Обсессивный синдром

Я не хотела сейчас рассказывать ему о своих незаконных манипуляциях и о том, в какое чудовище я здесь превратилась.

– Хорошо, согласился он. Так что на счет сына? Как он, как жена, Лукаш? Все бы отдал, чтобы увидеть их снова.

– Все хорошо, матери мы не сказали, куда вас направили. Лукаш пока с ней, пока это будет возможно.

– Это хорошо, у нее слабое сердце. Не нужно ей знать. А Доминик?

Я оттягивала этот момент, как могла, но медлить уже было некуда.

– Януш, спустя некоторое время после того, как вас арестовали, Доминик пошел добровольцем на войну. Его целью было найти вас любой ценой и освободить, вернуть в семью. Он вас очень любил.

– Любил? Что случилось, Николь, скажи? – его глаза посмотрели мне в самую душу.

– Примерно через год мне сообщили, что он подорвался около танка.

Мужчина вмиг на глазах осунулся. Взор затуманился, он смотрел в землю, а я не в силах была продолжить, сказать те слова утешения, которые заготовила заранее.

– Януш, я здесь, потому что вы мне отец тоже. Вы слышите? Тела его не нашли, прошло уже больше года, но я уверенна, что увижу его снова. И вы верьте в это. Доминик не из тех, кто так просто уходит. Я уверенна, сюда ворвутся войска, разнесут этот лагерь в прах и мы снова увидим Доминика.

Я плакала, пока говорила ему все это. Наконец мне было с кем поделиться своим горем. Я столько носила его в себе, переживала. Кроме Ханны, так откровенно о любимом я не говорила больше ни с кем. Мне стыдно было рыдать, но меня словно подменили, все слезы вырывались наружу, облегчая сердце и душу. Стыдно было плакать перед человеком, у которого было на сотню причин больше раскиснуть. Януш обнял меня. В его глазах тоже стояли слезы. Я не знаю, о чем он думал. Гордился ли он сыном? Ведь тот пошел на войну ради него.

Вдоволь наплакавшись, мы поговорили.

– Как вы тут?

– Плохо, Николь, это – самое ужасное место на земле. Понимаешь, я должен их убивать, обманывать. Они снятся мне по ночам. Трое из нас уже сошли с ума, двое – кинулось на электрическую ограду. Никому не пожелаю такого. Никогда.

Это съедало его изнутри, я видела это по его внешнему виду, по манере говорить. Человек был на грани.

Посидев немного молча, я уже собиралась уходить.

– Может вам нужно что-нибудь? Я смогу достать, все, что угодно.

– Нет, дочка, ничего мне больше не нужно. Все нормально.

Он сказал это с легкой улыбкой, но тон его настораживал. Я вышла с барака на воздух, наполненный удушливым дымом, условившись с отцом о новой встрече, и моя голова была переполнена мыслями о том, что же имел он ввиду, когда говорил, что ему больше ничего не надо?

Перед приездом поезда нужно было хоть немного поспать. События и впечатления этих дней не давали мне отдохнуть. С мыслей не уходило лицо Януша. Слава богу, что его не видят таким родные. Они бы не вынесли этого.

Я долго ворочалась, вслушиваясь в разговоры девушек снизу. Мне не давала покоя и предстоящая селекция. Радовало лишь то, что не я буду делать вердикт и отправлять людей в газовые камеры. Их с весны прибавилось, как и крематориев, комендант обещал, что теперь они будут дымить чуть ли не сутками. От этого кровь стыла в жилах. Но Томас, я не могла забыть его взгляда. Он тоже был не в восторге, но деваться было некуда. Ослушаться – значит подписать себе смертный приговор.

Я проспала, наверное, чуть больше часа и проснулась в холодном поту. Мне что-то снилось, но я не могла сосредоточиться на том, что это было. Я глянула на часы. Было без пятнадцати два. Я быстро вскочила на ноги, оделась, накинула белый халат, и, забыв причесаться, вылетела на улицу, дрожа после сна. Добежав до колеи, я увидела, что поезд уже прибыл. Но он был каким-то странным, обычные вагоны стояли пустыми, внутри них все было залито чем-то темным. Мне не хотелось думать, что это кровь. Я оглянулась вокруг. В ряд стояли эсэсовцы, рядом с ними находились собаки, Томас тоже был здесь. Я направилась к нему, но меня резко схватили под руки. Я дернулась, посмотрела, кто меня держит. Это были те узники, которых я видела в 13-м бараке. Я начала кричать, вырываться, их лица были искажены гримасами, руки перепачканы кровью. Ко мне подошел Фишер.

– Томас! Что это такое? Скажи, чтобы меня отпустили!

Но он только засмеялся, в глазах танцевали злые огоньки.

– Ведите их! – крикнул комендант, и меня потащили налево от поезда.

«Налево, налево!», – стучало у меня в висках. Этого не может быть. За что? Они узнали, что я полька? Что я эмигрантка? Почему в камеру? Нет! Я отчаянно вырывалась, но меня ударили в поясницу, и я беспомощно повисла на руках. Я решила оглянуться, кого еще ведут со мной и сердце остановилось: рядом вели маму и папу, далее были Януш и Агнет. Меня так и затрясло. Я хотела снова попытаться вырваться, но вспомнила, что могу на этот раз получить пулю в шею. Я была на грани истерики. Пот градом катился с моего лба, а я как в горячке перебирала варианты спасения.

