Хроника Лёлькиных аллюзий

– Лёлька, ну ты дура, напугала до смерти, – услышала она родной голос брата, который тряс изо всех сил её валившееся набок с дивана тело.

Брат появился в момент переломного кризиса болезни и вытащил её из рук цеплявшейся за неё смерти.

После этого она пошла на поправку. Когда короста сошла с лица, Лёлькиной радости не было предела – она словно ящерка сбросила старую кожу на лице, которое поразило её первозданной детской чистотой – без прыщиков, угрей и пятен. Её даже не расстроила болезненная худоба и дрожащие ноги. Глаза – две огромные чёрные сливы, светились по-новому на этой благодатной, оттеняющей глаза, нежной коже.

Щадя слабое состояние Лёльки, её нетвёрдые знания, учителя боялись напрягать её для сдачи четвертных зачётов и предложили ей остаться на второй год в десятом классе. Это вызвало у неё сильный шок и мощное противодействие перспективе потери своих друзей и наработанного, пусть незначительного, но всё же статуса. Она приняла вызов судьбы, собрала свою волю в кулак и с небывалым упорством к занятиям, выполнила все письменные контрольные работы, потребовав конспекты у подружек, сдала все устные зачёты, догнала по всем предметам одноклассников и перешла в одиннадцатый класс, сразив наповал изумлённых учителей по физике, математике и химии своими твёрдыми четвёрками за последнюю четверть, подняв свой авторитет до неожиданных для всех, как и для неё самой, вершин.

Как-то незаметно к Лёльке пришло ощущение своей женской силы. Долговязый Витька, сосед, живущий напротив, часами посылал в её окно зеркальных игривых солнечных зайчиков. Выждав удобный момент, подкараулил её у парадной и вручил ей влажными руками первый в её жизни букет – подснежники! Витькина мама души не чаяла в Лёле, которая легко и радостно, без лишних просьб помогала вытаскивать детскую коляску с малышом в маленький двор-колодец без единой травинки и дерева, покрытый раздолбленным асфальтом, и с огромной трансформаторной будкой в центре. В маленьком дворике шла своя насыщенная жизнь – игра парами в настольный теннис, волейбол в кружок и просто почти светское общение подростков, перебивающих друг друга едкой иронией и неуклюжими остротами, брошенными для завоевания сердец своих избранников.

Однажды отец возвратился домой раньше обычного и в шумном, гудящем, как улей, дворе спросил у ребят, где Лёлька. Ему дружно ответили, видя, как она помогала поднимать коляску с ребёнком, что она у Витьки дома и скоро спуститься. Отец окаменел. И когда Лёлька сбежала во двор с Витькой, он подозвал её к себе и залепил при всех звонкую пощёчину. Дворик замер. Звук пощёчины продолжал жить в нём эхом. Лёля опешила, но не заплакала. До неё дошло, что подумал отец, и её возмущению не было предела. Она с гневом при всех объявила ему бойкот. Отец не знал, как реагировать. Это было первое и последнее, применённое им воспитательное действие, после которого, благодаря маме и Лёлиному бойкоту, он её уже никогда не трогал, лишь временами намекал о детях, приносимых в подолах.

Зато Лёлькиному удивлению не было предела, когда отец привёл домой подвыпившую компанию солидных мужчин из прокуратуры, один из которых, толстый, лоснящийся от чревоугодия, стал втихаря заманивать Лёлю на яхту. Когда она сказала об этом разъярённой маме, от отца не последовало ожидаемой реакции, более того, он даже и не протестовал, оценивая это как дружеский жест.

Лёлька легко могла подделать подписи родителей в дневнике. И если отец просил показать дневник, то она ему говорила, что он уже смотрел, показывая его размашистую начальственную уверенную подпись с вензелями, подделанную ей. Правда, однажды призналась, что это она подписала, чем вызвала у отца неподдельный восторг. Вот и пойми после этого, что такое хорошо, а что такое плохо, для взрослых.

