Море – наша любовь и беда

Море – наша любовь и беда
Валентин Яковлевич Иванов

Книга содержит воспоминания о наиболее ярких страницах жизненного опыта человека, поменявшего профессию моряка на занятия наукой, побывавшего в разных точках нашей замечательной планеты, который в конце жизненного пути может с удовлетворением сказать: «Я сумел воплотить в своей жизни практически всё, о чем когда-то мечтал в молодости, хотя это было сделать совсем не просто».

Море – наша любовь и беда

Валентин Яковлевич Иванов

© Валентин Яковлевич Иванов, 2019

ISBN 978-5-0050-3443-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ

Выбор морской карьеры для островитянина представляется вполне естественным. Морской прибой ежедневно обрушивает свои пенные валы на скалы почти у порога твоего дома. Кажется, там, на горизонте, гонимый вечерним бризом, в любую минуту может появиться белоснежный парусник, который унесёт тебя в далёкие страны, к неведомым архипелагам, сулящим серьёзные опасности и необыкновенные приключения.

Всем этим были наполнены мои школьные годы, когда я зачитывался «Островом сокровищ» Роберта Луиса Стивенсона, «Пятнадцатилетним капитаном» Жюля Верна, «Тружениками моря» Виктора Гюго, «Морскими рассказами» Константина Станюковича, приключениями капитана Головнина. Эти книги до сих пор остаются в моей памяти знаковыми. Шансы стать моряком по причине слабости здоровья были небольшими, если не сказать эфемерными. И только неукротимая вера в своё предназначение и железная воля помогли преодолеть все препоны, чтобы достичь заветной цели.

Жизнь моряка оказалась не совсем такой, как она описывалась в приключенческих книгах, но, впрочем, романтики и приключений в ней было более, чем достаточно. Хотя этот морской период составлял относительно небольшую долю в моей беспокойной жизни, но именно он остался в памяти, как наиболее насыщенный интересными людьми и яркими событиями, достойными описания в отдельной книге. Там было немало, как романтических, так и подлинно трагических страниц, которые потом много лет вспоминаешь и переживаешь многократно, перед тем как заснуть.

Впервые я написал свои «Морские повести и рассказы» и издал отдельной книжкой для своих друзей-моряков к сорокалетию нашего выпуска из Сахалинской мореходки, когда находился очень далеко от них, в чужой стране, на другом полушарии. Затем мы встречались, вспоминали свои молодые годы с оттенками радости и грусти, поскольку многих из нас к тому времени было недосчитать, а следы других затерялись на бескрайних просторах нашей Родины. К пятидесятилетнему юбилею выпуска мы твёрдо знали лишь о двенадцати сокурсниках, из которых трое пережили инсульты, зато трое других всё ещё выходили в море.

26 августа 2019 года

Истоки

Дальневосточное детство

О военной компании отец никогда не вспоминал. Некоторые скупые сведения я сохранил лишь из разговоров мамы, которая во время военных действий Советской армии в Манжурии успела побывать там в завершающей их части. Конечно тяготы войны, её кровь, зверства и людские потери в войне с Японией, ни в какой мере, не сравнимы с теми, что имели место на Западе. Победа над Германией во многом уже предопределила главный результат этой войны на востоке, и многие считают, что наши войска прошли по территории Манчжурии победным маршем. Это справедливо лишь отчасти. Наши войска, всю войну стоявшие в запасе на восточных рубежах, не имели опыта проведения военных операций в гористой местности, поэтому горы под огнём противника преодолевались нелегко. Топливо танкам доставлялось самолётами. Однако, перевес в технике и опыте боевых действий частей, прибывших с хападного фронта, был столь значителен, что наиболее активная часть боевых действий составила менее двух недель.

Отец был командиром минометного взвода. Хотя миномёты стреляют, как правило, навесным огнём из закрытых позиций, на войне возможно всякое, и отец получил легкое ранение.

