Регионы Восточной и Западной Сибири в контексте социокультурных трансформаций и модернизационных процессов в России (2010–2012 гг.)

Наиболее распространённым является ничего не объясняющий ответ «нужны» – 37 % респондентов. Очевидно, более трети из них воспринимают данные понятия только на вербальном уровне, не осознавая в полной мере их значения. На втором месте по распространённости находится мнение: для развития общества, достижения нового уровня прогресса – 30 % опрошенных. Каждый седьмой из респондентов (14 %) связывает необходимость модернизации и инноваций в обществе с улучшением жизни, а 6 % – с улучшением труда. Для каждого 20-го из опрошенных (5 %) – это необходимо для обеспечения выхода нашей страны на мировой уровень. 2 % опрошенных связывают модернизацию и инновации с сохранением экологии. Наконец, 6 % опрошенных высказали негативное отношение к этим понятиям, мотивируя его тем, что государство отвлекает внимание от необходимости решения реальных проблем страны, что это просто один из политических «ходов» руководства страны.

Таким образом, большая часть опрошенных жителей Красноярского края в целом верно понимают значение терминов «модернизация» и «инновации», воспринимая их положительно. Вместе с тем распространено их чисто внешнее понимание, как временных политических лозунгов, не имеющих под собой реального основания. Часть опрошенных в процессе глубинного интервью жителей региона не понимает предназначения и сути этих процессов, что, соответственно, выступает серьёзным препятствием для включения этих людей в их реализацию.

3. Социокультурная модернизация России с позиций институализации утопий и антиутопий

Эффективное решение задач современной российской модернизации невозможно без серьёзного преобразования ценностной системы общества. Многие социологические исследования, проведённые в последние 10-15 лет в России, свидетельствуют о подобных изменениях. В частности, наиболее характерной особенностью этого процесса выступает рост ценностей самоутверждения и успеха в ущерб ориентации на интересы группы, сотрудничество и взаимопомощь. Такой рост свидетельствует о дрейфе культуры России от культур коллективистского типа к индивидуалистически ориентированным, хотя о сколько-нибудь массовом доминировании ценностей успеха и преуспеяния среди россиян говорить пока не приходится[29 - Тихонова Н.Е. Динамика нормативно-ценностных систем россиян и перспективы модернизационного проекта / / Вестник Института социологии РАН. – 2011. – № 3. – С. 15.].

Согласно результатам представительных эмпирических исследований, участие россиян во всех формах обновления своих знаний (как формальных, так и неформальных) в последние годы сокращается. В то же время значимость хорошего образования для них растёт, как растёт и число лиц, имеющих высшее образование. А вот ориентация на инновации, поиск нового среди россиян в последнее десятилетие не только не усиливается, но даже сокращается[30 - Там же. – С. 18.].

В реализации модернизационных процессов важнейшую роль играет идентификация. Присоединяемся к мнению, согласно которому «процесс модернизации можно рассматривать как процесс создания институтов и отношений, ценностей и норм, который требует предваряющего изменения идентичности людей модернизирующегося общества и завершается сменой их идентичности. Подобная цель прямо и явно ставится в модернизационных теориях, а результат такого рода особенно хорошо просматривается при изучении персональной модернизации»[31 - Федотова В.Г. Модернизация и глобализация. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://articles.excelion.ru/science/filosofy/62437259.html].

Поэтому трудно не согласиться с мнением В.М. Межуева, что далеко не любые реформы тождественны модернизации. В частности, он считает, что некоторые реформы, проводимые на Западе (например, кейнсианская), не были модернизацией, поскольку не требовали от западного человека отказа от его идентичности. Они могли испытывать на себе влияние разных идеологий – от либеральной до социал-демократической или консервативной, – но не подрывали у людей их западной самоидентификации. При всех своих изменениях западное общество всегда оставалось самим собой и потому современным[32 - Межуев В. М. Ценности современности в контексте модернизации и глобализации. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.smolsoc.ru/index.php/home/images/referat/a1793.pdf.].

