Хроника Лёлькиных аллюзий

В квартире на Стремянной у них висели настенные часы с ручной заводкой, которые Лёлька обожала заводить ключиком и с замиранием слушала их подготовительные вздохи-крёхи и шипения перед боем. Вот на этих часах однажды, наверху, под самым потолком, во время уборки они с мамой обнаружили немалые спрятанные денежные запасы отца, об источнике которых мама сразу догадалась, залившись краской. Несмотря на то, что мама билась за достойную жизнь с трудом сводя концы с концами, они с молчаливой укоризной выложили на столе этот срамной клад перед отцом, на что он спокойно сказал: «Нашли, так и забрали бы. Спросу бы не было. Что с возу упало, то пропало, такова жизнь. Виноват, что плохо спрятал, а вы, дуры, что не взяли то, что само шло вам в руки». Лёлька была поражена откровенным цинизмом отца как представителя правоохранительных органов. Страшно было подумать, что могло происходить в этих органах с таким недвусмысленным воровским подходом.

– Пошли на середину платформы к шестому вагону, – сказал сын, прослушав объявление, и двинулся вперёд. Лёля рядом с собой увидела медицинскую каталку, которую с грохотом вёз мужчина с красным крестом на спецовке.

– Неужели за нашим, – подумала она и забеспокоилась.

Как только проводница вышла из вагона, Лёля подошла к ней с вопросом, здесь ли едет мужчина, которому плохо.

– Что же вы делаете, родственники! Как вы могли отправить больного человека в другой город одного, просто слов не хватает! Безобразие! – стала возмущаться проводница, которой, видимо, досталось лишних хлопот по вызову вокзального дежурного медперсонала.

– Нет у него родственников в городе, кроме больного отца, которому за девяносто. Не кричите, сказала, как можно спокойнее, Лёля.

– А вы кто? – удивилась проводница.

– Никто. Так, знакомые его отца, – сказала Лёля, и они с сыном вошли в общий спальный вагон, обдавший спёртым, пропитавшимся человеческими испарениями, воздухом. Сеню найти было нетрудно – он сидел на самом проходе весь расхристанный, с разобранными вещами, мешая выходящим. Рядом находилась молодая девушка лет двадцати пяти, москвичка, которая и звонила Лёле.

Как только Лёля взглянула на него, у неё заныло под ложечкой. Перед ней сидел постаревший лет на десять за неделю Сеня, с явными симптомами развившегося инсульта помимо психиатрических отклонений. Левая рука бессильно висела вдоль тела, левосторонняя деформация лица сказывалась на нечёткой возбуждённой речи. Большие встревоженные голубые глаза смотрели с детской беззащитной открытостью и искренней радостью при виде Лёли с Костей. Всё его беспокойное подвижное тело перемещалось вдоль скамьи, не находя удобного положения.

– Костя, как здорово, что ты пришёл! Мы с тобой поиграем в шахматы? Помнишь, как мы играли, – радостно воскликнул Сеня.

– Поиграем. А теперь давай одеваться. Нас ждут другие подвиги, – улыбнулся сын.

– Спасибо вам, девушка, поддержали по-настоящему, по-человечески, – благодарила Лёля рядом сидевшую девушку, одевая на Сеню куртку, собирая в один пакет разбросанные книги и бумаги.

– Что вы, он такой интересный эрудированный человек, учёный, столько знает… Я поняла, что он не в себе, что оставлять его нельзя, поэтому и спросила у него телефон, чтобы встретили, – ответила москвичка.

На каталку лечь или сесть Сеня отказался категорически. С висящей левой рукой он бойко зашаркал ногами по платформе, подтягивая за собой слегка волочащуюся левую ногу и не переставая, в сильном возбуждении пересказывал, прыгая от события к событию, о своих проделанных московских делах, умалчивая о том, что могло бы ограничить его свободу передвижения. Лёля знала, что за его наивными глазами скрывается бурная лукавая работа мозга, цепкий внутренний взгляд безошибочно улавливал и просчитывал сложившуюся ситуацию в той или иной мере, позволяющую приближаться к его идеям фикс, неотступно преследующим его во время заболевания. Игра воспалённого мозга пробуждала в нём временами мощную энергетическую силу, за счёт которой он мог не ходить, а летать по всему городу, исступлённо с криком, с небывалым для него натиском, требовать что-то от людей, что в здравом виде ему просто не пришло бы в голову. Он внимательно вглядывался в смотрящие на него глаза, чтобы прочитать по ним о своём состоянии и о том впечатлении, которое он производит, чтобы продумать последующие действия. Всем случайным и неслучайным словам, вылетавшим из уст собеседников, он придавал особое значение, запоминая и складывая их в безмерные ячейки своей тренированной памяти, чтобы напомнить и использовать их в нужных для него ситуациях. Память у него была блистательная, в неё укладывались все полученные знания, имена, фамилии, даты, события международного и личного плана, языкознания, позволяющие переводить почти с лёту без словаря английский текст со словарём немецкий, ориентировался он и в иврите. Уникальная память в периоды маниакальной возбудимости разрывала его на части, вываливая из своих глубин незавершённые честолюбивые замыслы, которые становились единственной и главной целью жизни в этот момент, из-за которых он совершал безрассудные поступки, с убеждённой вседозволенностью непризнанного гения.