После войны он прослужил в армии недолго, шли массовые сокращения времён хрущёвской оттепели. Оставляли только кадровых военных, получивших полноценное военное образование и имевших значительный опыт боевых действий, а всех, наскоро окончивших офицерские курсы за три месяца, демобилизовали. Дело это понятное: стране нужно, так или иначе, переходить на мирные рельсы, поэтому бывшие танкисты становились трактористиами или шофёрами, артиллеристы – бухгалтерами. Вот мой отец и закончил бухгалтерские курсы, поскольку умел быстро проводить в уме сложные вычисления.

Осели они в городе Облучье, где у моей мамы жили братья и её собственная мать. Старший брат Иван был на ответственной должности в дистанции связи железнодорожного управления. Туда отец и устроился бухгалтером. Способности у него были, и он быстро продвинулся до главного бухгалтера, часто ездил с инспекционными поездками по филиалам этого управления.

Были, однако, две проблемы. Первая состояла в том, что в семье долго не было детей. Тогда они взяли из детского дома Анечку трёх лет от роду. Только долго насладиться семейным счастьем не удалось. Родная мать этой девочки, запойная пьяница, в минуты просветления озаботилась вдруг вернуть себе дочку. Понятно, что в детском доме ей отказались говорить, где девочка. Каким-то неведомым образом эта мамаша узнала адрес и однажды нагрянула в Облучье. Родители мои оба были на работе, а дочку оставили с бабушкой. Каким образом эта пьянчуга умыкнула дочку, мать моя никогда не упоминала. Придя с работы они бросились её искать. Сначала посетили детдом, где им сказали адрес, по которому когда-то жила непутёвая мамаша. Когда родители, наконец, нашли этот дом, было уже поздно. Пьянчуга-мать, будучи в разобранном состоянии, решила искупать дитя, посадила её в ванну, а на печке в чугунке грелась вода, чтобы обмыть ребенка. Ничего не соображая, мамаша и вылила весь этот чугунок с кипящей водой в ванну. Сварила, в общем, ребёнка. Умерла Анечка в страшных муках.

Пережив эту трагедию, через год родители взяли в детдоме рыженького смышленого мальчика четырех лет, которого звали Санькой. Проказник был с детства, но для мальчишки это считается нормальным. Через год появляется свой первенец, которому дают имя Женя, а еще через год появился на свет и я. На этот раз ждали девочку, даже имя подобрали – Валя. Вот так семья стала, наконец, полной – три сына росли.

Со второй проблемой было посложнее. Отец мой был человеком общительным, много читал, играл на гитаре и мандолине, обладал неплохим тенором и был душой любой компании. Собирались вечерами то у одних друзей, то у других, выпивали, пели песни, танцевали под патефон, вспоминали войну, поднимали тосты за погибших друзей и родственников. Мать же росла в многодетной крестьянской семье, окончила лишь трёхмесячные курсы учителей и немного поработала в глухих селах по программе ликвидации безграмотности у крестьян. Нигде, кроме Манчжурии, побывать не успела, потому и вспомнить в разговорах было нечего. По этой причине компании она не любила, предпочитая заниматься появившимися детьми.

Так отцу временами приходилось в компаниях появляться одному, а мать тем временем нервничала. Живо представляя, как он там играет на гитаре или танцует с хохочущими подозрительными девицами. Понятно, что по возвращении отца из гостей закатывались скандалы. Тогда отец уходил гулять назло, чтобы не слышать криков и брани. Стал напиваться и приходить заполночь, а потом и вовсе образовалась чисто мужская компания собутыльников-фронтовиков. Мать же не нашла ничего лучше, как ходить по парткомам и профкомам с требованием: «Вы власть, верните семье мужа». Это уже ничем хорошим кончиться не могло – нашла коса на камень. Отца сняли с должности. Он из гордости уволился и перевёлся бухгалтером в один из филиалов железнодорожного управления, который располагался не очень далеко от Облучья.

Вот с этого места, с города Тырмы начинаются мои детские воспоминания. Мы прожили там три года. Хорошо помню, что мы держали кроликов, я любил кормить их клевером. Здесь же получил первые впечатления о жестокостях жизни. По какой-то неведомой мне причине, после того, как крольчиха принесёт детёнышей, их следовало сразу же забирать у неё, иначе крол начинал их придушивать или даже поедать. Здесь же познакомился с соседями, у которых были дочь Нина и сын Адик. Нина была постарше меня, да к тому же девчонка, поэтому я дружил с Адиком. Это был воспитанный и аккуратный еврейский мальчик, который заметно картавил. Мы же с братьями были босяками в самом исходном значении этого слова, то есть три сезона в году бегали босиком, росли и взрослели на улице. Дрались и курили с местными пацанами, когда купались на речке. Там была полная демократия, и затянуться из самокрутки давали каждому желающему, даже таким соплякам, как я. Но Адик, видимо, что-то воровал у родителей – может быть варьенье, а может и деньги. За это его регулярно пороли, отчего он громко орал, явно рассчитывая на театральный эффект для соседей: «Мамочка, не бей меня. Я больше никогда-никогда не буду. Только не бей!».

Отец мой продолжал пить, и ему грозили уволить по статье 47в, а однажды предложили: «Сейчас реализуется программа партии по развитию отдаленных районов Заполярья и Дальнего Востока. Или ты завербуешься на три года, или мы тебя уволим по статье». Выбор был небольшой, и отец выбрал Сахалин. Ему выдали подъёмные, мы собрались всем семейством, кроме бабушки – она тогда уже умерла. Сели на поезд, заняв купе целиком, и поехали по Транссибирской магистрали до Владивостока. Ехали долго, почти неделю. Нам с братьями это путешествие очень понравилось. Всё было в первый раз в жизни. Сердце замирало, когда поезд втягивался в очередной тоннель и становилось совершенно темно, а тоннелей этих было немало. На больших станциях поезд стоял подолгу, можно было купить горячей варёной картошки, хлеба и овощей.

Владивосток был настоящим Вавилоном. Свободных мест на скамейках вовсе не было. Сложили в кучу чемоданы, сидели верхом – так надёжней, не украдут. Отец ушел за билетами на пароход, а мать вместе с нами сидела на чемоданах. Напротив на скамейке, заложив ногу за ногу, сидел прилично одетый молодой мужчина. Чтобы как-то скоротать время, мать разговорилась с ним, сообщив, что мы едем на Сахалин, на новое место работы и жительства.

– А Вы где живёте, где Ваш дом? – спросила она.

– У меня три дома, – ответил мужчина.

– Как это, три?

– В самом деле, три: вокзал, базар и милиция. На вокзале я ворую, на базаре продаю, а в милиции частенько ночую. Так вот и живу – ни тебе забот, ни хлопот.

Мать побледнела, окинула испуганным взглядом чемоданы и замолчала. Ей даже в голову не пришло, что человек этот мог просто разыграть словоохоливую и недалёкую бабу с узлами и детишками.

Через сутки мы всходили по трапу на пароход, который должен бы доставить нас в порт Корсаков на Сахалине. Эта часть путешествия мне с братьями показалась ещё интереснее – нас ждали настоящие приключения, возможно даже с пиратами. Билеты у нас были самые дешёвые, третьего класса. Каюты, соответствующие этим билетам, располагались ниже ватерлинии, поэтому там не было иллюминаторов и было очень душно. Впрочем, мы в этой каюте практически не бывали, поскольку самое интересное происходило на палубе. Оказывается, существуют так называемые палубные билеты, которые ещё дешевле, чем наши. Палубные пассажиры сильно напоминали цыган. Они расстилали тюфяки прямо на палубе, тут же спали и ели. Чемоданов у них не было. Только заплечные мешки и котомки, в которых никаких ценных вещей, по определению, быть не могло, поэтому воров они не боялись – сами прихватывали, что плохо лежит.

Отец большую часть времени проводил в ресторане, который правильнее было бы называть столовой по качеству неприхотливой еды, но там стоял биллиардный стол, а в баре подавали вино и пиво. Мы с братьями весь световой день играли на палубе, в каюту спускались только на ночлег. Зато мама сразу после отхода судна от причала лежала, не поднимая головы, только стонала и «травила» содержимое желудка в цинковый тазик. Дело в том, что в Охотском море меньше трёх баллов волнения практически не бывает, а нас прихватывало и до шести-восьми баллов. Так мы путешествовали около трёх суток, и когда сходили в Корсакове, мама едва держалась на ногах от слабости.

Затем мы купили билет на поезд до города-порта Поронайск, куда у отца было назначение. Ещё сутки ехали на поезде, с любопытством взирая через окно на мелькающие сосны и берёзки. Сахалин – это почти целиком гористый остров. Железная дорога идёт, большей частью, вдоль побережья, поэтому в окне открывались либо морские пейзажи, либо сопки, поросшие смешаным лесом.

Поронайск оказался довольно оживлённым городом, только очень грязным. Главными предприятиями здесь были цементный завод и целлюлозно-бумажный комбинат. Завод был круглосуточным генератором серой пыли, так что вывешенное на просушку бельё собственно белым уже быть не могло. Комбинат был таким же круглосуточным генератором вони, но к ней за неделю-другую привыкаешь, и далее уже не замечаешь вовсе. Зато комбинат производил очень качественную мелованую бумагу, которая целиком шла на экспорт через порт, где стояло множество иностранных торговых судов. Кроме того, в окрестностях было несколько рыбных колхозов, поэтому вонь от комбината в порту перебивалась запахом свежей рыбы и гниющих морских водорослей, выбрасываемых на берег штормовыми приливами.

В Управлении отца направили бухгалтером… на местный пивзавод. Мама охнула, но путей отступления уже не было. Впрочем, проработал он там недолго, что-то около полугода, а потом его перевели в военный посёлок Леонидово. Но я слегка забегаю вперёд. В Поронайске я пошел в первый класс. Здесь уже начались приключения, которые многое изменили в моей жизни. Я сильно простудился, будучи непривычен к сырому, промозглому климату, который типичен для острова. У меня оказалось двухстороннее воспаление лёгких, а поскольку мест в больнице не было, мама носила меня на уколы на своём плече, завернув в байковое одеяло, как в кокон.

После курса лечения, я продолжал надрывно кашлять, и мне поставили диагноз – осложнение, бронходенит. Не знаю, это ли обстоятельство повлияло или опасения матери относительно влияния пивзавода на увлечения отца, но она настояла, чтобы нас перевели куда-либо подале от моря. Так мы оказались в Леонидово, что в двадцати восьми километрах от Поронайска. Туда можно добратьсся по железной дороге до станции «Олень», но проще местным автобусом, который ходил два раза в сутки.

В Леонидово стояла дивизия, в которую входили танковый полк, артиллерийский, мотопехотный и полк морской авиации. Немногочисленное гражданское население работало в качестве обслуги этой дивизии в магазинах, школах, Доме Офицеров и банно-прачечном комбинате. В последний и был переведён отец главным бухгалтером.

Практически весь жилой фонд этого поселка и всех остальных в южной половине Сахалина был построен японцами. Типовые одноэтажные дома, сложенные из серого кирпича, строились на двух хозяев, с капитальной стеной посредине и раздельными входами с противоположных торцов. Число комнат внутри квартиры было условным, поскольку двери были только у бани, туалета и между холодной и тёплой частями жилого пространства. В средней части Сахалине японцы зимой не жили, используя эти дома лишь в тёплое время, как у нас используют дачи. Поэтому приехавшие сюда русские, первым делом, по периметру здания устраивали завалинки, засыпая их шлаком или опилками, иначе зимой тепло в здании было не удержать. В холодной части дома держали дрова и уголь, поскольку отопительный сезон здесь составляет около полугода.