Согласно выводам авторов Доклада, «даже для групп людей с разной идеологией и разными идеальными моделями общества и государства проблема всеобщего равенства перед законом в России является общей, «универсальной» и наиболее острой, отражая незавершенность в ней социальной модернизации. Незначительно отстает по количеству сторонников и вторая ключевая идея, которая, по мнению 38 % россиян, могла бы лечь в основу модернизации в России, – жесткая борьба с коррупцией»[33 - Готово ли российское общество к модернизации: Аналитический доклад / Рук. М.К. Горшков. – М.: Ин-т социологии РАН, Пред-во Фонда им. Ф. Эберта в РФ, 2010. – С.20.]. Как указывается далее в цитированном Докладе, аспект, связанный с формированием эффективной инновационной экономики, отметил в качестве ключевой идеи для модернизации лишь каждый четвертый россиянин, хотя именно этот аспект чаще всего звучит на различных властных уровнях и, в частности, – назывался как один из ключевых в Послании прежнего президента Д.А. Медведева Федеральному Собранию РФ. Возможно, это связано с тем, что россияне понимают: в сложившейся социально-экономической обстановке, утвердившейся «институциональной матрице» становление эффективной инновационной экономики невозможно и, соответственно, ставят во главу угла именно проблемы изменения самой этой «матрицы»[34 - Цит. соч. – С. 22-23.].

Традиционно анализ ценностных параметров модернизационных изменений опирается на различные ценностные модели. Так, ещё более 20 лет назад Р. Инглхарт на основе анализа данных по 43 обществам в рамках Values Survey 1989-1991 выявил существенные устойчивые культурные различия между населением богатых и бедных стран, которые описываются двумя ключевыми измерениями. Они характеризуют сравнительные различия стран в рамках двух бинарных оппозиций: «традиционные ценности – секулярно-рациональные ценности» и «ценности выживания – ценности самовыражения»[35 - Inglehart R. Modernization and Postmodernization: Cultural, Economic and Political Change in 43 Societes. Princeton: Princeton University Press, 1990. – Рp. 81-98.].

Одной из них является модель, в основе которой лежала известная «пирамида потребностей» А. Маслоу. Наиболее широко распространённый её вариант состоит из пяти «этажей», реже используется её семиуровневая модификация, в которой верхний «этаж» – потребность в самовыражении (личностном росте) – подразделяется на три уровня: познавательные потребности, эстетические потребности, потребности в самоактуализации.

Каждому типу общества присущ свой доминирующий потребностный «этаж» со свойственным ему набором ценностей, так, в соответствии с широко известной теорией стадий экономического роста по мере перехода социума от одной стадии к другой (доиндустриальное или аграрное – индустриальное – постиндустриальное) происходит изменение доминирующего в обществе «набора» ценностей. Для доиндустриального общества характерны традиционные ценности, индустриальному присущи ценности – модернистские, постиндустриальному – постмодернистские.

Шкала «выживание – самовыражение», которую использует в своих исследования Р. Инглхарт, согласно иерархии А. Маслоу, выражает переход от удовлетворения базовых, физиологических потребностей к потребностям более высокого уровня. Важнейшим показателем подобного изменения системы ценностей выступает субъективное ощущение счастья. По данным сравнительных исследований в тех странах, где выше ценности самовыражения, люди чаще считают себя счастливыми. По шкале движения к ценностям самовыражения Россия отстает практически от всех посткоммунистических стран, развивающихся стран (даже тех, где значительно ниже уровень жизни), а также от всех развитых стран мира. Значительная часть россиян ориентирована на выживание посредством стремления к материальному достатку.

В.С. Магун и М.Г. Руднев проанализировали специфику ценностей населения России на основании «Европейского социального исследования». Использовался вопросник, построенный на основе концепции ценностей, разработанной Ш. Шварцем, ключевым в котором является выделение 10 ценностных индексов. Это впервые позволило нарисовать ценностный портрет населения России в сопоставлении с большей частью населения Европы (32 страны)[36 - Магун В.С., Руднев М.Г. Базовые ценности 2008: сходства и различия между россиянами и другими европейцами // Россия реформирующаяся. Ежегодник. Вып. 10. – М.: СПб., 2011. – С.245.]. Они делают вывод, что по результатам ценностных сопоставлений сегодняшнего россиянина можно представить как человека, который, по сравнению с жителями большинства других европейских стран, крайне высоко ценит безопасность и защиту со стороны сильного государства. При этом он слабее привержен ценностям новизны, творчества, свободы и самостоятельности, меньше ценит риск, веселье и удовольствия. В то же время средний россиянин сильнее, чем жители большинства европейских стран, привержен ценностям богатства и власти, а также личного успеха и социального признания. Сильная ориентация на личное самоутверждение оставляет в его сознании меньше, чем у представителей других стран, места для заботы о равенстве и справедливости в стране и мире, о толерантности, о природе и окружающей среде и даже для беспокойства и заботы о тех, кто его окружает. Авторы подчёркивают, что в рассматриваемом массиве оказалось немного стран, близких к России по степени выраженности этих ценностей. Характерно, что высокая приверженность россиян ценностям личного успеха и богатства не сочетается в их сознании со столь же выраженной смелостью, готовностью действовать по-новому, идти на риск и принимать самостоятельные решения. Даже ради успеха и богатства люди не готовы к действиям, выходящим за пределы исполнительской рутины и требующим от них повышенных энергетических и эмоциональных затрат[37 - Цит. соч. – С. 254.].

