Море – наша любовь и беда

– Пойдём, Олежка. Отдохнёшь в общаге, выспишься. Все будет нормально.

На такие дешевые трюки Олега купить было не просто:

– Я танцевать хочу.

– Да ты посмотри на себя. Брючата простирнуть надо. Девушки тебя боятся. С кем танцевать-то будешь?

Тут Олег впервые осмотрел себя критически и неожиданно легко согласился:

– Пожалуй, придется простирнуть.

В общагу его вели, стараясь не приближаться слишком близко. Завели сразу в умывальник, где он снял брюки, замочил их в ванне и пошёл искать утюг. Дежурные с огромным облегчением вздохнули и мгновенно испарились.

Прогулка по свежему воздуху несколько отрезвила нашего Козлика, но не убавила того импульса, который неотвязно звал на поиски приключений в эту волшебную новогоднюю ночь. Он долго с остервенением тёр щёткой брюки, затем отжал их и приступил к глажке. Нагретый пар из под утюга источал сказочные ароматы, однако из кошмарных сказок. Надо было что-то придумать, иначе вечер мог безнадежно пропасть. Пошарив по тумбочкам товарищей по кубрику, Олег нашёл пузырек тройного одеколона и вылил его целиком, равномерно распределив по поверхности брюк. Когда же он провёл по ним утюгом, то вокруг распространился такой запах, в сравнении с которым прежние ароматы казались лёгким дыханием лесной фиалки. Зажав стремительно нос, Олег постоял ещё немного, не понимая причин столь странного эффекта, а потом философски вздохнул: «Значит, это – судьба!». Поскольку других брюк не было, он решил лечь спать. Однако надо было придумать, что делать с этими брюками, поскольку оставлять их в кубрике, где спят двадцать пять крепких ребят, было небезопасно. Наконец пришло гениальное решение. Он растянул брюки на перекладине швабры и вывесил их проветриваться на улицу, закрепив конец швабры в отверстии форточки.

В новогоднюю ночь армейские и флотские уставы соблюдаются не так строго: нет привычного времени отбоя, и в кубрики возвращаются поодиночке часов с двух и до утра. Каждый входящий испытывает мгновение полного отрезвления, зажимает нос и уже гнусавым голосом вопит: «Ну и запашок! Кто это тут обделался?». Хотя полный кайф получили лишь самые первые вернувшиеся. Они долго искали источник столь сильных и необычных ароматов, а обнаружив его, выбросили швабру с злополучными брюками в сугроб, пообещав поколотить шутника-хозяина. Затем открыли настежь окна и проветрили помещение. А в принципе, нос человека минут через десять-пятнадцать, как известно, адаптируется к любому запаху и больше его не замечает.

Подъём наутро также был относительный, встали лишь те, кто проголодался и решил позавтракать. После завтрака зашёл старшина, устроил подъем всем остальным и хмуро объявил, что в два часа состоится комсомольское собрание. Повестка дня: «Первое – персональное дело комсомольца курсанта Козлова, второе – разное». Козлик в этот день был особенно тихим, совсем потухшим. Он готовился к экзекуции и «осознавал». Дело его было практически безнадёжным, ибо из мореходки выгоняли и за более скромные художества, тем более – с первого курса. Однако, все мы и всегда на что-то надеемся в этой жизни.

Собрание проходило в привычной унылой атмосфере: все сидят тихо и ждут, когда же кончится эта бодяга. Комсорг объявляет повестку собрания и спрашивает, нет ли желающих высказаться? Поскольку каждый думает примерно о том, что, может быть, и ему придётся быть, со временем, на месте провиниввшегося, желающих не оказывается. Старшина вносит предложение:

– Пусть расскажет, как дело было. Как он докатился до такой жизни?