Тёплая часть при японцах представляла единое прямоугольное помещение, которое на «комнаты» разгораживалось передвижными ширмами, сделанными из реек и оклееными папиросной бумагой. Вселяющиеся русские тут же начинали делать дощатые стены, разделяя пространство на привычные нам комнаты. Туалет был стандартный, солдатского типа с выгребной ямой, поэтому зимой там было достаточно холодно. Интересной была баня. В небольшой комнатке кирпичом выкладывался низкий фундамент, на который водружался огромный чугунный или медный котел, под которым разжигался медленный огонь. В котел наливалась вода, и после её согревания моющийся залезал в котёл сверху. Там он сначала распаривался, как в ванне, а потом мылся. Поскольку русский человек мыться в котлах не привых, он рядом с котлом сооружал полок, а котёл использовал только в качестве ёмкости для горячей воды.

Зимой нередко выпадало столько снега, что дома после снегопада оказывались полностью погребены под снежными массами, только трубы торчали поверх. В таких случаях, утром, прежде всего, нужно было спрессовать снег при попытке открыть наружную дверь, а потом окапываться, утрамбовывая снег по сторонам прохода.

В посёлке был свой центр, точкой отсчета которого служил Дом Офицеров. Он же был и культурным центром. Отсюда в сторону станции шла дорога, по правой стороне которой после того, как минуешь станцию, располагались авиаторы, затем пехота и артиллеристы. Танковый полк стоял в самом конце этой линии, а напротив него слева располагался стрелковый полигон. Все полки были огорожены заборами в два с половиной метра, имели КПП (контрольно-пропускной пункт) и ворота для проезда техники. На территории каждого полка был свой солдатский клуб. Поскольку солдаты ходят в кино бесплатно, туда не слишком сложно было проникнуть и пацанам.

В посёлке были две двухэтажных школы – в центре и на окраине танкового полка. Поскольку наша семья поселилась на окраине, в эту окраинную школу я и пошел в первый класс. Школа эта была начальной, а центральная давала полное среднее образование. Туда же пошли и мои браться – Женя во второй класс, а Санька в третий. После уроков мы не торопились возвращаться домой, а направлялись в спортгородок танкового полка, заодно посматривая, нет ли сегодня фильма в солдатском клубе. Летом мы целыми днями пропадали в полках либо на полигоне. Обедали в солдатских столовых. Там была пища для настоящих мужчин – как правило, гречневая или перловая каша – намного вкуснее, чем дома. Домой приходили только ночевать, но родители смотрели на это совершенно спокойно.

Приключения мои начались прямо с первого класса. Поздней осенью лужи покрывались льдом, и на переменках мы катались по этому льду на ботинках или сапогах. Как-то раз, сильно разогнавшись, я споткнулся и упал на выставленную вперёд правую руку. Почувствовал боль, но на морозе она была терпимой. На уроке учительница обратила внимание на мой бледный вид и, осмотрев руку, которую я прятал под крышкой парты, тут же отправила меня в госпиталь, где мне наложили гипс. Первоклашки в это время осваивали азы чистописания, выводя палочки и крючочки в тетрадях-прописях. Я так наловчился писать эти крючочки левой рукой, что после снятия гипса была целая проблема заставить меня писать правой, как положено нормальному советскому ученику. Писать левой в школе было категорически запрещено. Тут дело было ещё и в том, что писали мы стальными перьями. При этом важно было не просто правильно отобразить контур буквы, но изобразить её под правильным наклоном и с правильным нажимом, когда вертикальные движения пера должны оставлять более жирный след, чем соединительные линии, а переход между жирной линией и тонкой должен быть непременно плавным. Пиша левой, я делал наклон букв в противоположную правильной стороне. Позже я узнал, что каллиграфические муки у китайцев несравнимо больше, чем у советских детей.