К похожим выводам приходят на основе результатов представительного исследования, проведённого среди россиян, авторы Аналитического доклада «Готово ли российское общество к модернизации». По их мнению, «оценивая этап и динамику социокультурной модернизации России на микроуровне, следует отметить также, что в ней доминируют характерные для традиционалистского сознания установки на зависимость от внешних по отношению к самому человеку обстоятельств, повлиять на которые он не может, внешний локус-контроль, патерналистские ожидания и т.д.»[38 - Готово ли российское общество к модернизации. Аналитический доклад / Рук. М.К. Горшков. – М.: Ин-т социологии РАН, Пред-во Фонда им. Ф. Эберта в РФ, 2010. – С.53.].

Как видим, исследования отечественных авторов показывают картину социокультурных процессов, в том числе ценностных ориентаций россиян, весьма нехарактерную для эффективно модернизирующегося общества. Вместе с тем представляется, что дело не только в приверженности значительной части жителей России архаическим или традиционным ценностным моделям, неадекватности некоторых социальных институтов или их дисфункциям, а также в «ресурсном проклятии» нашей страны, хотя всё это, безусловно, имеет место.

Попытаемся рассмотреть происходящие в России процессы в несколько иной плоскости: в контексте дихотомии утопия – антиутопия. Как справедливо отмечает В.И. Самохвалова: «В культурном сознании осуществляется и поиск оптимального социального устройства общества, проектирование утопий и антиутопий как моделей желательного, или отвергаемого, или возможного в силу логического развития тенденций состояния общественного устройства»[39 - Самохвалова В.И Метафизика глобализации. От утопии к антиутопии. – Перспективы. Фонд исторической перспективы. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.perspectivy.info/history/metafizika_globalizacii_ot_utopii_k_antiutopii_2007-01-01.htm].

Социологический анализ различных аспектов утопий традиционно является классической темой многих социологических произведений. В частности, определённый вклад в разработку этих вопросов внесли М. Вебер, М. Мид, К. Поппер, О. Тоффлер, X. Ортега-и-Гасссет, Э. Фромм, Ф. Фукуяма и др. Так, в своей фундаментальной работе «Идеология и утопия» Карл Мангейм в рамках социологии знания выделяет следующие формы утопического сознания: первая – оргиастический хилиазм анабаптистов; вторая – либерально-гуманистическая идея; третья – консервативная идея; четвертая – социалистическо-коммунистическая утопия[40 - Mannheim К. Ideology and Utopia. L., N.Y., 1936.]. Каждой из форм подобного сознания соответствуют утопические построения и модели, ряд из которых был институализирован в социальной реальности.

В социологической науке существуют различные классификации утопий[41 - Грицанов А.А. Утопия // Социология. Энциклопедия. – Минск, 2003. – С. – 1147-1148.]. Так, в исторической перспективе утопии могли быть:

• несбыточными в существующих общественных условиях, но вполне реализуемыми при изменении последних (например, гоббсовский проект гражданского общества в ХVII в.);

• постоянно возникающими (сопряжено с вызреванием необходимых предпосылок) сейчас и в мыслимом будущем (например, идеалы свободы и равенства в их понимании на рубеже ХVIII-XIX вв.);

• неосуществимыми в принципе (коммунистические лозунги всеобщего равенства и универсального изобилия).

