Веления рока

Возвращался из армии Эрудит весной, когда на донской земле озимые поля, как изумрудные моря, сливаются с горизонтом, когда на виноградной лозе, обласканной теплым южным солнцем, набухают сочные почки, а сады примеряют свои подвенечные наряды. Поезд, изгибающийся, словно темный уж, остановился. Эрудит спрыгнул на перрон, и чуть пошатываясь от долгого путешествия по железной дороге, направился к билетным кассам. Время, что ехал он от своей части до Ростова, еще повторялось в его висках эхом перестука вагонных колес.

Большой город спал в предутренней тишине, освещенный оранжевым светом неоновых ламп – восторженным и уютным. Гулкий, полупустой вокзал казался уставшим. Изредка подъезжали и отъезжали машины с приглушенными фарами. В неподвижном воздухе звучал приятный голос дежурной по вокзалу, которая равнодушно сообщала: «Поезд номер девятнадцать отправляется с третьей платформы. Повторяю…».

До сего момента у Эрудита было легкое, спокойное настроение, вдруг нетерпение скорее увидеть родной хутор так сильно овладело им, что он решил непременно успеть на первый автобус. Несколько билетных касс были закрыты, зато возле работающих скопились огромные очереди. Эрудит хотя и не предполагал, что ранним утром здесь может оказаться столько народа, но и не удивился этому: так было всегда, потому что билетов всем не доставалось вечно. Для него, к счастью, один отыскался. Удача Эрудита не возмутила угрюмую молчаливую толпу, как обычно происходит в таких случаях, когда кто-то берет билет без очереди. Солдату такие льготы полагаются.

За два часа комфортный «Икарус» доставил Эрудита до Семикаракорского автовокзала. Соскочив с подножки автобуса, он ощутил себя дома; сердце прониклось радостным волнением. Над восточной окраиной города сияло, словно умытое в прохладной речной воде, румяное солнце. С неба стерлись размытые серые разводы, оно сделалось сатиновым, чистым, лишь вровень с верхушками деревьев облака проложили рыхлую неровную лыжню. После ночного дождя на асфальте и в выбоинах на грунтовке привокзальной площади собрались небольшие лужи, в которых утонуло перевернутое небо, и они казались бездонными.

С громыханием и трескучим ревом двигателей, как бы подтверждая свою непомерную мощь в сотни лошадиных сил, по улице Авилова проносились «камазы» с прицепами. Их пере– гоняли со щучьей сноровкой выныривающие из-за поворота разноцветные «жигули». Подул свежий ветерок, он принес несравненный запах горячих чебуреков. На рыночной площадке под двухскатным навесом отходили от дремоты позевывающие торговки пирожками – первые ласточки индивидуальной трудовой деятельности – навьюченные в фуфайки до самых колен, полушубки и в большие однотонные шерстяные платки на голове и пояснице.

– Есть с рисом, с яйцами, есть с картошкой, есть с мясом, – без энтузиазма призывала покупателей одна из них. В интонациях ее голоса ощущались то ли тоска, то ли отчаянность. Видно, ей надоело изо дня в день кричать одно и то же.

– Почем пирожки?

– С картошкой, с рисом и яйцами – по семь копеек, с мясом – по десять.

– Грабишь, бабка! Че так дорого?

– Как же, жалкий ты мой, совсем и не дорого, дешевле – только даром.

– Мне – два с мясом.

На пятачке скучно покуривали таксисты-халтурщики. В ожидании автобусов терпеливо топтались на месте редкие пассажиры. Только молодой человек с непричесанной шевелюрой и его юная попутчица, держась за руки и лениво перебрасываясь короткими фразами, медленными шагами ходили взад и вперед. Как-то вдруг площадь оживилась, наполнилась голосами. Молоденькая женщина тянула за руку спотыкающегося на ровном тротуаре малыша, который никак не хотел подчиниться своей ретивой мамочке и постоянно тормозил. На обочине запрыгивали в кузов грузовика четверо хмурых мужчин. Мимо них со смехом и разговорами наперебой простучала каблучками по асфальту стайка грациозных старшеклассниц. Эрудит неравнодушно посмотрел им вслед.

