Обсессивный синдром

Эсэсовец оскалился улыбкой.

– Никак. Медикаментов нет. Никто не напрягается. Тут эти, – он кивнул в сторону больных, – либо сами поправляются и уходят дальше работать, либо умирают.

Двухэтажный блок номер 10, переоборудованный под лабораторию, внешне ничем не отличался от остальных. Такое же кирпичное здание с табличкой номера. Здесь было светлей, просторней, намного чище и почти пусто, что резко контрастировало с тем, что мы увидели ранее. Тут был кабинет врача с топчаном, деревянным рабочим столом, вешалкой и стулом. Далее были палаты с железными кроватями, личные кабинеты врачей, рабочие помещения для медсестер, санузел. Никакого медицинского оборудования почти не было. Запах хлорки и спирта, который типичен для больниц, здесь вообще не чувствовался. Это создавало впечатление, что мы вовсе не в больнице. В принципе, так и было. Мы собирались было уже выходить, как тут с палаты рядом со входом выскочил врач. Роста он был маленького, в круглых очках, с крючковатым носом. Внешность у него была отталкивающая, и наш Менгеле показался, по сравнению с этим врачом, просто красавцем.

Он быстро направился к нам вместе с медсестрой и протянул руку Менгеле: «Эдуард Виртс – главврач Освенцима. Мы все с нетерпением ждали вашего приезда. Пройдёмте».

И он увел доктора и Томаса вглубь блока. С нами он, видимо, знакомиться не захотел или не счёл нас достойными. Но мы были этому рады. Терпеть его общество совсем не хотелось, и мы снова решительно направились к выходу, стараясь как можно быстрее убраться отсюда. Из лагеря мы вышли той же дорогой, которой зашли, и сопровождающий эсэсовец провел нас к нашему новому месту жительства. Это были двухэтажные дома недалеко от территории лагеря. Обычные жилые дома, в которых обитал персонал Аушвица. Надо сказать, что людей здесь работало немало, но их все равно не хватало: охранники на постах, охранники в лагере и на выездных работах, надзиратели, надзирательницы, врачи, медперсонал, который, впрочем, набирался здесь из заключенных. Последние тоже могли в лагере занимать разные должности, так называемые капо. Они работали в канцеляриях, следили за порядком, работали на кухнях, складах и еще много где. Аушвиц был огромным хозяйством, которое требовало большой отдачи и безмерного количества рабочих рук.

Меня, Лорелей и Агнет поселили в одном доме на втором этаже. На первом были кабинет, столовая, санузел и гостиная, в которой жили ещё две девушки. Кем они были в лагере, я пока не поняла. Подруги поселились вдвоем в комнате, окна которой выходили на лес. Лорелей было не переспорить, поэтому мне досталась комната с окнами на лагерь. Теперь эта картина должна стоять у меня перед глазами день и ночь. Это было ужасно. Я подошла к окну и не могла заставить себя отвести взгляд от тех бараков, грозно смотрящих темными окнами.

Теперь, когда наконец-то за долгое время осталась одна, и первый шок миновал, я могла осмыслить все произошедшее.

Первое. Я действительно не знала, куда уеду и что мне предстояло здесь делать.

Второе. Целью моей аферы был возврат в Польшу и работа в Освенциме.

Третье. Где-то здесь сейчас был отец Доминика. Я это знала с тех пор, как его арестовали, поэтому и стремилась сюда.

Если можно назвать это удачей, то она улыбнулась мне, ведь я напрямик попала туда, куда хотела. Через Польшу я никогда в жизни не попала бы сюда на законных правах, потому мне пришлось провернуть все это дело с документами и выездом.

Это было что-то невероятное, такое совпадение могло случиться только однажды в жизни. Но тогда я еще не знала, что приезд туда был совсем не удачей и лагерь полностью изменит меня.

Первая часть плана осуществилась. Теперь мне нужно было найти Януша, даже если придется рисковать жизнью. Иначе смысл мне находиться здесь?

Пока я мылась, причесывалась и переодевалась, мысли перешли в более беспокойное русло. Когда ты в другом месте, то не представляешь, что тебя ждёт в лагере. Мы слышали о концлагерях и о том, что в них происходит лишь слухи. Но воображение не нарисует тебе даже малейшей толики того, что творится за оградой. Я не до конца понимала, во что влипла. Теперь я соучастник преступлений, внешне я такая же, как и эти надзирательницы, эсэсовцы с оружием и хлыстами. «Ничего, я что-нибудь придумаю», – хотелось верить мне. Знал бы мой Доминик, куда и кем я попала по собственной воле, он бы застрелил меня собственноручно. Господи. Впервые за долгое время мне захотелось помолиться. И рыдая в подушку забыться и никуда не выходить, не видеть этих бараков, этих фашистов. Я была на родной земле. Вот только родина теперь моя была уже не здесь.