Брат поступил в Высшее Морское училище связи и приезжал домой в увольнительную с большой гвардией иногородних курсантов, которых мама опекала. Своих друзей, с интересом поглядывающих на Лёльку, он держал на определённой дистанции, чтобы не морочили ей голову. А Лёля и не морочилась ими, давно влюбившись по уши в Сашку Разумовского из английской школы, приходящего играть в теннис во двор. Сашка был понтила, всегда подтянутый, модный, ироничный и мягкий в общении. Лёлька, выглядывая из окна, часами выжидала его прихода, и, увидев, скатывалась с четвёртого этажа во двор, чтобы постоять рядом, а повезёт, сыграть с ним парой в теннис, ловя его ободряющую улыбку, которая, казалось, постоянно блуждала по его лицу. И всё же она просверлила его своими чёрными маслянистыми глазами, и он, как бы нехотя, но позвал её пройтись по городу к Летнему саду и Исаакиевскому собору. Саша продемонстрировал свои исторические знания перед несведущей Лёлькой, повергнув её в ступор эрудицией и онегинской манерой поведения. Проводив её до самой парадной, он вошёл туда с ней, не закрывая двери, ожидая полной покорности в благодарственном поцелуе, к которому, зажатая в нервный комок, Лёлька готова не была. Он не настаивал и вышел из парадной. Лёлька, чьи ноги просто приросли к полу от волнения, через некоторое время услышала мальчишеский смех его друзей, шлёпанье ладоней и Сашкино признание в проигрыше. Оказывается, он поспорил на какую-то фарцу, что поцелует Лёльку на первом же свидании. Она почувствовала себя несчастной отверженной белой вороной, подопытной трепанированной лягушкой, неодушевлённым предметом. Чувство восторженного обожания сменилось болезненным, но долго не проходящим сердечным притяжением и надеждой на реабилитацию собственного «я» в глазах дворового света.

Через три года Саша неожиданно пришёл к Лёльке домой, которая лежала с книжкой на диване, температуря после гриппозной прививки. Мама открыла дверь и позвала её. Лёлька глазам своим не поверила – перед ней стояла её уплывшая, но незабытая мечта, с какими-то щемящими глубокими глазами, смотрящими на неё будто впервые, всё с той же ироничной улыбкой, но приглушённой грустью. Он спрашивал, что она читает, чем занимается, вспоминал дворовые игры, всё больше и больше врезаясь в её сознание какими-то своими, мучившими его, мыслями. Спросил разрешения ещё раз прийти к ней. И ушёл в никуда. Вскоре она узнала, что Саше стало плохо в метро, и он скоропостижно умер. У Лёльки в голове не укладывалось, ведь мама у него была врачом, он не мог и не должен был умирать с такой защитой. Отец погиб на фронте. Она поняла – он ходил по тропам своей короткой жизни, невольно смотря на них прощальным взором с неведомой ему самому ностальгической тоской, вбирая в себя огромный мир, в котором

НАШЛОСЬ И ЕЙ МЕСТЕЧКО

чтобы забрать это всё с собой навсегда. Печаль и грусть не появляется на пустом месте, их рождает исподволь предчувствие, к которому надо прислушиваться сердцем, а не умом.

Как-то подружки притянули Лёлю к странному знакомству с парнем, как они говорили, из компании золотой молодёжи с Невского, которому она приглянулась непосредственностью, аккуратной сформировавшейся фигуркой и пронзительными чёрными глазами. Парня, лет двадцати, все называли Марио. Компания щеголеватых молодых людей шаталась вечером по Невскому проспекту, просиживая часами в кафе «Север», летом убивала время в Солнечном на берегу Финского залива, играя в карты и попивая литрами пиво в окружении постоянно сменяющихся ярких девиц.