В античности утопии тесно переплетались с легендами о «золотом веке», о «блаженных городах и территориях». В эпоху Возрождения и великих географических открытий утопии приобрели форму описания совершенных государств, либо якобы существующих, либо из существовавших когда-либо на Земле. Это ясно видно на примере «Города Солнца» Т. Кампанеллы, «Новой Атлантиды» Ф. Бэкона и других произведений. В XVII-XVIII вв. утопии получили распространение так же, как различные проекты социально-политических реформ. В дальнейшем утопические произведения всё больше превращаются в жанр полемической литературы, посвящённой проблеме общественного идеала.

По своим социальным задачам утопии тоже весьма разнообразны:

• рабовладельческие (Платон «Государство», Ксенофонт «Воспитание Кира» и др.);

• феодально-теократические (мистическая философия истории Иоахима Флорского, XIII в., В. Андреа «Христианополис», 1619 г. и др.);

• буржуазные (Дж. Гаррингтон «Республика Океания», 1656 г.; Э. Беллами «Взгляд назад» и др.);

• социалистические (Ш. Фурье «Трактат о домоводческо-земледельческой ассоциации», 1822 г. и «Новый хозяйственный социетарный мир», 1829 г., А. де Сен-Симон «катехизис промышленников», 1823-1824 гг. и др.);

• анархические (У. Годвин «Исследование политической справедливости», 1793 г.; М. Штирнер «Единственный и его собственность», 1845 г. и др.) и др.

Есть немало утопических произведений, в которых предлагаются пути решения отдельных важных проблем, например поиски «вечного мира», воспитания подрастающего поколения и т.п. Многие утопические теории были реализованы в социальной практике. Дальнейшее развитие современной ситуации в России также нередко рассматривается в жанре социально-политических и литературных утопий. См., например, обзор и анализ подобных подходов в работе В.С. Мартьянова и Л.Г. Фишмана[42 - Мартьянов В.С., Фишман Л.Г. Россия в поисках утопий. От морального коллапса к моральной революции. – М., 2010. – С.121-173.].

На наш взгляд, процесс перехода социума от утопии к антиутопии и последующая институализация в нём новой утопии выражает квинтеэссенцию социокультурных аспектов модернизации. Если общий смысл утопий состоит в том, что описываются принципы построения и функционирования некоего идеального общества, то антиутопии выражают нежелаемое, неприемлемый для значительной части населения социума способ его устройства. Вместе с тем следует учитывать, что на первых этапах своей институализации антиутопия может охватывать различные слои населения, как элиту, так и массы, находя всюду многочисленных сторонников. Так было, например, в период внедрения у нас в стране неолиберальной антиутопии в 1990-е гг.

Специфику различных утопий и антиутопий выражает их ценностное содержание. Для характеристики систем ценностей, преобладающей в каждой из них обратимся к концепции Э. Фромма, который выделяет «ориентацию на Бытие» и «ориентацию на Обладание»:

1. «Под обладанием и бытием я понимаю не некие отдельные качества субъекта, примером которых могут быть такие утверждения, как "у меня есть автомобиль", или "я белый", или "я счастлив", а два основных способа существования, два разных вида самоориентации и ориентации в мире, две различные структуры характера, преобладание одной из которых определяет все, что человек думает, чувствует и делает.

2. При существовании по принципу обладания мое отношение к миру выражается в стремлении сделать его объектом владения и обладания, в стремлении превратить все и всех, в том числе и самого себя, в свою собственность.

3. Что касается бытия как способа существования, то следует различать две его формы. Одна из них является противоположностью обладания… и означает жизнелюбие и подлинную причастность к миру. Другая форма бытия – это противоположность видимости, она относится к истинной природе, истинной реальности личности или вещи в отличие от обманчивой видимости…»[43 - Фромм Э. Иметь или быть. М., 2000. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://lib.ru/PSIHO/FROMM/haveorbe.txt_with-big-pictures.html].

«Различие между бытием и обладанием, – поясняет Э. Фромм, – касается типов общества: одно ориентировано на человека, другое – на вещи. Ориентация на обладание – характерная особенность западного индустриального общества, в котором главный смысл жизни состоит в погоне за деньгами, славой, властью»[44 - Цит. соч.].

Если в утопиях доминируют ценности, используя терминологию Э. Фромма, модуса Бытия, то в антиутопиях ценностным каркасом массового сознания выступают ориентации на Обладание.

Подобное ценностно-смысловое содержание определяет и картину мира в массовом сознании, и образ желаемого будущего населения, и специфику социальных институтов и процессов, социальной структуры общества, где реализованы утопия или её антипод – антиутопия. Соответственно, социум, в котором реализована утопия, активно развивается (в том числе модернизируется), социум, несущий на себе печать антиутопии, подвержен стагнации и склонен к деструктивным процессам.

Как верно подметил ещё П. Сорокин, «люди с трансцендентальной системой ценностей и глубоким чувством нравственного долга обладают ценностями, которых не может у них отнять ни один человек и ни одна катастрофа. При всех обстоятельствах они сохраняют ясность ума, чувство человеческого достоинства, самоуважение… Имея эти качества, они могут вынести любое испытание, каким бы суровым оно ни было»[45 - Сорокин П. Человек и общество в условиях бедствия // Вопросы социологии. – 1993. – №3. – С.58.]. Поэтому «избавление» населения той или иной страны в процессе институализации антиутопии от так называемых консервативных ценностей далеко не всегда приводит к технико-экономической модернизации страны. Более того, распространение ценностей модуса Обладания: власть, богатство, престиж, гедонизм и т.п. – приводит к неустойчивости, нестабильности любого социума. Ярким примером этого служит современная ситуация во многих развитых странах, которые, как считается, в своё время успешно прошли первичную модернизацию, и избавились от консервативных ценностей, находятся в настоящее время на стадии завершения вторичной модернизации, то есть окончания «построения» информационного общества.

Безусловно, это непосредственно касается и транзитивных периодов, наподобие того, в котором уже два десятилетия находится наша страна. Поэтому трудно не согласиться с мнением известного испанского учёного и государственного деятеля, в течение 12 лет занимавшего пост Генерального директора ЮНЕСКО, в соответствии с котором «утопия нашего времени означает право всякого человека выходить за пределы настоящего, совершенствоваться и конструктивно влиять на окружающий мир. Такая утопия доступна для всех. Она становится долгом всех жителей планеты, а в особенности тех, кому посчастливилось родиться и вырасти в благополучной среде. Она обязывает действовать, проецировать себя в будущее, ломать рамки сложившегося порядка вещей, изо дня в день улучшать собственную жизнь и помогать другим улучшить свою. Утопия нашего времени не имеет ничего общего с обещаниями создать рай на земле. Она не имеет ничего общего и с отрицанием прошлого»[46 - Майор Федерико. Желать невозможного. Предисловие // Аинса Ф. Реконструкция утопии. – М., 1999. – С.11.].

На основании всего сказанного вполне уместным нам представляется вывод: «Таким образом, можно без преувеличения утверждать, что утопия составляет суть любой социальной теории»[47 - Эту точку зрения отстаивает Жорж Дюво в своей книге "Социология утопии" (Duvaud George. Sociologie de l'utopie. Paris, PUF, 1961).]. Можно даже говорить о "религиозной функции утопии", хотя ее исходные образы и архетипы трансформируются в процессе развития социологии и политологии. Вместе с тем утопическая функция всегда остается категорией сознания и как таковая ориентирует человека на поиски элементов, отсутствующих в настоящем[48 - Аинса Ф. Реконструкция утопии. – М., 1999. – С.62.]. Тем самым инициируются процессы индивидуальной и социальной трансформации.

Трудно не согласиться с мнением В.С. Мартьянова и Л.Г. Фишмана, что историю движут общественные идеалы, выраженные в утопиях. Поэтому «исчезновение утопии создаст статичную вещность, в которой человек и сам превратится в вещь»[49 - Мартьянов В.С., Фишман Л.Г. Россия в поисках утопий. От морального коллапса к моральной революции. – М., 2010. – С. 255.].

По-новому взглянуть на роль социальных утопий в общественных изменениях позволяет постнеклассический универсумный подход. Так, в соответствии с приниципом минимального универсума (и принципом дополнительности Н. Бора как его частным случаем) в любой социальной утопии можно выделить два элемента: собственно утопию и антиутопию (вспомним древнекитайскую дихотомию ян и инь). Любая утопия несёт в себе свой антипод – антиутопию.