Вопрос, конечно, интересный, когда тебе говорят, что, мол, в кунсткамере Петра лежит заспиртованный двухголовый телёнок. Но, в данном случае, этот вопрос попахивает формализмом, поскольку и то, как он «докатился» мы наблюдаем по двадцать четыре часа в сутки ежедневно, да и саму финальную историю во всех её деталях видели практически все. Сам-то Олег её помнит, пожалуй, похуже остальных, по причине алкоголя и последующего стресса. И он мычит что-то невнятное, как двоечник, в очередной раз не выучивший урок. В общем, это тот самый типичный случай, когда рассказ о ярком событии гораздо бледнее самого события. Все вздыхают и почёсываются. Наконец рассказчик выдохся, и никакими дополнительными вопросами ничего из него уже вытянуть не возможно. Наступает переломный момент собрания. Все помнят завет Суворова: «Сам погибай, а товарища выручай!». Наша задача – взять товарища на поруки. Но тут тоже спешить нельзя. Нужно, чтобы внешне это выглядело как самый распоследний вариант, найденный путём мучительных раздумий и мудрого взвешивания всех «за» и «против». В общем, домучили мы это собрание, и выписка из его протокола пошла в соответствующие инстанции, а Олег тихо растворился – опохмеляться. Впрочем, те пять нарядов вне очереди, что дал ему старшина, собственно наказанием никто не считал, ждали, действительно, кары небесной.

Однако, проходили дни, затем недели, а других оргвыводов не последовало, кроме стрижки наголо, что у нас также считалось одним из видов наказаний. Видать, хранил Олега какой-то ангел, приберегая его для дел иных. Дела эти время от времени происходили, не выходя за рамки обычных «промахов», караемых теми же нарядами. Так и дотянул наш Козлик до третьего курса, когда у кармы его, наверное, терпение лопнуло от скукоты и монотонности нашей жизни, и она выкинула уже иной фортель.

На третьем курсе пошли серьезные предметы, в том числе и выносимые на госэкзамены: теория гирокомпаса, радиоприемные и радиопередающие устройства. Но самым сложным считался курс радионавигационных приборов (РНП), включающий изучение не только основ импульсной и СВЧ-техники, но и конкретные конструкции пеленгаторов и радиолокационных станций. Нам казалось совершенно невероятным, что можно выучить и запомнить последовательность всех коммутаций и переходных процессов, которые может вызвать импульс, который гуляет по схемам, занимающим все четыре стены учебного кабинета. Народ заранее нервничал, понимая ничтожность своих знаний, которые больше походили на пёстрый набор заблуждений.

Начальник специальности знакомит нас с преподавателем РНП. Перед нами стоит совершенно карикатурная фигура. Кажется, его отрекомендовали нам Константином Михайловичем, но мы сразу окрестили его «воробушком», а звали потом его только Костей. Низенького роста, узкая птичья грудка, испуганные глазки, нервные, неуверенные движения рук и тихий голос. Видимо, в детстве он был маменькиным сынком, вечно болеющим, но оттого еще более любимым. От прочих ребят держался в сторонке, спеша с нотной папочкой в музыкальную школу, вместо того, чтобы попинать мячик или поиграть со всеми в войнушку. За это его откровенно презирали, дразнили и поколачивали, при случае. Весь генофонд, который передали ему поколения предков, был нацелен на интеллектуальный труд, поэтому Костя обречён был на учебу в институте. Впрочем, там продолжалось то же, что и во дворе. Сокурсники его презирали за мягкотелость, отбирали степешку, чтобы сходить на танцы, и заставляли стирать им носки в воспитательных целях. Вся эта его предыстория была отпечатана на лице Кости крупными разборчивыми буквами. Было ясно, что в мореходке будет то же самое, что в детстве во дворе ипозднее в институте.

Иной раз уму непостижимо, как вырастают в стране развитого социализма такие экзотические цветы жизни. Наши архаровцы сразу же прочно сели Косте на шею. Ему грубили на занятиях. Ему даже говорили, как непутевому младшему брату: