Каждому свое

– Но предпочел сражаться за революцию… Мы с тобою проделали скорый марш, не правда ли? Два-три года в седле – и солдаты стали дивизионными генералами. А теперь я только гражданин Моро, проигравший кампанию… Мы посадили в Италии «деревья свободы», но свободы не дали. Напротив, мы разорили итальянцев, и без того нищих. Меня в Ривьере народ провожал свистом, а Суворов въехал в Милан по цветам…

– Ты отчаялся, Моро? Ты устал?

– Возможно. Но когда в Париже кричат о том, что Франция несет миру освобождение, я думаю, прежде надобно спросить у народов – хотят ли они такого «освобождения», когда их грабят, дабы насытить алчную Директорию?

Личная дружба с Жубером не позволила Моро страдать самолюбием, и он предложил себя в роли советника.

– Иного от тебя не ожидал, – обрадовался Жубер; давний соратник Бонапарта на полях битв, он верил только в наступление. – Этого, кстати, ждут от меня и в Париже!

Моро наклонил кувшин, разливая вино:

– Этого, кстати, ждет и армия Суворова.

– Так в чем же дело? – хохотал Жубер. – Если желания Суворова сходны с желаниями нашей Директории, так мы завтра же устроим здесь отличную потасовку…

Моро оставался чересчур рассудителен:

– Открыть сражение способен любой деревенский башмачник, но иногда и гений не может его закончить. Финалы битв опаснее их начала. Я не имею точной диспозиции боя, о котором ты говоришь с таким упоением. Зато я, – заключил Море, – ясно вижу диспозицию к нашему отходу… в горы Овадо!

Это признание возмутило пылкого Жубера:

– О чем ты, Моро? Три года назад мы завоевали Италию, и французы не могут уйти домой, как провинившиеся дети, которых отсылают спать. Будь сейчас Бонапарт с нами, он бы уже утром свалился с гор на бивуаки русской армии…

Французы развели костры под городом Нови, что лежал к северу от Генуи. Жубер раскрыл походную кровать подле кровати друга. Главное еще не было сказано. Наконец он сознался, что перед отъездом из Парижа имел опасную беседу с директором Сийесом, который намекнул, что Франция настолько изнемогла от разврата Директории и голодания, что, появись в Париже человек со шпагой, дерзкий и популярный в народе, он способен увлечь Францию к новой славе.

– Сийес сказал, что Бонапарт вряд ли уже выберется живым из Египта, его армию можно списать в убыток военных расходов, а человеком со шпагой могу стать я! – Жубер дунул на свечи, гася их, в темноте добавил: – Завтра я разобью армию Суворова, чтобы триумфатором вернуться в Париж, где и стану властелином всей Франции… Моро, ты станешь моим военным министром – моим Карно!

– Спокойной ночи, Жубер, – отозвался Моро…

Сражение при Нови открылось в четыре часа – на рассвете. Суворов навалился на левое крыло французов, союзники удачно смяли его, и это привело Жубера в бешенство.

– Коня! – крикнул он. – Я приехал сюда не наниматься в ученики Суворова, а русские не похитят моих лавров.

Роковая пуля выбила его из седла на полном скаку. Падая наземь, Жубер прохрипел последние в жизни слова:

– Только вперед… честь, слава… Франция!

Моро снова принял командование армией:

– Не я бой открывал, но мне суждено заканчивать…

Он усилил левое крыло, ослабив правые фланги, и Суворов, заметив это, указал Милорадовичу с Багратионом:

– Обрушьте их правый фланг… с Богом!

Багратион пошел в обход Нови, где засел Сен-Сир со своим войском, и на этом пути князь Петр чуть не сложил голову. Громадные ядра с тупым звуком сотрясали землю, отчего лошади разом вставали на дыбы, сбрасывая седоков, звенящих тяжелою амуницией… Милорадович возник из клубов порохового угара, в ярости он глубоко всадил в землю мерцающий палаш.

– Не пройти! – сказал он Суворову. – Можете расстрелять меня тут же, но таких свалок я еще не видывал…

Русские батальоны в который раз откатывались назад, уже раздерганные в рукопашных безумиях.

– Крепок француз севодни… крепок! – горланили ветераны. – Ничем его не возьмешь, хоть зубами грызи…

Нерушимы были стены Нови, и, как стены, нерушимы казались французы, умевшие презирать смерть, как презирали ее и русские… Наконец настал тот исключительный момент боя, которого ждал Суворов: генерал Моро уже распылил свои резервы, а Суворов их приготовил; почти спокойно фельдмаршал сказал:

– Начинаем все сначала… надо победить.

Шестнадцать часов длилось кровопролитие, и наконец французская армия была опрокинута. Моро был потрясен:

– Нам осталась одна дорога – в теснины Овадо…

С большими потерями он все-таки вывел из боя и втянул в ущелья остатки армий. В охотничьей горной хижине, сидя на вытертой козлиной шкуре, Моро снова обрел хладнокровие, каким неизменно славился. В убогое жилье собрались начальники сокрушенной армии. Моро велел своему адъютанту, Рапателю, поискать в седельных кобурах хотя бы огарок свечи.

С трудом он вглядывался в потемки хижины:

– Я не вижу всех генералов… Где Грушиг?

– В плену, – отвечали ему подавленно.

– Периньон?

– Тоже.

– Вотрен?

– Мертв.

– Сен-Сир?

– Не знаем.

– Лагори?

– Я здесь. Меня сам черт не берет.

– Итак, – продолжил Моро, – мы оставляем Италию… Рапатель, сумели вытащить Жубера из этой драки?

– Вытащили! Но он в лепешку растоптан копытами.

– Жубер только что женился, – сказал Виктор Лагори. – Надо отправить его в провинцию. Пусть юная вдова и хоронит.

Моро вдруг потерял спокойствие, крича:

– Нет, нет, нет! Что эта дурочка знает о нем? Одна-то ночь в жизни… Нет! Рапатель, отправь тело Жубера в Париж, и пусть директор Сийес устроит ему триумфальные похороны…

Из ущелий Овадо он переслал в Париж с оказией лишь одно частное письмо – для Жюльетты Рекамье. Между ними существовала давняя симпатия, которую они тщательно скрывали. В глазах парижского общества мадам Рекамье всегда оставалась целомудренна. Впрочем, женщина понимала, что Моро никогда не станет ее мужем, а Моро понимал, что Жюльетта никогда не оставит своего мужа… Уже в Провансе, по дороге в Париж, Моро настигло письмо актрисы Розали Дюгазон. «Приезжай! – молила она. – Ты застанешь меня святою…»

Моро запахнул плащ и шагнул в карету.