Фактически любая социальная утопия является ярким, завлекательным миражом, волшебным покрывалом, под которым таится её страшный, но неизбежный антипод – антиутопия. С точки зрения принципа минимального универсума утопия выполняет функцию развития утопической системы, её распространения среди большего числа сторонников, приспособления утопических идеалов к конкретным традициям того или иного социума, менталитету и социальным ожиданиям его представителей. Антиутопия выполняет функцию «укоренения» утопической системы в конкретном социуме, её внедрения в массовое сознание и поведение людей, укрепление утопического социума любыми доступными её проводникам методами. Поэтому весь социально-исторический процесс можно рассматривать как смену борющихся между собой социальных утопий-антиутопий, за которыми стоят определённые тайные организации[50 - Немировский В.Г. Тайные общества и заговорщики. – СПб., 2007. – С. 128.].

В этой связи трудно не согласиться с подробной характеристикой особенностей социальных утопий и социальных антиутопий, которую даёт в своей новаторской работе В. Штепа. По его мнению, если утопия основана на позитивном стремлении к прямому воплощению своего трансцендентного идеала, то антиутопия сосредотачивается на негативе – борьбе со всевозможными «врагами» и «ересями», чем постоянно отодвигает «светлое будущее» за недостижимый горизонт, а по сути предаёт и обессмысливает его.[51 - Штепа В. RUТОПИЯ. – Екатеринбург, 2004. – С. 37-38.]

Важно отметить, что «точкой водораздела между утопией и антиутопией является момент достижения утопистами власти. Как только власть обретена, утопия отступает на задний план, являясь частью официальной идеологии. На первый план выходит антиутопия. Так, христианство было социальной утопией, но, завоевав власть, стало антиутопией. Обретя статус официальной религии, западное христианство лишилось своего утопизма и приобрело статус антиутопии, полнее всего выразившийся в деятельности «святой» инквизиции»[52 - Указ соч. – С.65.].

В качестве примера можно привести аналогичный путь, который прошла каждая монотеистическая религия. Как образно пишет К. Кобрин, «в условиях постсоветской культуры явно постмодернистским феноменом представляется возвращение, ренессанс традиционных конфессий, особенно Православия. Потерявшее всякий позитивный смысл современное русское православие с его кокетливым эстетским традиционализмом есть не что иное, как религиозные «Старые песни о главном». Православный поп на бандитской презентации – таков постмодернистский ремейк Сергия Радонежского, благословляющего Дмитрия Донского»[53 - Там же.].

На наш взгляд, именно в IV в. н. э. состоялся переход христианской социальной утопии в христианскую социальную антиутопию. Переход же социальной утопии мусульманства в социальную антиутопию произошёл на грани ХI – ХII вв. н. э. Не вдаваясь в детали, обращаем внимание, что происходившие при этом процессы были подробно раскрыты в классическом труде швейцарского востоковеда Адама Меца «Мусульманский ренессанс», вышедшем ещё в 1922 г., но сохранившем свою научную ценность и сегодня. Опираясь на уникальные исторические источники, автор раскрывает социально-культурные, экономические, политические процессы, происходившие в IV – Х вв. н. э. в мусульманском мире[54 - Мец А. Мусульманский ренессанс. – М., 1973. – 473 с.].

Итак, важно отличать утопию от антиутопии. Между тем в философской, политологической и публицистической литературе зачастую смешивают эти понятия, приписывая негативные черты антиутопии самой утопии. Так, известный публицист-историк А. Первушин ошибочно утверждает, что «…утопия всегда реакционна. Кто бы ни пытался реализовать утопию (Робеспьер, Гитлер, Сталин), он всегда отбрасывает свою страну и своё общество назад – на одну или две ступени. Коммунистическое государство Сталина возродило крепостничество и прочие формы рабства. Национальная империя Гитлера вернула в повседневную практику социал-дарвинизм, более характерный для первобытно – общинного строя»[55 - Первушин А. Оккультный Гитлер. – М., 2006. – С. 115.]. Безусловно, всё сказанное не относится к утопии, а характеризует антиутопии.

Социальные антиутопии ещё требуют обстоятельного социологического анализа.

С позиций постнеклассического социологического подхода нам представляется важным разработать типологию социально-утопических моделей, реализованных в известной нам социальной истории.