Лыжня из облаков размазалась, распухла, пожухла и поползла к ослепительно яркому солнышку, не достигнув его, рассеялась и исчезла. Над горизонтом возникли легкие белоснежные барашки, и необъятное вешнее небо заблистало глубокой стеклянной синевой. Эрудит терпеливо изнывал в ожидании автобуса возле развесистой ивы, с кривых сучьев которой свисали длинные жидкие ветки, облепленные мелкими бледными почками. До армии он не раз стоял под этой ивой в ожидании автобуса, но запомнилась она ему совсем не такой, а похожей, в его воображении, на пышную зеленую шапку сказочного великана.

За два года расписание автобуса не изменилось: первый рейс был в девять тридцать. Минуты ползли по-черепашьи медленно. Наконец, на остановке стали появляться хуторские. Понемногу возле Эрудита собралась небольшая группа, и он оказался под прицелом всеобщего внимания, привлекаемого новенькой формой десантника, самыми колоритными элементами которой, разумеется, были тельняшка, туго облегающая молодецкую грудь, и берет, небрежно сдвинутый набекрень. Особой любознательностью отличались неуклюжая и бесформенная женщина, державшая в обеих руках такие же, как и она сама, огромные бесформенные сумки, и сухонькая старушонка, прижимающая к своей груди сверток, упакованный в целлофановый пакет. Исполинская особа, своим обличьем напоминающая американскую Статую Свободы, как остолбеневшая, не моргая, смотрела на военного прямо в упор. А старушка все норовила заглянуть ему в лицо. Она так внимательно разглядывала Эрудита, как будто имела спецзадание: во что бы то ни стало визуально, не вступая с объектом в контакт, установить его личность. Смотрела на него, как на экспонат, и мучительно терзалась. Не обращаясь ни к кому, она повторяла один и тот же вопрос: «Чей же это теперь будет? Чей же это теперь будет?»

Подъехал блекло-желтый ПАЗ, заштукатуренный густыми брызгами грязи. В автобусе пытливые женщины заняли места перед Эрудитом. Усаживаясь, они ни разу не оглянулись назад, как будто потеряли к десантнику всякий интерес. Статуя Свободы запихала сумки между сиденьями и ушла в нирвану, а старушонка все никак не могла найти место своим ногам. В конце концов, она просунула одну ногу между сумками, другую кое-как пристроила на ступне могучей соседки и даже после этого не успокоилась: еще долго шуршала целлофановым пакетом, потом выравнивала кончики платка, потом проверяла пуговицы на своей кофте, связанной по фасону английского генерала Реглана. Справа сквозь пыльные стекла окон проникали веселые солнечные лучи, которые насквозь пронизывали ободранный салон автобуса. В них, словно мошкара в свете ночных фонарей, суетилась мерцающая пыль. Пахло бензином и выхлопными газами.

х х х

Сидя на продавленном затертом сиденье, Эрудит посматривал на водителя, который после каждой остановки интенсивно прессинговал рычаг переключения передач, извлекая из двигателя нестерпимый шестереночный скрежет. Когда после нескольких попыток рычаг застревал в нужном положении, водитель откидывался на спинку кресла, поправлял на голове клетчатую фуражку и поднимал глаза на салонное зеркало заднего вида. Дребезжащий автобус, трясясь и жестко подпрыгивая на выбоинах, снова набирал скорость. На повороте он резко качнулся из стороны в сторону и заскрипел. Старушка испуганно ахнула.

Выбравшись на трассу, старый, потрепанный автобус разогнался довольно быстро и, мерно вибрируя всем кузовом, резво помчался вперед. В салоне сразу установилась тишина. Вероятно, многие пассажиры знали друг друга, но почему-то все молчали. Казалось, они с замиранием сердца ожидали, что у автобуса вот-вот отлетит колесо или он вообще развалится на части. Но ничего такого не случилось, и положение поправилось. Беседы начались исподволь, а потом все смелей и оживленнее. Разговаривали кто в полголоса, кто как у себя дома. За окном мелькали пестреющие деревья, столбы и обвисшие провода, проплывали в обратном направлении солнечные полянки. Глядя на них, на акварельное синее небо и пушистые облака, Эрудит думал о своем. Он не слышал ни дребезжащий гул мотора, ни разговоры попутчиков, которые перешли в монотонные звуки. Из задумчивости его вывел писклявый голос:

– Ну, ты, Гришка, и хам! Ну-ка быстро убери свои оглобли, пока не схлопотал по тыкве! Убери лапы, сказала! Я тебе говорю, иль кому?

