Святослав. Болгария

– Вчера, – с трудом ворочая распухшим языком, поведал эпарх, – моряки повздорили с солдатами Армянской тагмы, моряков поддержала портовая чернь, началась нешуточная драка. Я вместе с главным судьёй тут же примчался к месту, где учинился беспорядок, и вот…, – градоначальник осторожно прикоснулся кончиками пальцев к распухшему лику. – Мы едва не погибли вместе с судьёй сами. Слава Иисусу Христу и Пресвятой Богородице, сохранивших нас в том страшном побоище!

– Погибшие в беспорядках есть? – спросил мрачно император.

– Десяток трупов и более сотни раненых. Но дело даже не в этом: противники обещают поквитаться друг с другом. Нужно срочно что-то делать, иначе будет ещё хуже, – с тревогой закончил эпарх.

– Хорошо, я приму меры, – подумав, ответил император. – Не хватало ещё, чтобы доблестные воины гибли не на поле сражения, а в пьяных драках. Хорошо! – заключил он.

На следующий день город облетела весть, что Столичная тагма под командованием самого дуки Иоанна Цимисхеса отправляется для несения службы в далёкую византийскую фему Халдию.

После ухода тагмы Никифор Фока облегчённо вздохнул. Теперь нет нужды думать об измене жены с Иоанном, да и о брате Льве некому будет вести завистливую болтовню. Пусть каждый занимается своими делами и не суёт нос в чужие. Он даже не лишил Цимисхеса высокого звания дуки, но сам факт, что под командованием дуки не целая армия востока, а всего лишь Армянская тагма – само это уже достаточно сильный удар по самолюбию двоюродного брата Иоанна. Ещё бы, дука в роли тагматарха!

Да, всего четыре года прошло с того триумфального августа, а как всё изменилось. Пылкая Феофано поостыла к нему, считает грубым мужланом, иногда открыто морща свой носик от запаха его виссиона, который император носил по военной привычке, долго не снимая. Бурные ночи «дикой» любви на медвежьей шкуре, на которой предпочитал спать Никифор, и что поначалу приводило Феофано в неописуемый восторг, сменились её равнодушием и отчуждённостью. В своём простом воинском сердце Никифор любил Феофано, не мог устоять перед её красотой и пылкостью. Но получалось так, что он мог командовать всеми: солдатами, армией, империей, покорёнными народами, но только не Феофано. Она так умела очаровать, упросить, разгневаться, так посмотреть своими синими очами, что Никифор терялся. Привыкший к армейской дисциплине, он был беспомощен в интригах царского двора, в которых его жёнушка была более чем искушённой.

Никифор тяжко вздохнул. Многое, многое изменилось за это время, и не только в отношении жены! От ликования горожан при его триумфальном входе в столицу, до бросаемых нынче в спину укоров и обвинений, а то и обычных камней с грязью. Начеканив новых денег с изображением себя и своей покровительницы – святой Богородицы – Никифор объявил их ценнее, чем прочие номисмы с изображениями других императоров, хотя по весу они не отличались. Он выпустил также «облегчённые» номисмы – тетартероны, в которых было меньше золота, и приказал принимать их по номиналу. Однако государственные налоги требовалось платить «полноценными» номисмами, а всякую выдачу из казны делали тетартеронами, от которых в Константинополе стремился избавиться каждый торговец. На рынках начался хаос, пошли протесты. Потом ещё этот голод… Всеобщее обожание сменилось ненавистью.

Воспоминания разворачивались, как многоцветный ковёр. Ещё с самого начала, с того дня, когда он, провозглашённый армией императором, под радостные крики вошёл в Константинополь, ещё тогда между ним и жителями столицы появилась первая «трещина». На следующий же день к нему пришли просители от горожан.

– О, прославленный мудростью и справедливостью, – выступил вперёд седой дородный торговец, низко кланяясь, – накажи воинов своих, которые ведут себя в столице империи, как в покорённом городе.

– Они буйствуют, грабят и насилуют женщин! – звенящим от волнения высоким голосом добавил другой знатный горожанин. Остальные тоже загалдели, высказывая своё негодование.

– Ну, уж, грабят да насилуют. Не может этого быть! – отвечал император. – Если кто-то и взял на память об этом значимом для империи дне какую-то безделицу, разве для воинов, отдающих свои жизни ради вашего спокойствия, этой безделицы жалко? Вижу, люди вы все не бедные. А что касается женщин, то воины им всегда нравились, что ж тут удивительного? Конечно, если муж узнал об измене, то каждая будет потом кричать, что её взяли силой, обычная женская хитрость, которая не стоит разговоров!

Никифор любил своих солдат и всегда был на их стороне.