Вокзальный дежурный врач в присутствии Лёли с нескрываемой подозрительностью глядел на Сеню, выискивая в его поведении синдромы алкогольно-наркотических препаратов. Непрезентабельный возбуждённый неряшливый вид, пошатывающаяся походка, некая странность в манере поведения наряду с чёткими ответами Сени на его получасовой перекрёстный допрос сбивал его с толку.

– Доктор, он больной другого плана, ему бы давление померить. Вы же видите, что у него с лицом, – говорила Лёля на первых порах спокойно.

– Выйдите из комнаты. Я знаю, что делаю, – раздражался врач, вновь и вновь пытая Сеню, откуда приехал, что ел, что пил, дату рождения, адрес, название лекарств, которые он принимает и всякую отработанную для сомнительных случаев чушь.

Сеня, лелея мысль о сборе материалов для докторской, смотря на него девственно чистыми наивными глазами, поддакивал ему, что чувствует себя неплохо, просто не спал всю ночь в поезде, хочет чаю с пончиками. Его повели всё же померить давление, которое оказалось прекрасным, и посадили на кушетку, вызвав для допроса, иначе не назвать, москвичку из поезда и Лёлю. Девушка подробно и с увлечением рассказывала о поразившем её неадекватном поведении Сени и о его высоком культурном уровне.

– Всё, хватит! – произнесла Лёлька, – если вы сейчас немедленно не вызовите скорую для психиатрического больного, стоящего на учёте, с явными признаками инсульта, то будете отвечать за последствия развития болезни в суде.

– А я не вижу особых признаков на его лице, как вы утверждаете, может быть у него с детства такое асимметричное лицо, – уже тише произнёс вокзальный доктор.

– Поверьте мне, я знаю его лет двадцать, и мы попросту теряем время.

– Ладно. Сейчас сделаю вызов. Куда надо?

– В Мариинскую больницу рядом, в неврологическое отделение с моим сопровождением, ответила Лёля и вышла к Сене.

Сеня не ожидал, что они поедут с Лёлей в больницу, но виду не показал, попросил пончики с чаем. В простых больницах, он знал, долго не держат. Лёлька отпустила сына и москвичку, купила Сене запеченные в тесте сосиски, попросила у доктора чаю. Сеня, сделав несколько глотков, завалился на бочок, дожевывая сосиску, и внезапно захрапел на короткое время. Скорая приехала быстро.

В приёмном покое Мариинской больницы Сеня оживился.

– Нет, вы только посмотрите, в каком мы дворце. Ведь я член Общества друзей Ольденбургских. Старинные своды, широкие коридоры и народу много. Здесь активная жизнь, не то, что на Пряжке за металлическими дверями и за окнами с решёткой, – восторженно говорил Сеня.

– Боже мой, – подумала Лёля, – из всех зашторенных углов приёмного покоя несётся вой, плачь, нытьё, стоны. Люди лежат на медицинских топчанах часами в верхней одежде, вокруг некоторых топчутся родные, в центре сидит молодой парень в белом халате с толстым журналом, похожим на бухучёт, равнодушно вписывает выбиваемые из невменяемых больных болезненные симптомы, суетятся студенты-медики, проводя первичные осмотры «методом тыка», а Сенька восхищается свободой общения и реальными преимуществами этой больницы перед другой, похожей на тюремную.