Девчушка то ли возмущалась, то ли подзадоривала своего Гришку. Причем она так громко кричала, словно в автобусе кроме них двоих никого больше не было. Возникло оживление. Эрудит, как и все, повернулся: на заднем сиденье воевали между собой взлохмаченный парень и кругленькая, лет шестнадцати, девушка; та самая парочка, что так мирно бродила на автовокзале. Личико ее, на которое все время падали выкрашенные в рыжий цвет волосы, разрумянилось, маленький хорошенький носик шмыгал. Через секунду она закатилась загадочно-игривым смехом, как от щекотки. А Гришка, видимо, совсем осмелел, потому что тут же раздались смачные оплеухи.

Эрудит оглянулся опять.

– Хи-хи, – как ни в чем не бывало, двусмысленно усмехнулась вполголоса девчушка, с усилием вытягивая большую ладонь парня из-под края своей короткой юбочки с разрезом на боку. – Что ты делаешь, дурак?!

Но не успела она убрать его руку со своих привлекательно сверкающих круглых коленок, как его рука тут же оказалась на ее другой ноге. Девушка схватилась за взлохмаченные волосы парня и начала их беспощадно теребить. Вид у взлохмаченного Гришки был наидобродушнейший. Нисколько не обидевшись, он снисходительно матерился и, судя по треску сиденья и заливистому писку подружки, еще с большим энтузиазмом продолжил борьбу за право распоряжаться чужим имуществом по собственному усмотрению. Это противоборство было похожим на игру кошки с мышкой, с той лишь разницей, что мышка так и норовила угодить в когти, чтоб ее побыстрей слопали. Внезапно девушка закатилась на весь автобус истерическим смехом. Посыпались реплики, а старушонка, которая на остановке так самозабвенно изучала Эрудита, перекрестилась.

– Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия. Дай Бог вам, сладкие мои, здоровья! Утоли, Богоматерь, ваши печали!

Вдруг рыжеволосая закрыла лицо руками и разрыдалась. Пассажиры, переглянувшись с улыбками, вернулись к своим разговорам.

Эрудит уселся удобней. Он тоже был бы не прочь потискать такую. Повернул голову и неожиданно обнаружил на соседнем ряду, сбоку от себя, белокурую девушку, нежную, как ангел. Его поразили ее глаза: огромные, чистые, как родник, и голубые-голубые. Видно, она уже давно разглядывала его военную форму. На ее лице одновременно выражались и застенчивость, и интерес. Встретившись взглядом с Эрудитом, она вся вспыхнула и повернулась к окну.

Статуя Свободы молча слушала старушку, которая то и дело бережно поправляла бант на своей драгоценной кофте.

– Вот ехаю, а сама вся извелась. Курей-то вчера не выпустила, заспешила на автобус. Это ж надыть! Поподохнут они там, цельный день взаперти. Ума-то вовсе не стало. Да и смолоду не было. Где ж его взять-то, раз нету? Сказано, ведь разве умный в навозе ковыряться станет? Одни мы только и ковыряемси. – Она послюнявила пальцы и потерла ими рукав кофты, как бы убирая воображаемые ворсинки. – У меня двенадцать штук их, если с петухом. Хватит мне одной, накой их много. У тебя, небось, полно? – поинтересовалась она у попутчицы и отодвинула от уха черный с красными узорами платок. Статуя Свободы нехотя повернула большую голову, уставилась на старушку сверху вниз и не спешила с ответом, словно обдумывала: правду сказать или не стоит.

– Курей-то, спрашиваю, много ль у тебя? – снова спросила старушка, еще больше отодвигая платок.

– Три десятка. Одной гребаный сосед ноги перебил, по его огороду бегала. Ворюга несчастный. – Голос у нее был грудной, низкий.

– Не понимаю я ваших заумностей, – досадовала женщина где-то сзади. – Я же не против. Рассуждать мы все горазды, а вы скажите, чего делать-то.