Вспомнилась недавняя беседа с патриархом и епископами. Святые отцы выказали неудовольствие прекращением поступлений средств из государственной казны на нужды церкви. А как иначе, если проповедующие аскезу и усмирение плоти епископы тратят непомерные деньги на роскошную жизнь, дорогие дома, золото. Дворец патриарха ничем не уступает императорскому дворцу. А на требование Фоки признавать святым каждого воина, погибшего в бою, патриарх Полиэвкт и вовсе разгневался.

– Как можно признать святым солдата, который всю жизнь убивал, грабил и насиловал, никогда не соблюдал поста и заповедей? – с возмущением восклицал глава церкви.

– В Святом Писании сказано, что на небесах более радости будет об одном покаявшемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии, – ответил Никифор цитатой из святого Луки.

– Там же сказано, – снова возразил Полиэвкт, – «кто не несёт креста своего и идёт не за Мною, не может быть Моим учеником». Даже учеником, не то, что святым, ибо святость – не просто покаяние, это знак высшего подвига во имя святой веры!

– Не является ли высшим подвигом сама смерть во имя империи и христовой веры? – продолжал гнуть свою линию Фока.

– Святость – это служение Богу, отречение от всего мирского, пост, молитва, денные и ночные бдения. После смерти праведника – это источающие благоухание нетленные мощи и происходящие от них чудеса. Нет, нет и нет! – решительно заключил патриарх и сердито стукнул посохом, как бы прекращая спор на эту тему.

– Заботы великого монарха об армии похвальны, – мягким, даже несколько заискивающим тоном молвил один из пышнотелых епископов, – но служители церкви, проповедуя слово божье среди язычников, также оказывают Империи и Армии немалую помощь… – Увидев, как в ответ на его слова Фока слегка ухмыльнулся, он продолжил. – Сколько сот лет доблестная ромейская армия сражалась с мисянами за безопасность границ империи. Так было до тех пор, пока усилиями Святой церкви удалось разделить монолит варваров на собственно язычников и христиан, которые становятся на нашу сторону. Теперь, конечно, можно и унизительной для империи дани им не платить, и послов по щекам отхлестать… – елейный голос и подобострастная улыбка намекали на прошлогоднюю показательную «порку» послов Болгарии. Никифор едва сдержался, чтобы не ответить сладкоголосому епископу по-солдатски грубо, но всё-таки стратег в нём взял верх над солдатом. «Ничего, язви своим злым языком, змея, раздобревшая на казённых деньгах. Только отныне ты с собратьями больше ничего не получишь из имперских запасов, – ехидно подумал император. – Эти деньги пойдут на армию, на железных катафрактов, а не в ваши бездонные ненасытные утробы…».

Да, прошлой осенью он действительно устроил показательную «порку» посланникам мисян, прибывшим за традиционной данью. Он тогда только вернулся с очередными победами над арабами: взял плодородную Киликию и её сильно укреплённый город Тарсу, а также вернул империи остров Сицилию, ещё раз доказав силу непобедимой ромейской армии и свой талант стратега и полководца. И в это самое время угораздило явиться послов болгарского царя Петра.

Будь на престоле Болгарии Крум или Симеон, Фока без лишних разговоров отдал бы положенное. Но платить дань безвольному Петру, дети которого воспитывались в Константинополе, а страну раздирают распри и заговоры? За почти сорок лет царствования Петра Болгария сильно ослабела, всё-таки, чего кривить душой, во многом прав сладкоголосый епископ: святой церкви удалось-таки расколоть грозного соседа на язычников и христиан, а последние всегда тянулись к Византии. Но была здесь и своя обратная сторона. Ослабевшая Болгария теперь не могла исполнять подписанный с Византией договор о том, чтобы не допускать кочевников, а это в первую очередь племена ужасных мадьяр, к границам империи. Уже год, как бесхребетный Пётр подписал договор с мадьярами о том, что кочевники не будут разорять болгарскую землю, а болгары не станут чинить им препятствия в набегах на Ромею.

