Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Из-за угла на набережную вывалилась демонстрация с красными знаменами, с пением «Марсельезы», с лозунгами «Вся власть Учредительному собранию!» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

По всему мосту и вдоль тротуаров стояли бойцы Красной (или, как еще ее называли, «двадцатирублевой») гвардии. Они молча наблюдали за толпой, готовые в любой момент разогнать ее.

На Кадашевскую набережную со стороны Малой Якиманки тоже выходили колонны демонстрантов: с лозунгами, с пением партийных гимнов. Некоторые зачем-то притащили за собой детей.

– Гуляют, – повернулся к Бунину извозчик, – опохмеляться будут опосля.

Свернули на Малую Полянку. Повсюду толпился народ. Четверо солдат с красными повязками на рукавах наблюдали за выходящим с рынка высоким, офицерской выправки человеком в бурке и темной каракулевой шапке. Был он немолод. На щеке горел глубокий рубец от старой раны. В левой руке он нес хозяйственную сумку.

Один из солдат, видимо старший, в шинели с прожженным рукавом и обвешанный зачем-то гранатами, словно шел в атаку, что-то приказал. Все четверо, расталкивая толпу, ринулись к человеку в бурке.

– Стой, документ! – строго произнес старший.

Человек, с холодным презрением взглянув на солдат, опустил сумку на снег, медленно стянул с рук замшевые перчатки. Он достал желтое портмоне, вынул бумаги и двумя пальцами протянул их солдату.

Тот, раскрыв их, медленно шевелил губами. Толпа молча внимательно следила за этой сценой. Лошадь, широко расставив задние ноги, долго мочилась, брызжа во все стороны и оставляя желтое пятно на умятом снегу.

– Пономаренко! – Старший поманил одного из своих товарищей, тощего и рыжеусого, похожего на недоучившегося семинариста. – Прочти!

– Тут по-немецки!

– Ты немец?! – зарычал солдат, поднося бумаги к самому лицу человека.

Тот отступил назад, запнулся о сумку, поскользнулся и неловко упал на руку.

Это еще больше рассвирепило старшего. Он орал, брызгая слюной и топая сапогами:

– Ты шпион? Германский? Австрийский?

Человек поднялся, вытирая снег с мокрой ладони, и негромко произнес:

– Я русский. А это заграничный паспорт. Там по-французски написано.

Солдат вцепился в бурку человека и с силой дернул ее. Под ней виднелась дорогая офицерская шинель.

– Это что? Товарищи, это царский охфицер!

Со всех сторон бросились зеваки.

– Шпиёна поймали! – весело кричали оборванные мальчишки.

– Ишь, сукин сын, какой гладкий! – с ненавистью проговорила старуха в древнем салопе, вытаращивая безумные выцветшие глаза.

Старший, презрительно глядя на человека, сплюнул ему прямо на сапог и сквозь зубы прошипел:

– Ты куда, шпион, шел?

– Попрошу быть вежливей! – строго сказал человек. – А иду я домой.

– Ах, вежливей! – протянул старший. – Ваше благородие, извиняйте нас, пролетариев, виноватые мы перед вами. – И, резко меняя тон, рявкнул: – Обыскать!

Двое солдат бросились к человеку, запустили руки под бурку. Тот оттолкнул солдат:

– Как смеете? На каком основании?

– Сейчас тебе будут основания…

– Уберите руки!

– Ах, сволочь, ты еще оказывать сопротивление? – налился багровой кровью старший. Гранаты отчаянно болтались у него на поясе. В мгновение ока со злобной решительностью он рванул бурку, повалил офицера на снег. Ловким движением приставив винтовку к его голове, выстрелил.

Офицер растянулся на снегу, руки и ноги его судорожно сокращались. Изо рта пошла кровавая пена. По лицу бугорками быстро бежала кровь, собираясь возле головы небольшой густой лужицей. Из сумки выкатилось несколько луковиц.

– Что же вы делаете, убийцы! – закричал какой-то высокий худой старик.

Толпа, скользя по снегу, бросилась врассыпную.

Бунин, став бледнее полотна, приказал:

– Вези обратно на Поварскую!

Вернувшись домой, он позвонил Шмелеву. Тот вдруг сказал:

– У нас соседа убили на базаре, боевого генерала Семенова. Он сподвижник великого князя Николая Николаевича, бывшего главнокомандующего. Завтра должен был к сыну в Варшаву ехать.

3

Стрелять 5 января начали во многих частях города. Бунин после несчастного путешествия в Замоскворечье ни в этот день, ни в следующий на улицу носа не казал. Целый день трещал телефон. Позвонил Станиславский:

– Мы сегодня отменили репетицию и спектакль. В таких условиях работать нельзя. Но завтра надеемся сыграть «Трех сестер». Будем поздравлять публику с началом работы Учредительного… Не придете? Жаль…

Раза три звонил Юлий, говорил, что на Тверской красногвардейцы в упор застрелили какого-то Ратнера, несшего знамя земских служащих.

– Кого? – ужаснулся Бунин. – Льва Моисеевича, врача с Арбата? Который в доме пятьдесят один жил?

– Нет, говорят, инженер. И еще есть много жертв. Красногвардейцы стреляли в демонстрантов на Театральной площади, на Петровке, на Миусской.

Чуть позже Юлий позвонил еще раз:

– Что творится, уму непостижимо! Слуга Андрей ходил на Сухаревку, хотел свой старый тулуп продать, но попал под обстрел. Сунулся на Сретенку, думал у тетки (живет в Луковом переулке) тулуп оставить, а стрельба и там началась. Убили какого-то величественного, удивительно осанистого старика, похожего на священника, шедшего с внучкой из церкви. Девочка теребила за руку мертвого деда и плакала: «Дедушка, вставай, я боюсь!» Солдаты садят в толпу без всякой нужды, ради забавы, – горько вздохнул Юлий. – Говорят, что разгоняют лишь тех, кто ходит на демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Но страдают и случайные прохожие, как этот несчастный старик.

* * *

Неожиданно забежал к Бунину Чириков. Теребя короткую бородку, он с порога нервно затараторил:

– Я потрясен, я уничтожен… Ничего не могу понять! Возвращался сегодня с Николаевского вокзала, ездил Арцыбашева провожать, он в Бологое отправился… И вот пробираюсь через Каланчевку, и вдруг…

– Стреляли?