Пока я раскладывала вещи, к лагерю прибыл поезд с грузовыми вагонами без окон. Я обернула на шум к окну и стала наблюдать за происходящим. К вагонам сразу набежала куча охраны с прикладами и автоматами и стали их открывать. Оттуда хлынул поток людей. Самых разных по национальности, росту, цвету волос, полу и возрасту. Здесь были инвалиды, беременные, совсем маленькие дети на руках у матерей, старики, которых родные вели под руки. В вагонах, насколько я могла рассмотреть, оставалось ещё что-то. Когда охрана начала вытаскивать это, я с ужасом осознала, что в вагонах остались лежать люди, которые не перенесли дороги. С ними обходились самым похабным образом, поэтому я перевела взгляд на еще живых цугангов.

Остальные уже сваливали свои вещи на общую кучу, люди приезжали сюда со всеми своими пожитками и ценностями, ведь не знали, что им предстоит. Здесь были и мешки, и саквояжи, и тряпичные заплечники по типу мешков, кожаные сумки, – все отправлялось в эту кипу вещей.

Люди стонали, ахали, дети плакали, многие были дезориентированы и не понимали, что происходит, и как им надо строиться. Матери прижимали к себе детей, а дети испуганно цеплялись за родных. Солдаты пытались построить их и навести порядок среди прибывших. Это получалось у них на удивление быстро, движения их были отточены, резки, а люди были слишком напуганы, чтобы не подчиняться. Тех, кто не расслышал команд или замешался, сразу же били прикладом, либо хлыстом, либо же просто кулаком. Одна женщина не устояла на ногах, кто-то толкнул ее, и она упала. К ней бросился юноша – может, ее сын, а может, и нет – помочь подняться, но его сразу же огрели по спине и отогнали в сторону, а женщину ударили ботинком в бок, чтобы та вставала. Но она больше не встала. Либо удар был очень сильным и добил измученного дорогой человека, либо не выдержало сердце. Это уже никого не интересовало. На это было невыносимо смотреть.

После этого людей начали делить на две группы. Одни отправлялись налево. В основном это были женщины с грудными детьми, калеки, старики, люди с тяжелыми травмами. В другую группу направо отсылались все остальные – здоровые, крепкие, сильные. Я видела, как разнимают любимых, семейных, отделяют детей от мам. Там около поезда разыгрывалась страшная драма, но солдаты казались глухими, и только гавкали на пленных, подгоняя их тумаками. Каким человеком нужно быть, чтобы равнодушно созерцать все это?

Когда все люди были распределены, их повели в разные стороны, как я подумала, на поселение. Потом обе колонны скрылись из виду. Я не выдержала и выбежала на улицу. Мне не хватало воздуха. Я села на лавочку около дома и посмотрела на закатное небо. Я не могла поверить в то, что все это происходит на самом деле, что это живые люди, с которыми обращаются, как со скотом. Меня прямо било в дрожи. Мне захотелось разыскать Томаса и посмотреть ему в глаза. Мы с ним не виделись после так называемой экскурсии по лагерю, я не знала, где его поселили. Я хотела узнать, что он думает обо всем происходящем, я была уверенна, что в его взгляде виднелись бы боль и страх. Мне так не хотелось в нем ошибаться, я отчаянно хваталась за мысль, что он действительно приехал сюда помогать мне, а не по иным причинам. Но, с другой стороны, он был немцем, приближенным к Йозефу Менгеле. Неужели Томас действительно перебывал в неведении до последнего дня? Ответов у меня не было.

Не знаю, как долго я просидела на лавочке, ничего не замечая вокруг, но очнулась я от мерзкого горелого запаха, который прямо набивался густым слоем в легкие, садился и впитывался в кожу, прилипал к волосам. Я подняла голову вверх и увидела с левой стороны лагеря столб дыма, который стремительно поднимался и опадал пеплом вокруг. От этой картины и запаха мыслей враз не стало. Я в ужасе кинулась в дом, добежала в уборную, и меня стошнило. Теперь мои легкие всегда будут наполнены сгоревшими душами сотен невинных людей. С этой мыслью я закончила свой первый день на фабрике смерти.

***

В 8 утра следующего дня мы уже стояли на селекции. Пришлось вставать очень рано, чтобы наверняка не опоздать, потому что никто из нас пока не знал, чем чреваты проступки персонала в этом месте. Тем более мы очень плохо пока ориентировались здесь, хотя планировка лагеря была простейшей.

Проходя мимо узников, я не знала как себя вести. Смотреть им в глаза мне не хватало смелости, я отводила взгляд, но все равно в поле моего зрения попадались ребятишки, которые с любопытством смотрели на меня.