А теперь эти несчастные предатели ещё имеют наглость явиться за данью, и к кому? К нему, Никифору Фоке, божественному василевсу, сочетающему мудрость полководца с силой оружия империи! Это был или верх безумия окончательно запутавшегося в государственных делах Петра, или неслыханная наглость его царедворцев. В любом случае, Никифор пришёл в бешенство. Он принял послов при полном стечении всего двора, собранного по случаю празднования победы. Послы мисян изложили цель своего появления, попутно намекнув, что Болгария желает продолжения династических связей между двумя государствами, которые хорошо бы закрепить браками византийских принцесс с сыновьями царя Петра. Победоносный Фока, облачённый в парадные одежды, в блеске всех царских регалий, вскочил, пылая гневом, с трона и воскликнул во всю силу мощного голоса, привыкшего перекрывать шум битвы:

– Ромеи, что слышу я?! Горе нам, силой непобедимого оружия обративших в бегство всех неприятелей! Выходит, что мы все эти годы предоставляли не средства на содержание жены Петра – внучки нашего великого императора Романа Лакапина, а, как последние рабы, платили подати грязному и низкому скифскому племени, которое не только не исполняет заключённого с нами договора, но и за нашей спиной сговорилось с врагами Империи мадьярами о беспрепятственном пропуске их войск к нашим рубежам?! А ныне, после кончины достойной царицы Марии, эти предатели заговаривают о новом династическом браке! – Он выждал паузу и, обернувшись к командиру стражников, приказал: – Нахлестать этих варваров по щекам и вышвырнуть вон отсюда! Пусть передадут своему грязному тулупнику, грызущему сырую кожу, Петру, что я, великий государь ромеев, Никифор Фока, в скором времени сам приду в его жалкую страну и сполна «отдам ему дань», чтобы он, трижды раб от рождения, научился именовать ромеев своими господами, а не требовал с них податей, как с невольников!

Закончив громогласную речь, Никифор обвёл собравшихся грозным взглядом. Большой зал Магнаврского дворца замер, и на некоторое время воцарилась тишина. Потом он взорвался возгласами одобрения и криками:

– Да здравствует император!

– Слава императору!

Это было так похоже на тот миг, когда армия провозгласила его василевсом. Следовало закрепить успех! И Никифор велел войску готовиться к выступлению против Болгарии.

Однако, заняв несколько пограничных укреплений у подножия Родопских гор, император остановился: со всех сторон стекались неблагоприятные вести. Оттон Первый, помазанный Папой в императоры Священной Римской империи, намеревался захватить византийские владения в Южной Италии, чтобы заставить Никифора признать его императорский титул. На востоке вновь обретали силу арабы. Да и у подножия Родопов василевс чувствовал себя неуютно: он помнил ужасную судьбу императора Никифора Первого, который вторгся в Болгарию и взял большую добычу, но на обратном пути в горных ущельях его войско было наголову разбито болгарским ханом Крумом. Император попал в плен и был казнён, Крум сделал чашу из его черепа и, похваляясь, пил из неё на пирах. «Нет, сейчас воевать с Болгарией не с руки», – решил Никифор и вернулся в Константинополь. Здесь он начал готовиться к походу на Сирию, чтобы сначала покончить с арабами. А что же делать с Болгарией? Надо бы отвлечь её внимание внутренними распрями, заговорами, вспышками недовольства подданных, а ещё лучше – какой-нибудь войной…

За дальними пределами Византии, пожалуй, более всех тревожил императора предводитель самых опасных и воинственных из скифов Сфендослаф. Кому, как не ему, Никифору Фоке, под чьей рукой находились отряды присланных архонтиссой россов воинов, было знать, сколь сильны и опасны в бою эти не ведающие страха варвары. Не раз он, опытнейший полководец, дивился их силе и стойкости, особенно при взятии Крита. Две сотни россов могли без страха разметать тысячу отборных воинов, не выказывая при этом ни бахвальства, ни бурной радости своей невероятной победой. Нет, этих страшных скифов лучше иметь союзниками, пусть символическими, но союзниками.

Император вызывал главного трапезита, архистратигоса Викентия Агриппулуса, который подробнее рассказал о неукротимом архонте россов.

– Сфендослаф опасен, как стратег и воин. За одно лето он уничтожил могущественный Хазарский Каганат и покорил все воинственные народы Альказрии. Об этом тебе, о, мудрейший, уже поведал в прошлый раз старший стратигос Каридис, чудом вырвавшийся живым из Фанагории. Мало того, в лютую зиму того же года, когда болота и реки в тех землях от невероятного холода становятся твёрдыми, как железо, и хрупкими, как стекло, когда всё живое прячется от стужи в норах, а человек без одежд из шкур просто погибает, оказавшись в лесу или в поле, в это суровое время Русский Пардус пошёл на Волжскую Булгарию и покорил её.

– А твои стратигосы, разве они не научили булгар, как правильно воевать против этого, как ты говоришь, Пардуса? Или то были плохие стратигосы? И что значит это слово – пардус?

– Это были лучшие стратигосы, великий, они обучали булгар целое лето и начало осени, а когда подул Борей, вернулись в империю. Весной, после того, как просохнут дороги, они должны были повести булгар и буртасов на страну Росс, но … весной уже некого было вести, – тяжко вздохнул архистратигос. – А «пардус» по-славянски значит «барс» или что-то в этом роде. Самый быстрый хищник. Я бы сказал – и самый непредсказуемый, потому только дикому снежному барсу могло прийти в голову воевать зимой.