Несколько раз она снимала и надевала на его чёрные немытые ноги, грязные носки и ботинки для ЭКГ и осмотра, стараясь внушить студентам, что его надо поместить в неврологическое отделение, намекая на травму головы, показывая ссадину на щеке. В результате часового осмотра запись была произведена туда, куда надо и более того, его усадили на инвалидное кресло и покатили делать МРТ головного мозга, оставив Лёлю с вещами в приёмном отделении. Сенька был счастлив от такого внимания к своей персоне.

Потом Лёля, нагруженная тяжеленной сумкой, набитой одними книгами с пакетом разных рукописей, бежала за санитаром, катившим коляску с валившимся на левый бок Сенькой к нужному корпусу, через всю территорию больницы. В отделении его положили в коридоре, но рядом с медицинским постом, как по заказу. Он потребовал обед, который Лёля в последнюю минуту перед закрытием успела схватить в столовой. Он поел и завалился спать. Лёлька сбегала в аптеку за водой и необходимыми туалетными принадлежностями и стала поджидать врачей, чтобы дать всю необходимую информацию о Сене. Подошли врачи, которым Лёля, отведя их в сторону, подробно сообщила про психиатрические заболевания, заставив вписать в карточку название больницы, телефон и фамилию лечащего врача, с которым надо держать связь. Посмотрела на храпящего с открытым ртом Сеню и уже собиралась уйти, как подвезли капельницу, воткнули в правую руку иглу, приказав полусонному Сене не шевелиться.

– Да, как же ему не шевелиться, если он и одной минуты не может тихо полежать, наделает себе ненужных травм, – подумала Лёля и села на стульчик рядом с ним, удерживая его руку с иглой, которая дёргалась у него помимо его воли. Сеня посмотрел на неё блуждающими благодарными глазами и отключился.

Перед ней лежал человек с измученным многострадальным умным лицом. С открытым большим лбом, испещрённым морщинами, выразительным иудейским профилем, пухлыми капризными мясистыми губами.

– Бедный Сенька, что за судьба! Разве предполагали родные, с малолетства лепя из него гения, заражая отравой исключительности и честолюбия, облизывая его со всех сторон, убирая с его пути все препятствия, выстилая ему мысленно красные ковровые дорожки славы, работая денно и нощно для того, чтобы он не думал о бренном, а стремился к бессмертному, что, лелея и пестуя, сделают его инвалидом, беззащитным перед реалиями жизни, великим мучеником собственного таланта с надорванной душой, – причитала про себя измотанная, не выспавшаяся Лёля, невольно задумавшись о судьбе своего сына, подверженного другим напастям, съедающим его изнутри и отравляющим жизнь близким.

Дома, успокоив мужа, ответив под его чертыхание на массу звонков, она постаралась забыться хоть на короткое время от тревожных и гнетущих проблем, тупо смотря в телевизор. Бесполезно. Сокровенные дневные мысли она безжалостно гнала прочь, запихивала в далёкие ячейки памяти, закрывала на непроницаемую дверь, старалась забыть их, вычеркнуть, удалить, как болезненную коросту, сдавливающую сердце, лишь бы пребывать в ритме времени, бежать, делать, успевать, а главное не думать о них, пытаясь освободиться от съедающей острой потаённой правды.

Но глубокая ночь легко и беззвучно открывала замурованные мысли и выпускала их в болезненный сон, где всё переживалось заново. Она вновь начинала тосковать, любить, терзаться, быть рядом с теми, кому это уже не надо, любить тех, кого уже нет, растворяясь в этой невозвратности, в горьком безвременье, просыпаясь на мокрой от слёз подушке.

– Человек удивительное существо. Вроде бы и разум ему дан, и память. Но всё равно никакие глобальные выводы или накопленный другими опыт не делают его мудрым, не ограждают от повторения тех же ошибок. Вновь и вновь он будет упорно вляпываться в те же истории, конфликты или нежелательные ситуации, постигая лишь на собственной шкуре избитые вековые истины. Всё, что есть в настоящей жизни, что было в прошлой, что будет в будущей описано в древних скрижалях, расшифровано библейскими рукописями и закодировано в нашем подсознании. Но человек не желает это читать, видеть и понимать. Он хочет открывать заново для себя то, что уже открыто и познано. Более того, он с графоманским упоением делится избитыми истинами с другими, ощущая себя первооткрывателем, упиваясь собственной исключительностью. А не глупость ли это, при наличие разума? – вела разговор сама с собой Лёля, подбираясь мысленно к главному событию своей жизни —

К ЗАМУЖЕСТВУ

благодаря которому она приобрела свой первый серьёзный житейский опыт, повзрослев мгновенно в начале совместной жизни с человеком, выпавшим в её судьбе, как перевёрнутая карта, вытянутая из колоды своей же рукой.