Лёльке было лестно его внимание, но она старалась держать определённую дистанцию, чуя в нём что-то наносное, искусственное и зажатое. Надо отдать должное, что Марио вёл себя с ней корректно, особенно после случайного знакомства с её матерью и домом, по которому можно было сложить неплохое мнение о семье. Однажды она решилась поехать с ним и его компанией с разбитными девицами в Комарово на дачу. Не успев сесть на последнюю электричку, позвонила домой, трубку взяла мама, которая переговорила с Марио по-своему, по-матерински с педагогическим уклоном. В эту ночь тёмная порочная сторона жизни впервые предстала перед Лёлей во всём её нелитературном блеске с такой шокирующей близкой откровенностью, что, казалось, нет места на земле, куда бы можно было спрятаться от этого гнусного смрада. Девицы оказались снятыми на ночь проститутками. Лёлька спала на трёх стульях, сдвинутых вплотную, рядом с преданно сидевшим и охранявшим её всю ночь Марио, который открылся ей во всей своей несчастной наготе – отец погиб в войну, мать простая работница, больная сестра, коммуналка на Невском. Сам он работал по сменному графику в метрополитене простым рабочим-механиком.

Утром протрезвевшая золотая молодёжь, посмеиваясь над Марио, перекидываясь сальными намёками, налила в красивый хрустальный бокал какую-то пенящуюся жидкость янтарного цвета и предложила Лёльке на глазах всей честной компании выпить свежего кваску. Не успела она поднести бокал к губам, как взбешённый Марио вырвал из её рук бокал и бросил на землю. Ей предложили выпить или пригубить, как получится, пенящуюся золотую мочу золотой молодёжи, в качестве заштатного братского крещения для поднятия похмельного духа. Видимо, шутка проводилась не впервые, со всеми наивными новичками, что не раз наблюдал её бедный рыцарь.

После этой ночи, искреннего откровения, пакостной шутки и проявленной защиты Лёльку пронзила острая жалость к Марио. Даже его единственный серый выглаженный костюмчик с двумя дефицитными белоснежными белыми нейлоновыми рубашками, стираемые руками матери, которые он берёг изо всех сил, вызывали у неё щемящее чувство. Она передумала рвать с ним резко, давая ему возможность редкого общения вне дома, видя его нарастающее к ней тёплое чувство. Марио признался, что его зовут Виктором, был благодарен даже за эти редкие встречи, периодически пропадая, неизвестно куда на длительное время, что Лёльку вполне устраивало.

Прошло семь лет. Летом, уложив своего ребёнка в кроватку на дневной сон, она выглянула через окно во двор и увидела там одиноко стоящего бритого мужчину в ватнике, который переминался с ноги на ногу, чего-то ожидая. Она насторожилась, понаблюдала за ним и занялась домашними делами. Мама в этот вечер пришла позже обычного и сказала, что встретила во дворе Марио, который вышел из заключения, тепло с ним пообщалась, рассказав про семейные новости. Сразу после освобождения он пришёл в их двор, долго стоял, поджидая Лёльку. Только мама с чуткой душой и добрым сердцем могла встретить его по-человечески, подбодрить и подготовить его к этой неожиданной для него правде о Лёлькином замужестве и ребёнке, дав ему необходимые искренние материнские советы для будущей жизни. Лёля никак не могла представить себе, что играла в судьбе Виктора-Марио такую значительную роль. Виктор, всё же один раз заявился к Лёльке домой с пивом, чтобы увидеть мужа, познакомится с ним, взглянуть на малыша, которого она с гордостью ему продемонстрировала, и признаться ей в том, что только благодаря мыслям о ней, мечтой о Лёле, он смог выжить в тюрьме и выйти на свободу. Посидев на кухне за бутылкой пива с мужем, принявшим его спокойно с хозяйским радушием, он посмотрел ещё раз на очаровательного малыша затравленными глазами и ушёл из её жизни уже навсегда.