Как только меня переучили сносно писать правой рукой, случилась «вторая часть мармизонского балета». Наш поселок и несколько других окрестных снабжались электроэнергией от Поронайской ТЭЦ. Поскольку в Поронайске было несколько предприятий, которые днём потребляли значительную часть этой энергии, в районе семи часов вечера происходило переключение режима работы ТЭЦ с дневного на вечерний. При этом лампочки в домах мигали, и частенько свет гас на полчаса, а то и более. Во всех военных госпиталях, клубах и казармах на этот случай были предусмотрены дизельные генераторы, а в домах у всех наготове стояли керосиновые лампы.

В тот злополучный вечер родители пошли в кино, а мы с братьями остались дома. Телевизоров тогда не было, мы обычно читали книжки или тайком от родителей покуривали отцовские папиросы. Тут, главное, было вовремя услышать скрип калитки и руками разогнать дым, прежде чем войдут родители. Иногда нас застукивали, давали подзатыльники и говорили «правильные слова» о вреде курения. Слова, понятно, не оказывали решительно никакого воздействия, а подзатыльники вовсе не воспринимались как нечто обидное – скорее как напоминание не хлопать ушами.

У всех пацанов в посёлке было немало ценных армейских вещичек. К таким относилась, например, офицерская линейка из целлулоида, которую можно купить в любом магазине военторга. Там же продавались погоны, значки и эмблемы разных родов войск. В этот вечер в руках у меня оказалась такая линейка, которая имеет множество прорезей, чтобы рисовать на тактических картах обозначения танков, орудий, пулеметов. Когда погас свет, мы сняли стекло у лампы, чиркнули спичкой, зажгли фитиль и поставили стекло на место, подкрутив сбоку уровень пламени, чтобы было достаточно светло и, в то же время, фитиль не коптил.

Все братья уселись за столом вокруг лампы, и я подумал: «Как, интересно, будет плавиться линейка от пламени лампы или нет?». Вопреки моим ожиданиям, линейка не стала плавиться, а вспыхнула ярким огнем, который сразу же лизнул мою ладонь правой руки. Я же, вместо того, чтобы бросить линейку, стал размахивать ею, надеясь потушить пламя. Однако, от моих движений пламя вспыхнуло ещё ярче от притока кислорода и охватило всю нижнюю часть руки. Боль была столь сильной, что я в ужасе подскочил к ведру с холодной водой, стоявшему на лавке, и сунул в него руку. Боль на мгновение притихла, но, стоило вынуть руку из воды, она начинала полыхать с новой силой. В это время хлопнула входная дверь, и в сенях послышались звуки снимаемой обуви. Это родители вернулись из кино.

Я юркнул под одеяло на своей кровати и затаился, решив, что родители меня непременно накажут за эту мою шалость. Чтобы вытерпеть адскую боль, я навалился всем телом на пылающую руку. Так боль казалась чуть слабее. Однако, долго лежать неподвижно не было сил, и я ворочался, сжав зубы от боли. Когда мать обратила внимание на мое странное поведение, и мне пришлось вытащить руку из-под одеяла, ладонь и тыльная часть кисти были покрыты сплошными волдырями от ожогов. Мать тут же приложила тряпочку, смазанную маслом, и отец отнёс меня в госпиталь. Там мне поставили диагноз: ожог кисти второй степени, сделали протитивошоковый укол и перебинтовали пракую руку до кисти. Через три дня я пришел в школу с рукой на перевязи. Ожог заживал более месяца, и я снова писал палочки и крючочки левой рукой. После снятия повязки переучиваться писать правой оказалось ещё сложнее, и я сразу же переходил к использованию левой, как только учитель не смотрел на меня. Так я и остался левшой на всю жизнь. Писать кое-как правой я всё же научился, но кидать камни, пилить ножовкой и рубить топором до сих пор могу только левой.

Детские игрушки