???

К своему замужеству Лёлька отнеслась с такой же поверхностной легковерностью, как и её мама, которая в упор не замечала многочисленных достойных парней из своего института, добивавшихся её внимания, считая их исключительно своими товарищами, почти родственниками, к которым нет и не могло быть никакого женского интереса.

После окончания мамой Педагогического института, когда её любимые сёстры и подруги повыскакивали замуж, она решительно произнесла: «Всё! Пошли на танцы. За первого козла выйду замуж!» Первым «козлом» оказался Лёлькин отец, тщедушный парень с горящими цыганскими глазами в военной гимнастёрке. Вот так на всю жизнь, безвозвратно, как в омут с головой, нырнула она в бурлящие волны ожидаемого женского счастья, сотканного созревшими инстинктами, жаждой непознанной любви и женским тщеславием – быть не хуже всех – замужем.

«Всё повторяется в конце. Начало – тоже повторенье. Мы в заколдованном кольце. Нас нет – мы только отраженье…», – стучали в Лёлькиной голове родившиеся строки.

А Лёля после окончания школы сразу пошла работать чертёжницей в крупное солидное оборонное КБ под названием «Ящик», где она парила бабочкой, играя, хохоча до слёз, с такими же несовершеннолетними в прятки в набитом до отказа гардеробе, вдохновенно занимаясь общественными делами – подпиской на Всемирную литературу, участвуя в организации вечеров, создании стенгазет с космическими мотивами на все праздники, и, конечно, вычерчивая на огромном кульмане непонятные узлы и детали в разрезе с покоряющей всех удивительной выразительной графичностью.

Одновременно она записалась в театральную студию, которую вёл уже не молодой артист Сергей Боярский на общественных началах, принимая всех желающих, которых накапливалось великое множество в маленькой квартирке на первом этаже на Пушкинской с отдельным входом со ступеньками с улицы. Лёлька жаждала познать актёрское искусство, но чувствовала себя на фоне уверенных и громогласных ребят обездоленной сиротой и гадким утёнком.

Конечно, если бы мама дрогнула и решилась оставить её в детстве в семье младшей сестры, актрисы Натальи во Владивостоке, она бы поднаторела в искусстве лицедейства и развила свои скромные таланты до нужного уровня, но потеряла бы, наверняка, чистоту и искренность, пройдя через руки её многоопытного супруга Натана, через чистилище его тайных любовных изощрений, будоражащих плоть, искромсавших бы душу на мёртвые кусочки. Да только Бог сохранил её, не дав утонуть в потаённом сладострастии, перечеркнув мечту о театральных подмостках.

После рокового поцелуя и вспышки крапивницы во Владивостоке, через несколько лет Лёля по просьбе тётушки и уже больного дяди Натана прибыла в Москву на книжную ярмарку, куда они приехали на операцию. Дядя Натан после их последней встречи пробовал вести переписку с Лёлей, советуя ей читать Грина, Бабеля, Набокова, интересуясь её мнением о прочитанном. Лёлька отвечала ему школьными сочинениями на заданные темы, что его не устраивало. В Москве, как только Лёля приехала к ним, тётушка помчалась на рынок за свежей клубникой и тортом. Поникший дядя Натан, сильно сдавший от болезни, тихо сидел за круглым обеденным столом. Как только Лёлька вышла из ванны в тётушкином лёгком полупрозрачном халатике, он преобразился и с горящими болезненными глазами стал преследовать Лёльку, стыдливо кружившую от него вокруг круглого обеденного стола, за который она и зацепилась халатиком, с треском разорвав его на самом интригующем месте, отчего он просто застонал. Он умолял, просил, клянчил только прикоснуться к ней, припасть к молодому желанному телу, запомнить её напоследок, как уходящую жизнь. Тётушка пришла вовремя. Вручила ей подарок Натана – дорогой комплект импортного белого нежного нижнего белья с пеньюаром, попросив от его имени надеть и продемонстрировать им для удовольствия. Лёльку словно пробило током. Она поняла, что тётушка давно всё замечала, понимала, претерпевала и прощала своего неугомонного Натана, виня себя за бездетность. А теперь, когда он таял на глазах, она откровенно просила подарить ему маленькую радость перед операцией. Лёле стало невыносимо жаль и любимую тётку, и несчастного Натана, со всеми его неконтролируемыми страстями и угасающей жизнью. Показ мод ажурного белья с очаровательным воздушным пеньюаром прошёл на высоте под аплодисменты и сердечные объятия отчаявшегося невольника собственных страстей, со слезами радости прильнувшего к Лёльке, ласково гладившей его курчавую седовласую голову.