III

Лёлька, испытав волнующее яркое эмоциональное ощущение от короткого наркоза, стремилась задержать его в себе, чтобы вновь и вновь соприкоснуться с прожитыми эпизодами жизни, которые вовсе не потерялись, а, к её удивлению, остались жить в ней вспышками документальных кадров немого кино.

Встрепенувшаяся в глубинных лабиринтах память играла с бессонницей в кошки-мышки, пока короткий ночной покой не придавил к подушке горемычную Лёлькину голову с раскрытой книжкой на носу. Резкие предрассветные телефонные звонки, словно выстрелы, рассекали тишину взрывами острой головной боли. Сначала звонила встревоженная Майка, на глазах которой Сеня с пеной у рта падал два раза навзничь – дома и на вокзале, где полиция его чуть не забрала. В ночной поезд она его всё же запихнула, облегчённо вздохнув. Из поезда ранним утром несколько раз звонил настороженный молодой женский голос, с просьбой встретить Сеню, который, отвечая разумно на её вопросы, производил неадекватные действия – ворошил постоянно свои бумаги в сумке, разбрасывая их по полу, с беспокойством ходил по вагону, разговаривая сам с собой, подтягивая при этом одной рукой сползающие с него брюки, с одышкой декламировал стихи, перемежая их научной информацией о пятнадцатой международной конференции по термическому анализу и калориметрии в России и о вечной неисчерпаемой теме защиты докторской, периодически всплывающей у него в мозгу симптоматическими приступами.

Лёлька поняла, что это очередной конец его неприкаянной маниакальной свободы, и первая ступень к началу длительного излечения разбушевавшейся психической стихии.

– Надо встретить на вокзале, – решила она, – оттуда сразу в больницу. А вдруг опять упрётся? Ну, ладно, тогда по второму плану: везу домой и звоню в психдиспансер начмеду, как договорились. Обещали взять на себя больницу, ведь знают, что рыльце в пуху, совсем не наблюдали за ним. Только бы в своё отделение попал на Пряжке. Надо бы утром на Пряжку позвонить. Сможет ли сын помочь? Не бегать же за такси, его одного уже не оставишь. И почему брюки одной рукой держит? Что-то новенькое, – думала на ходу Лёлька, торопливо одеваясь и морщась от головной боли.

Всё для завтрака она приготавливала с вечера – электрический чайник с водой, рядом чистый заварной, пиалы для каши и творожка с мёдом под сметаной, разложенные в аптечном боксе по времени приёма многочисленные лекарства для мужа, аппарат для давления с подушечкой, салфетки.

– После завтрака сразу накрою обед для мужа. Отнесу ему заранее фрукты, потом звонки и бегом на Московский вокзал. Пашка будет ворчать: «Опять из дома, что там мёдом намазано что ли, лишь бы не дома». Понимаю, Павел привязан болезнями к креслу, телевизору, кровати и горшку. Но всё же, так нельзя. Всё сделано, приготовлено, куплено, разложено, постирано, вымыто – только не угнетал бы брюзжанием, дал бы хоть толику свободы для выпавших на мою долю пусть и ненужных по его мнению для семьи дел. Ничего изменить я не в силах, – возмущалась про себя Лёлька, суетясь на кухне и раздражаясь от частичной правды мужа.

– Почему невозможно жить вместе, не поглощая друг друга, не вламываясь своим я в сокровенное пространство другого. Зачем навязывать свою скуку как нечто достойное внимания, с требованием разделять её и наполнять всё равно чем, а лучше жизнью другого. От праздной скуки возбуждается нездоровое любопытство, подслушивание телефонных разговоров, подозрительность к речам и молчанию, уходам и приходам. Лавина внезапно выплеснутых непонятных обид накрывает как собственные грехи, терзая душу. Ты становишься виноватым за другую, прожитую не тобой жизнь, за то, что по громогласному мнению скучающего у тебя происходит что-то совсем ненужное, наполненное не теми делами, не теми заботами, не теми стремлениями и ценностями.