– Я ж тебе неоднократное количество раз сказал: делай, что хочешь, – настаивал монотонный мужской голос. – Вообще я категорически не согласен с твоими аргументами, – стараясь показать публике свою образованность, поучал свою попутчицу он. – Опротестовать указания начальника – это, в принципе, не что иное, как отличный способ испортить с ним отношения. Я умоляю…

Эрудит снова бросил взгляд на девушку-ангела. Она неотрывно смотрела в окно. На заднем сиденье неутомимая парочка продолжала борьбу. Эрудит встретил мрачный взгляд зануды, который все продолжал свои нравоучительные речи, внушая уже не слушавшей его несчастной женщине какую-то белиберду:

– Я ловлю себя на мысли, что тебе нравится исполнять роль обиженной феминистки. Имей в виду, начальники только делают вид, что они думают. Они забывают, что мы тоже люди и тоже не любим думать.

Автобус, вздрагивая и неимоверно тряся пассажиров, двигался уверенно, словно яйцевидный пепелац эцилоппов. Впереди показалась остановка хутора Заречного. Автобус сбавил скорость и, заскрипев, остановился.

– Кто выходит? – повернув лицо к салону, спросил водитель.

Эрудит вскочил, быстро пошел к выходу и сзади услышал:

– Батюшки! Как же я сразу-то не признала? Это же покойного Сашки Донцова сын. Как же я раньше-то не догадалась? Говорю, ума не стало, так оно и есть. Где ж его взять-то, раз нету?

Эрудит спрыгнул на лужайку. По дороге, обогнув автобус, пронесся с натужным рычаньем тяжелый грузовик. Эрудит проводил его поворотом головы и невольно взглянул на окно, возле которого сидела девушка с выразительными голубыми глазами. Их взгляды встретились. Она едва заметно улыбнулась, и все вокруг засветилось небесным весенним светом. Автобус вздрогнул, выбросил густые клубы черного дыма, задребезжал и поехал следом за удаляющимся грузовиком.

х х х

Взором Эрудита, успевшим за прошедшие два года привыкнуть к пространству, ограниченному горными преградами, завладели необъятные равнины степных просторов, раскинутых во всю ширь земли. Он глядел и не мог наглядеться на родное раздолье. Весенний воздух кружил голову, пьянил. Он подождал, пока автобус не скрылся из виду, поправил ремень, встряхнул чемодан и пошагал. Вот его родная школа – небольшое двухэтажное здание за высокими тополями, стоявшими в две шеренги. По посеревшему фасаду размазалась полоса от подтеков дождевой воды, словно неведомый зверь высунул из-под крыши черную уродливую ногу, да так и заснул. Вокруг чисто и опрятно: на молодой травке и на гладких тропинках нет ни сухих прошлогодних листьев, ни мелких веток, разбросанных ветром. Этой особенностью школьный двор вызвал ностальгию, навеял воспоминания о пролетевшем детстве. Справа от дорожки, ведущей к рассохшейся двухстворчатой двери неопределенного цвета, отбежав в сторонку, загостились три подружки – три черешни. На их ветках топорщились крупные коричневые почки. В какой-то сиюминутной неуверенности застыли они, как будто решили набраться побольше сил, поднатужиться и, наконец, раскрыть уже проклюнувшиеся светло-розовые лепестки.

Пригревало солнце. Уже давно в хрустальном омуте голубоглазой капели потонули все зимние звуки. Окрестности наполнились детским смехом и звонкими голосами. Гулко поднимаясь ввысь, звуки таяли в настоянном на глубокой небесной синеве воздухе, и лилась над хутором светлая, беззвучно поющая тишина. Румяной порошей заметывались зачерствелые сучья жердел, которые разбрелись по всему хутору, словно весенние вестники, спешившие поскорей сообщить людям о том, что зимнему холоду наступил конец.

Таинственной, задумчивой улыбкой окрашивала весна хуторские улицы. Эрудит шагал, посматривая на знакомые подворья, и его сердце наполнялось восторгом. Встречающиеся земляки радостно обнимали солдата, поздравляли с возвращением, расспрашивали о том, где и как служил; женщины, завидев его в окно, выбегали на крыльцо.

Дома Эрудита никто не ждал, никто не встречал. У него не было ни отца, ни матери. Отец успел построить просторный дом, рядом поставил беленькую хатку, а вскоре погиб. В ночную смену пахал он на тракторе совхозное поле, сменился с напарником, нашел клочок соломы и прилег на нем. Напарник, сделав два круга, должно быть, заскучал, сбегал в хутор, напился самогону. В пьяном виде не заметил спящего, зацепил плугом и запахал.