Попытка внедрится в театральную сферу закончилась крахом. Ей даже дали почитать роль женщины – комиссара в кожанке с пистолетом из «Оптимистической трагедии». Жалкое впечатление. Просидев в углу серой мышкой несколько занятий среди беззастенчиво орущих голосов, она кинулась на вечерние Рисовальные курсы при Академии художеств, где задержалась уже подольше, недурно рисуя с натуры, но по-своему, по-дилетантски. Один из лучших учеников, молчаливый рыжий конопатый парень, обратил на неё внимание и предложил помочь ей по-дружески с наработкой упущенных азов рисования. Парнишка оценил уровень её подготовки, наличие способностей, тихий нрав и всю её уютную пропорциональную фигурку, годившуюся для постановок, и стал её провожать. Лёлька поняла, что он влюбился, но рыжесть и конопатость была не приемлема ею, так как на этом фоне, как ей мерещилось, она становилась уже просто хромой уточкой. Она бросила курсы, а рыжий-конопатый через много лет стал известным живописцем.

Не уверенная в своих силах, она не совалась на дневное отделение в привлекающие её ВУЗы и легко поступила на вечернее за кампанию с подружками в Горный институт, овеянный романтикой геологических песен, который так же легко бросила после второго курса, приевшись списанными контрольными, сессиями со шпорами, натыканными в разных укромных местах, а главное, почувствовав себя окончательной дурой после того, как на экзамене преподаватель, усатый с жирным брюшком пожилой дядька, услышав в ответ невразумительное мычание, придвинулся к ней поближе и, мерзко засопев, стал гладить Лёльке, замершей от стыда, под столом зажатые коленки. После чего вальяжным росчерком пера поставил в зачётке «хорошо».

– Ниже некуда, – подумала Лёлька и бросила своё тягостное, ненужное ни уму, ни сердцу, обучение.

В КБ не заметить Лёльку было невозможно. В то время у мамы, работавшей как вол на двух ставках, появился блат на складе импортных товаров через преподавательницу, вернее, через её мужа. Лёлька была впервые одета так, как она и мечтала – чёрные высокие замшевые сапожки, джерсовое пальто и костюмчики, импортные туфли на шпильках, разноцветные бадлоны и всегда с модной причёской, закрепленной лаком, на которую отводилось не менее тридцати минут в женском туалете в самом начале рабочего дня. Ей в голову не могло прийти, что так выглядеть в свои восемнадцать лет перед другими женщинами, мечтавшими о том же годами, просто не прилично. И всё же злобы и раздражения к ней они не испытывали. От неё исходила тёплая волна доброжелательности и желания быть нужной для всех, чтобы она ни делала: чертила, если надо, задерживаясь, бегала на телетайп, прижимая к груди секретные телеграммы, разносила по огромным пугающим цехам извещения об изменении, снимала с любопытством копии чертежей в таинственном помещении, пропахнувшим аммиаком, разрисовывала с редколлегией внушительного размера стенгазеты, придумывала с командой активистов программу вечеров, протыкала легко и без последствий прокалённой иглой за кульманом уши женщинам, страждущим надеть серьги или, никому не отказывая, в предпраздничные дни простаивала в женском туалете до обеда, делая взволнованным сотрудницам всех возрастов крутые причёски, на которые у них никогда не оставалось свободного времени вне работы.

Именно здесь, Лёльку постигло радостное увлечение туризмом в сплочённых молодых компаниях, с рюкзаками, палатками, котлами с едой, мытьём посуды в озёрах, с романтическими ночными кострами под звуки гитарных аккордов и поющих голосов, без навязчивых приставаний и алкогольных излишеств. Но особая радость была от путешествий на старой списанной яхте на Петровские форты. Морская команда из отличных надёжных парней допускала немногих девчат до яхты. Лёлькин оптимизм, лёгкий нрав и радостная услужливость в исполнении любых заданий, открыли для неё неведомую морскую свободу с бесстрашием перед любой волной, несмотря на то, что на воде она могла продержаться по-лягушачьи считанные минуты. На работе Лёлька продолжала свои