Дойдя до здания с газовой камерой, нас затолкали внутрь. Мама и папа покорно сели на лавочку. Я только было кинулась к ним, как дверь камеры открылась, и оттуда почему-то повалил огонь. Я прикрыла глаза руками, чтобы не ослепнуть от искр и увидела, как кто-то направляется ко входу, в этот горящий ад.

– Нет!! – вырвалось у меня.

На мой крик человек повернулся. Вот теперь я точно почти умерла от потрясения: то был Доминик. Я уже не успела сообразить, что падаю, и ударилась головой о бетонный пол.

Тяжело дыша, я проснулась в холодном поту. Мокрая ночная рубашка липла к телу и неудобно перекрутилась. Я моргала глазами, пытаясь понять, где я и что со мной.

В дверь ворвались мои девчонки.

– Эй, Ника, ты в порядке? – они посмотрели на меня, включив свет.

Не в состоянии что-то говорить, я кивнула. Девочки помедлили у двери, потом вышли.

Что же это? Настолько живых и ужасных снов мне еще не снилось. Я дрожащими руками нащупала часы и посмотрела на время. Было без десяти два. Пора вставать.

Я слезла с кровати, ноги подкашивались. Вытерев пот со лба, я накинула халат и пошла умываться. Ночь была очень душной. Впопыхах одевшись и с трудом застегнув пуговицы дрожащими руками, я вышла на ночной воздух. Дыма не было, и я глубже вдохнула, свежесть летней ночи подействовала успокаивающее.

Около железнодорожных путей уже стояли охранники и Томас. Он нервно прохаживался туда-сюда, потягивая сигарету. Я подошла и поздоровалась. Речь у эсэсовцев шла за какой-то склад. Я прислушалась. Мне было известно, что есть бараки на территории лагеря, отведенные под все вещи, которые отнимались у пленников. А их было немало. Люди везли с собой многое, ведь они думали, что их просто переселяют, поэтому на складах всегда было много барахла – посуда, чемоданы, игрушки, одежда, предметы гигиены, еда, деньги, драгоценности. Из-за последних двух позиций на сортировку вещей не стеснялись являться и охранники. Но так же там работали и узники, ведь таких бараков было около тридцати. Теперь Канада – собственно эти склады – дала мне надежду на спасение хотя бы нескольких людей.

Я не успела еще ничего обдумать, как показался поезд. Он был таким же, как и множество предыдущих. Внешне ничем не отличавшийся от обычных, внутри он был доверху набит измученными людьми. Перед глазами проносилась все та же картина. Людей поделили на мужчин и женщин с детьми. Томас решительно начал осмотр прибывших. Я заметила, что налево он отправлял как можно меньше людей, в основном совсем пожилых, инвалидов, тяжело раненных, кто бы и так попросту не прожил и дня здесь. Налево Томас не отправил ни одной женщины с ребенком. На детей даже не смотрел, а только молча подталкивал к матерям. У меня сердце заходилось от радости, когда я видела очередную женщину, которая, по крайней мере, сегодня еще побудет со своими детьми. Эсэсовцы не вмешивались, но искоса поглядывали на странную процедуру селекции. Я надеялась, что они свалят все на молодость и неопытность Томаса в этом деле и не станут придираться и рапортовать об этом старшим. Но даже то мизерное количество людей, которое сегодня-завтра должно было отправиться в крематорий, не давало мне покоя.

Подошла очередь отбора к одной женщине средних лет. Мне было неизвестно, какой она национальности. В этом хаосе я даже не могла расслышать, на каком языке общаются прибывшие. Она прошла мимо меня, очень стараясь не хромать, но мне сразу стало ясно, что с ней что-то не так. Я остановила ее и приподняла край ее длинной в пол юбки. У нее был протез. Не знаю, откуда он начинался, от колена или выше. Заканчивался ступней, обутой в обычную обувь. Если не приглядываться, то под юбкой ничего не было заметно. Я посмотрела выше и увидела на ее руке большую глубокую рану. Она была наспех перевязана, но повязка уже насквозь промокла от крови. Я быстро сориентировалась, оглянулась, никто ли не видит с охраны, и исподтишка оторвала полосу ткани от своей ночной рубашки, что была снизу под халатом. Я быстро перемотала ей руку, чтобы скрыть следы крови хотя бы на время. Потом поправила ей юбку и подтолкнула к правой колонне, крикнув «пригодна».

Сортировка была окончена, но почему-то обе колонны направились в сторону бараков. Один охранник спросил сопровождающего, мол, в чем дело? Тот ответил, что с Берлина еще не дошел приказ о зачистке. Тех, кто был здоровым, расселили в карантинах, а те, чья судьба еще не была определена, остались под открытым небом за решеткой. Они стонали, кричали, плакали, слушать это было невыносимо, ведь это мы их туда отправили.

Томас тоже страдал. По нему это было видно, его лицо покрылось испариной, но то и дело судорожно вытирал лоб тыльной стороной ладони и потирал виски. Он сделал все, что мог. Я развернулась и понеслась в блок номер 10. Прибежав к дежурной, я приказным тоном велела мне выдать иголку и нить для наложения швов. Она стала задавать вопросы, но я начала сочинять, что во время селекции цугангов на одного охранника напали и порезали ему руку. Она тут же смекнула, что лучше не медлить и выдала мне все, что было нужно. Я прожогом кинулась к карантинным женским баракам. Но вспомнила, что узниц сначала поведут на дезинфекцию, и бросилась к санитарным блокам.