– Всё же расстояние сближает – физическая близость разобщает, – мелькали по мимо её воли мысли в голове, пока, кряхтя и охая, Паша выбирался из своей берлоги – небольшой комнаты скученного жизненного пространства, где он смотрел каждую ночь свои ностальгические сны о работе, общался часами с широкоэкранным телевизором, из-за плохого зрения практически лишь прослушивая спортивные передачи и, настроив под себя электронную книгу, медленно с вожделением водил одним видящим глазом по укрупнённым строчкам современных романов, прослеживая судьбоносные повороты героев книг, дарящие ему ощущения реальности бытия и притупляющее действительность забвение.

– Доброе утро, мамочка, – произнёс Паша, внимательно заглядывая ей в лицо, пытаясь определить её настроение. – Что ещё не проснулась, молчаливая моя? Чем порадуешь с утра пораньше? Куда намылимся сегодня? Ладно, ладно, шучу. Грех мне жаловаться. Всё равно горбатого могила исправит.

– Руку давай и рот закрой, аппарат чувствительный, сбой будет, – сказала Лёля и стала мерить ему давление.

– Аппарат врёт, не может быть такой разницы в десять— двадцать единиц.

– Нет, не врёт! Просто надо делать три замера, брать среднюю величину и сидеть молча. Все у тебя врут вокруг, правдоносец ты наш неутомимый, – пошутила Лёлька, – Ну вот, всё в пределах твоего подпорченного организма.

– А мне опять чёртова работа снилась, – продолжал говорить муж без остановки, описывая очередной сюжет ностальгического сна в сюрреалистических картинках с безвыходностью тупиковых ситуаций, унижающих его достоинство, незавершённостью увиденных событий, неудовлетворённостью собою, с деньгами, растворяющимися в руках в критические моменты, с вытеснением и выдавливанием из общества, с лишением стула, стола, места за застольем, попытками преодоления ирреальной действительности, с обязательно оборванным муторным неразрешённым концом.

В этот раз во сне его с нетерпением ожидали на работе. Просочившись без пропуска через толстые кирпичные стены проходной, он долго плутал по заводской территории со знакомыми зданиями, закоулочками и поворотами, которые растворялись, как дым, по мере приближения к ним. Всё же он добрался до своего отдела, где его радостно ожидал большой женский коллектив. Женщины подобострастно улыбались и ласкались к нему, прикасаясь мягкими грудями и тёплыми упругими бёдрами к телу, ведя в самый конец большого служебного помещения, где, он знал, должен стоять его кульман и два начальственных стола. Тёплая волна удовлетворения и плотской радости проходила по его обмякшему телу, согревая и раздувая болезненное самолюбие до состояния непоколебимой уверенности в своих достоинствах, главным из которых он считал свою непогрешимую справедливость. Его подвели к рабочему месту, расступились, и он увидел поломанный кульман и одиноко стоявший у стены электрический стул, вокруг которого на полу лежали разбросанные, украденные кем-то во время его отпуска из стола недорогие, но памятные для него вещи – готовальня, скальпель, логарифмическая линейка и дефицитный набор кохиноровских карандашей. Женщины бесстыдно прижимались к нему, подталкивая к электрическому стулу. Одна из них, со знакомым лицом и с сигаретой в руке, протянула ему стакан спирта, сказав с сатанинской улыбкой, что надо выпить. Так положено. Он взял в руки стакан и поднёс к губам. В тот же момент спирт вспыхнул ярким пламенем перед глазами, не обжигая лица. Он не удивился, понял, зачем у неё в руке была зажжённая сигарета. Тут же его обдало ледяным страхом, когда он вспомнил о выданных ему под расписку секретных чертежах с грифом СС из первого отдела. Они были в пропавших столах или, о, ужас, сгорели в этом холодном огне. Ноги подкосились, и он стал медленно опускаться на электрический стул, от соприкосновения с которым у него побежали мурашки по коже, перехватило дыхание, и он проснулся.