– Невероятно, где же ночевали россы в такой жуткий холод? – удивлённо спросил император.

– Очевидцы говорят, прямо в снегу, там, где их заставала ночь.

– Но человек не может спать в снегу, ты сам, архистратигос, только что сказал об этом, – вскинул мохнатые брови Никифор.

– Так и есть, – невозмутимо ответил Агриппулус, – человек не может. Но это не совсем обычные люди, это варвары из страны Росс. Они способны не только спать на снегу, но даже купаться в смертельно холодной для человека воде, прорубая для этого в замёрзших реках лёд.

Услышав это, император невольно поёжился и замолчал. Ему приходилось иногда в горах пить воду из холодных источников. Зубы ломило от холода, а ладони, которыми зачерпнул воду, деревенели, но тогда вокруг было тепло и светило солнце. Купаться в такой воде, да ещё когда от холода замерзает сам воздух, невероятно!

– Нам нельзя медлить, богоподобный, – снова заговорил Агриппулус, – ведь Сфендослаф, покончив с Хазарским Каганатом и Волжской Булгарией, всё больше укрепляется по берегам Понта Евксинского и Меотиды. Он сжёг дотла Фанагорию, захватил Таматарху и Пантикапей. Некоторые из подчинённых ранее империи полисов сами перешли под руку россов. Один из топархов даже побывал в их столице Киеффе и получил поддержку лично от катархонта. Гераклейский полуостров, Херсонес и оставшиеся верными нам полисы под угрозой, они взывают о помощи. А ещё, великий, мои люди доносят, что в Киммерийском Боспоре Сфендослаф строит большой флот: сотни морских кораблей, куда они пойдут? – Викентий, оглянувшись по сторонам, вполголоса произнёс: – Сей воинственный скиф после укрепления на востоке хочет двинуться на Болгарию. Прошлым летом он едва не дошёл до Дуная, да с полпути вернулся укрощать какой-то мятеж.

– Ты допускаешь, что он может свершить задуманное в этом году? – с тревогой в голосе спросил император.

– Сей варвар ни перед чем не остановится, – отвечал архистратигос. – И что горше всего – он прошлым летом подчинил мадьяр и заключил с ними союзный договор. А Болгария – последний рубеж на его пути к Империи. Если Аскольд, Ольг и Ингард приходили грабить Константинополь, то отчего эта же мысль не может прийти в голову Сфендослафу? А один этот росс, о великий, стоит всех арабов, Оттона и мадьяр, вместе взятых!

Никифор впился в лицо Викентия своими пронзительными чёрными глазами, не упуская ничего из доклада. А когда тот закончил, спросил, обращаясь к нему по-воински просто.

– Скажи, Викентий, ты давно и верно служишь Империи, что подсказывает твой опыт, можно ли нашего потенциального врага превратить в союзника?

– У меня есть мысли на этот счёт, но принимать их или нет решать тебе, о великий! – произнёс тайный архистратиг, склонив голову в почтительном поклоне. – Я знаю человека, который лучше любого другого сможет найти общий язык с россами.

– Излагай! – велел император, и вновь сверлил Викентия маленькими угольками глаз, иногда задумчиво прикрывая их. – Хорошо! – наконец обронил он. – С твоим планом я согласен, но человек, который отправится к повелителю россов, у меня есть. Вели от моего имени немедля вызвать херсонесского стратигоса Аполлинария и его сына Калокира в Константинополь. Я знаю его по боям за Крит, это верный человек и настоящий воин, а сын его хорошо знает скифские нравы и владеет их речью.

Про себя император решил, что Русскому Барсу будет понятней и проще найти общий язык с воином, нежели с изощрённым в премудростях дипломатии посланником, которого предложил начальник Тайной Стражи.

– Будет исполнено, богоравный! Что же касается Болгарии, – заметил Агриппулус и бросил короткий вопрошающий взгляд на Фоку. – Может, с учётом нынешних осложнений, стоит смягчить отношение к Петру и пообещать старому мисянскому правителю столь желанный для его сыновей брак с нашими принцессами? Пусть Борис и Роман приедут в Константинополь, надо же им с невестами познакомиться? – хитро усмехнулся Викентий. – А потом мы оставим их у себя, как ценных заложников. Если на то будет твоя божественная воля, мои люди отправятся с этим поручением в Болгарию в ближайшие дни.

– Пусть будет так, – согласно кивнул после некоторого раздумья император.

Начальник Тайной Стражи распростёрся на мозаичном полу, а затем удалился так же тихо, как и вошёл.