Эрудит зашел в свою хату, поставил на пол чемодан, сел на табуретку. «Вот я и дома. Неужели вернулся? Неужели это правда?» Он долго не мог отвести своего взгляда от окна и по– грузился в воспоминания. Вспоминал о том, как мать плакала от горя, а потом и сама тяжело заболела. Она молила Бога вернуть ей силы, не оставить сына одного. Когда же стало совсем плохо, нарядилась во все новое и ушла в больницу. А спустя полторы недели ее привезли домой. Болезнь оказалась неизлечимой. Похудевшая до неузнаваемости, она надеялась, как ей пообещали в больнице, на выздоровление и первое время еще пыталась что-то делать по дому. Но вскоре уже не могла подняться с постели. Эрудит часами сидел возле неподвижно лежавшей на кровати матери, обнимал ее и гладил своей ладонью по волосам. Мать смотрела на него потускневшими глазами и только плакала. В одну из ночей она умерла.

Утром дом наполнился старухами и молодыми женщинами. Время от времени в дверях появлялись молчаливые малыши, отыскав глазами свою мать или бабушку, они бесшумно, почти на цыпочках, подходили и прижимались к ним. Женщины плакали и причитали. Хоронили всем хутором. С кладбища люди шли гуськом: парами и в одиночку. Войдя в дом, мыли над тазиком замерзшие руки и торопливо рассаживались вокруг столов поминать. Столы, в том числе и тот, на котором еще недавно лежала умершая мать, были накрыты чистыми скатертями и заставлены посудой. Все выпили за упокой души и принялись за еду. Уже никто не плакал. Просто разговаривали друг с другом о чем-то постороннем, словно позабыв о похоронах. Две соседки суетились у кастрюль, они подносили тарелки с борщом, с кашей и настойчиво уговаривали каждого: «Ешьте, ешьте, мало будет – еще подложим. Каша вкусная – одно масло. А вы в тарелках-то не оставляйте, съедайте все».

Поминающие и не заметили, как маленький Витя надел отцовский овчинный полушубок, шапку с оторванным козырьком и ушел на кладбище. Допоздна, окоченев на ледяном ветру, он сидел возле могилы матери, а когда вернулся, в доме уже было пусто. Он встал у окна и разрыдался. Никто не пришел и не позвал его к себе. Растирая до боли распухшие и покрасневшие от слез веки, мальчик смотрел, как бледная луна на угрюмом небе ныряла в неподвижные лохмотья туч. Безлюдный, окутанный черным воздухом хутор, казалось, навсегда погрузился в мрачную холодную мглу. Потом стал кружить и медленно опускаться на замерзшую дорогу снег, проявляя на ней, как на рентгеновском снимке, уродливые бледные пятна. Словно в страшном сновидении, он боялся оглянуться, ему казалось, что сзади кто-то крадется, и все отрешенно смотрел и смотрел в темень: беспомощный и одинокий во всем этом застывшем на морозе пространстве. Утром взошло яркое зимнее солнце, и весь хутор, засыпанный белым пушистым снегом, заискрился под голубым небосводом. Но мальчик ничего уже не видел. Выплакав все слезы, он спал, свернувшись клубочком поверх одеяла.

Теперь, вспоминая об этом, Эрудит смотрел в то же самое окно, в двух метрах от которого стояла раскидистая вишня. Когда-то ее посадила мать. Он придерживал в ямке саженец, а мать – молодая, красивая – прикапывала его корни землей.

«Вот какое маленькое деревце, – приговаривала она. – Такое же, как и ты. Мы с тобой будем его поливать, и оно станет большое – пребольшое. Потом на нем будут ягодки. Ты тоже вырастешь большой и сильный, если хорошо будешь есть».

Поставив лопату возле вишенки, она взяла сына на руки и пошла на берег Сала. Мальчик, прислонив голову к плечу матери, смотрел туда, где небо опускается на землю, наблюдая за огромной тучей, которая росла и превращалась в черное лохматое чудовище. Ему казалось, что это чудовище всасывает из реки воду и поэтому становится все чернее и больше. Там, где река изгибается, появилась лодка. Она махала тонкими крыльями вёсел, как будто хотела разогнаться, оторваться от воды и взлететь. Потом в лодке появился мужчина, он крутил из стороны в сторону головой и что-то кричал.