– Да, твоя сорокалетняя занятость с грифами СС сильно повлияла на тебя, не оставляет в покое и на покое. Мы теперь, как старые ненужные дрессированные служебные собаки, сидим в своих будках, мучаемся привитыми условными рефлексами, лаем невпопад, мешаемся под ногами, совершая бессознательные телодвижения, имитирующие прежнюю активную жизнь, – произнесла Лёля и для большей убедительности три раза пролаяла ему в ухо.

– Вот дурочка! Тоже мне философ. Хотя есть доля правды в твоих словах, женщина. Да только мы с тобой не жили, как две собаки, скорее, как кошка с собакой, все сорок с лишним лет, – ехидно заметил Паша.

– Ну знаешь, всё относительно. Наши Руса и Гоша спали вместе, хоть собака и кот.

– Они-то спали вместе. А мы до чего дожили. Спим в разных комнатах, не знамо, сколько лет. И мысли у тебя одни – сбежать из дома под разными предлогами хоть куда, лишь бы не сидеть рядом и не слушать умного человека, которому только перечишь, – беззлобно произнёс муж.

– Ладно, ладно! Мы теперь притёрлись с тобой своими изношенными винтиками, шестерёнками, маховиками, и трогать нас опасно, так как развалится весь мучительно собранный воедино скрипучий механизм. Нас можно, как ты часто советуешь, лишь смазывать маслом, подтягивать гайками, заматывать ветошью и держать на определённой дистанции во избежание короткого замыкания.

Переделав все дела, Лёля позвонила сыну, и он неожиданно согласился помочь встретить бедолагу Сеню.

– Надо же, – подумала Лёля, – мне не повезло, а Сеньке повезло, относительно, конечно. Платную стоянку у вокзала обеспечу.

С сыном Костей они встретились на платформе до прихода поезда. Лёля нервничала, так как не могла дозвониться до начмеда психоневрологического диспансера. Зато дозвонилась до лечащего врача Сени с отделения его постоянного больничного пребывания на Пряжке Вадима Игоревича и услышала от него категорический отказ принять его в больницу, так как приступы с пеной у рта обозначают наличие ещё и другого заболевания, связанного, скорее всего, с травмой головы или иными нарушениями неврологического плана. Только после обследования, лечения и заключения невролога можно говорить о приёме Сени по его основному заболеванию.

– Как же так, – растерялась Лёля, – у него явно сильнейшее маниакальное возбуждение, никакая другая больница не сможет нормализовать его состояние. Понятно, что для Вадима Игоревича принять такого больного – это взять на себя дополнительные хлопоты по вызову других специалистов и сопровождению лечения, перемежающегося с основным заболеванием.

Лёля тут же набрала телефон скорой помощи, чтобы вызвать транспорт к приходу поезда и повезти Сеню в любую больницу. Но не тут-то было. В скорой отказали, сказав, что вызов примут тогда, когда больного снимут с поезда.

– Интересно, мы что должны пустой состав держать у платформы, пока они приедут? Будь, что будет, – решила Лёля и в ожидании поезда стала с интересом осматривать Московский вокзал, который возбуждал в ней множество, тревожащих душу, воспоминаний.

На вокзале она бывала, но в суетных заботах, а потому не обращала внимания на особые перемены. Лёля ходила по пустой платформе, пытаясь хоть глазком взглянуть на свой прежний родной сталинский дом, но вся панорама была закрыта выстроенным перед ним современным скучным, протяжённым вдоль всей платформы зданием, за которым пряталось её детство. Появились новые залы, красивые навесы на платформах и всякие современные технические усовершенствования для удобства пассажиров, которые уже не дрались за свободное место вокзальной площади, носясь с тюками и чемоданами, а укрывались в залах ожидания, поглядывая на электронные табло. Вокзальный ритм был упорядочен графиком движений поездов и всевозможными сервисными городскими услугами, предоставляемыми дистанционно.

