонница Хворостовского: «Что вы не поделили с артистом? Ботинки, квартиру или жену?» Когда я сегодня вижу подобные комментарии на своем канале «Сумерки богов», я даже удивляюсь, как этим людям за столько лет не наскучило!

Но статья «Сумерки богинь» вызвала более скорую реакцию: телефон в редакции разрывался! И мои коллеги, дежурившие в те дни, завели тетрадку, куда стали записывать голоса за ту или иную артистку. Ведь каждый звонивший уверял, что написано про Архипову (Образцову) все правильно, но зачем же так грубо писать про Образцову (Архипову). А меня в этот момент поезд увозил в Вену, где я посетил одну необычную премьеру.

Как я уже рассказывал неоднократно, мне было душно в нашей музыкальной действительности, и я всеми правдами и неправдами старался выбираться в Европу раз в несколько месяцев. Уже весной в мой почтовый ящик начинали падать пухлые конверты с буклетами оперных театров и концертных залов, читать которые для меня было особым удовольствием. Составлять маршруты и придумывать поездки – это было так увлекательно, особенно потому, что моя жена меня поддерживала. Мы тогда снимали квартиру и слышали со всех сторон: «Хватит ездить! Лучше отложите денег на квартиру!» Но мы никого не слушали и много путешествовали, причем всегда привязывая наши поездки к репертуару музыкальных столиц. И сейчас невозможно об этом не вспоминать с восторгом – столько впечатлений было именно в те голодные годы, когда мы снимали номера в дешевых гостиницах, а порой ходили на стоячие места. Хотя очень часто мне перепадал бесплатный билет для журналистов. Но в те времена надо было еще найти факс пресс-службы и дождаться от них ответного факса…

В Вене в 1995 году еще можно было застать настоящих звезд оперы, когда бы ты ни приехал. Даже в утренниках, помню, пели Эва Мартон, Габриела Бенячкова, Питер Дворский, Лео Нуччи. В 1995 году одна из премьер Государственной оперы была очень необычной: «Иродиада» Массне. Ставил ее знаменитый художник-акционист Герман Нитч, который работал с натуральной кровью вместо красок. Дирижировал Марчелло Виотти, которому прочили большое будущее. Но через десять лет в Мюнхене у него случился инсульт на репетиции, далее ему удаляли тромб, он был в коме и умер, не приходя в сознание. Теперь его дело продолжает сын Лоренцо, назначенный главным дирижером в оперном театре Амстердама.

Но в тот момент, конечно, не Виотти определял невероятный интерес публики к новой постановке «Иродиады». Пласидо Доминго, Агнес Бальтса, Хуан Понс, Ферруччо Фурланетто, Нэнси Густавсон. Вот это был состав! Хотя опера эта не стала интереснее от постоянно текущей по задникам краски, но именитые звезды работали на износ, с огромной творческой отдачей. И принимали их совсем не так, как на премьере «Трубадура», о которой я рассказывал в главе про 1993 год.

А на следующий день ты идешь на старую постановку «Кавалера розы», которую выпускал еще за четверть века до этого Бернстайн. И вспоминаешь, как год назад ты с галерки слушал Карлоса Кляйбера, который, как казалось, с наслаждением дирижировал этим спектаклем. А недавно мне попалось видео из ямы тех дней, и там Кляйбер хватается за голову и в ужасе закрывает глаза, настолько ему все не нравится. А в этот раз дирижер Леопольд Хагер, очень толковый мастер (потом я приглашу его продирижировать концертом оркестра Большого театра), а в партии Маршальши Анна Томова-Синтов, любимица Караяна. А в партии Софи юная Юлиана Банзе, которая тоже через двенадцать лет будет петь в Большом благодаря тому, что я увидел и услышал в те дни 1995 года.

Или ты приезжаешь для того, чтобы услышать Эдиту Груберову, певицу, которую в записи слушать бывает невозможно, а на сцене ты начинаешь сходить с ума от ее пения. И что бы ни пела Груберова: озорную Цербинетту в «Ариадне на Наксосе» Штрауса или изысканных «Пуритан» Беллини, – ты каждый раз наблюдаешь, как она может смело штурмовать по четыре ми-бемоля за вечер или просто сыпать колоратурными пассажами и трелями так, точно ей это ничего не стоит. И всякий раз она убедительна, поэтому я никогда не забуду, например, ее участия в венской и мюнхенской постановках «Роберто Деверо» Доницетти. В знаменитом финале каждый раз Груберова доводила зал до экстаза, благодаря ей я слышал несколько раз, как зал может кричать браво по 15—20 минут подряд, порой мешая продолжению спектакля.

В то время каждый год в мае-июне на фестивале «Венские фестивальные недели» появлялся и Николау Арнонкур, каждый раз с необычными названиями. В 1995 году это была опера «Орфей и Эвридика» Гайдна в довольно любопытной постановке Юргена Флимма и сценографа Георгия Цыпина с молодыми Чечилией Бартоли и Роберто Сакка в главных партиях. Бартоли принимали как звезду, но еще молодую звезду. Никто не умирал, как сегодня, и ее успех точно нельзя было сравнить еще с успехом звезд Staatsoper.

Но в 1995 году я расширил географию европейских поездок: побывал в Мюнхене, Берлине, съездил на премьеру «Волшебной флейты» в миланский Ла Скала с Риккардо Мути, которого до сих пор уважаю именно в этом репертуаре. Правда, уровень миланского театра в тот момент уже очень отставал от австро-немецких театров и фестивалей. И даже состав солистов был неважным. Хотя Соле Исокоске в партии Памины очень выделялась. В Берлине я смотрел «Бориса Годунова» в Дойче Опер в постановке классика немецкого театра Гёца Фридриха без единого русского артиста в составе. Зато слушал Аббадо, дирижировавшего в филармонии Мусоргским, Скрябиным, Рахманиновым.

Впервые я побывал на фестивале в Брегенце, где на плавучей Озерной сцене давали масштабное шоу в постановке Дэвида Паунтни – «Фиделио» Бетховена. А в Фестивальном театре Владимир Федосеев дирижировал постановкой «Сказание о граде Китеже» Римского-Корсакова. Поставил оперу еще один живой классик немецкого музыкального театра – Гарри Купфер. Оба спектакля не оказали на меня сильного воздействия, хотя я познакомился там и взял интервью у Сергея Ларина. В то время русский тенор был настоящей звездой, пел в крупнейших театрах мира в итальянских и французских операх, у него вообще был талант к языкам. Потом в Москве я дал к интервью фотографию Ларина, которую сделал фотоаппаратом-мыльницей прямо на берегу озера. И мне не верили, что я не подсунул свое фото – как сегодня сказали бы, «селфи».