В центральном Световом зале ожидания вместо метровой алебастровой головы Ленина на чёрном длинном, прямоугольном пьедестале, похожем на немытую вытянутою шею, водрузили туда же бронзовый бюст Петра I, в стиле петровского барокко, который никак не вписывался в упрощённый до нельзя современный интерьер. Ни тот, ни другой, по её мнению, органично не вписывался в стиль сохранённого внешнего фасада вокзала времён Николая I, который императорским Указом положил возведение великодержавной железной дороги от Санкт-Петербурга до Москвы с первыми публичными рождественскими ёлками в России в вокзальных стенах. Она задумалась над этой исторической несправедливостью – так за что же мы, неблагодарные потомки, выкинули бюст Николая I из его детища, которое служит нам до сих пор? Отрекаемся от истории, а потом через века и поколения открываем Эврику прошлых времён через искажённую действительность.

Подходя к вокзалу, Лёля окинула равнодушным взглядом гранитный обелиск в центре площади, напоминавший ей гипертрофированный кладбищенский памятник и вспомнила, как, учась на Гончарной, иногда забегала в разбитый здесь парадный сквер с цветами, декоративно подстриженными кустами, внушительными скамьями, на которых иногда дремал приезжий народ. Она любила вглядываться в открытую линейную перспективу Невского проспекта с потоком гудящих машин, погружаясь в иллюзии большого города, присущие любой юной романтической натуре, настороженно поглядывая на сидевших посетителей сквера.

Теперь она знала про конный памятник императору Александру III, воздвигнутый здесь в сквере благодарным сыном Николаем II. Про то, что Демьян Бедный обозвал его «Пугалом» в стихотворных строках «Торчу здесь пугалом чугунным для страны…», про то, что конную фигуру убрали с глаз долой и знаменательный исторический факт о «Царе-Миротворце» и «Основателе Великаго Сибирскаго пути», в царствование которого Россия не вела ни одной войны. Памятник передавал тяжеловесную поступь и надёжность непоколебимого внушительного монарха, органически вписываясь в архитектурный ансамбль Знаменской площади. За поддержание мира на своей земле он был оплёван своими потомками, но хоть не уничтожен и поставлен у входа в Мраморный дворец, как сторожевой пёс. Члены царской семьи, отдавшие предпочтение итальянскому скульптору Трубецкому, наверняка, неспроста выбрали его проект, который соответствовал их уровню вкуса, как оказалось, неприемлемого сменившимися властями, как флюгер, меняющих свои предпочтения в зависимости от направления и силы эпохальных ветров.

К часам на четырёхугольной башне над главным входом в Московский вокзал Лёлька привыкла с детства, поглядывая на них по пути в школу и домой, постоянно припаздывая на уроки. Она даже помнила звук их мерных колоколов, который, не снижая силы, утопал в городском нарастающем шуме, будто замолкая.

Со старинными вокзальными часами Лёлька сроднилась до такой степени, что, глядя на них, разговаривала с ними, умоляя их не торопиться или замереть, а иногда почаще тикать, мысленно подталкивая вперёд. Мечтала побывать в таинственной башне, в которой дышит живой могучий механизм, мерно отстукивающий секунду за секундой, с огромными скребущимися маховиками, медными шестерёнками, стальными валами, неподъёмными противовесами и гигантским маятником, оглашая всему миру непостижимую в своей бесконечности бесстрастную поступь Вечности.

Ещё одно событие связало её с часами, когда во время ночного пожара на Московском вокзале Санкт-Петербурга горели строительные леса на знаменитой часовой башне. В течение часа пожарные боролись с огнём, и самое главное, что среди спасателей был её сын Костик, профессия которого вызывала у Лёли наряду с беспокойством великую материнскую гордость. Сыну повезло – он воочию увидел старинный механизм знаменитого мастера Фридриха Винтера, к которому не прикасалась рука модернизатора с 1852 года.