Прибывшим нужно было раздеться, принять душ, обриться, пройти дезинфекцию, переодеться, набить татуировки с порядковым номером. Почти все эти манипуляции с новенькими делали люди из числа заключенных. Людей было огромное количество, поэтому на селекцию звали помощников. Здесь также досматривали людей на наличие травм. Теперь мне было известно, что малейший «брак» человека, будет стоить ему жизни. Я поежилась и пошла помогать выдавать ужасного состояния робы. Агнет и Лорелей вошли в группу, которая следила за душем заключенных.

В нескольких метрах от меня людей стригли и брили, и не только головы. Здесь толпилось множество людей. Уже после всех процедур я из всей толпы почему-то заметила троих: это был мужчина с двумя ребятишками лет семи. Мужчина явно был славянской внешности, невысок. Его сын стоял рядом, держась за отца. Это был симпатичный мальчуган с темно-русыми волосами, кареглазый и очень подвижный. Казалось, ему с трудом дается каждая секунда без движения, он топтался на месте, переминался с ноги на ногу и любопытно посматривал на окружающих. На руках у мужчины была девочка, миниатюрная, явно младше брата, по крайней мере, на год. Она выглядела, словно кукла: ее длинные вьющиеся светлые волосы спадали на плечи, большие карие глаза, как у брата, смотрели с опаской, длинные ресницы и курносый нос придавали ее лицу еще больше кукольности. Она казалась маленьким ангелочком – необычайно серьезным и внимательным. В чем она была виновата перед этими фашистами? Этого я не знала. Отец был политзаключенным или верующим? А, может, его оклеветали, или он просто кому-то не понравился? Где была их мама? Спаслась или вчера ночью стала пеплом? Я не могла оторвать глаз от этой троицы. Эти дети, пока еще по-детски пухленькие и розовощекие, так контрастировали с теми ребятами, которые пробыли тут уже некоторое время. Как эти маленькие дети оказались здесь? Почему еще живы? Я сжала кулаки. Мне так хотелось помочь им, этим ребятам, другим, всем, кому возможно. Что лагерь сделает с этими ребятишками?

Но дальше было хуже. Подошла очередь бриться этой семье. Последней посадили девочку. Она не кричала, но в глазах ее читался ужас, она держала свои волосы в ручонках, приложила их к щекам, и слезы катились из ее глаз прямо на светлые локоны. «Пожалуйста, не надо», – попытался вступиться отец за девочку, но его никто не услышал. Светлые пряди упали около стула, их становилось все больше, а девочка все громче всхлипывала. Братишка держал ее за руку, уже обритый на лысо, его губы сомкнулись в тонкую полоску, но он смотрел сквозь нее, где-то дальше, гневно наморщив лоб.

После душевых они подошли ко мне. Девочке с покрасневшими от слез глазами досталась роба не по размеру, она в ней просто утонула, мужчине и мальчику повезло больше, хотя мальчику форма оказалась тоже велика. Передавая одежду, я посмотрела мужчине в глаза. Он словно отсутствовал здесь, его серые глаза равнодушно посмотрели на меня. Все ободряющие слова, которые я хотела сказать ему шепотом, мигом вылетели у меня из головы. Теперь словами им уже не поможешь. Он взял одежду, и я лишь успела взглянуть на его татуировку на руке: 131 174

***

Понемногу мы начали входить в курс дела, познакомились со многими надзирательницами, санитарками, с некоторыми охранниками. Я это делала чисто механически, не привлекая внимания к себе, перекидываясь лишь общими фразами с персоналом. Томаса я видела время от времени, он часто появлялся в блоке номер 10, но ненадолго и мы все никак не могли поговорить наедине. Он осунулся, вообще не улыбался, между бровей у него пролегла глубокая морщина, как будто он постоянно ломал голову над чем-то. Весь его вид говорил о том, что ему мало все это нравится. Да уж, это было не кино в Мюнхене.

От нас с девчонками особых усилий пока не требовалось, мы помогали обставлять лабораторию. Менгеле написал прошение к Гитлеру с просьбой помочь с оборудованием для экспериментов. К нашему удивлению, уже через несколько дней начали приезжать машины с самой разнообразной начинкой для больницы.

Теперь Менгеле стал участвовать в отборе людей сразу после приезда и брал кого-нибудь из мед персонала. Он стоял среди прибывших – гладко причесанный, в начищенных сапогах, военной форме – и сортировал пленных. Особую заинтересованность он проявлял по отношению к детям, а конкретно, к близнецам. Его глаза сразу же загорались. Некоторых он сразу же отправлял в 10 блок, некоторых не трогал до поры до времени, и близнецы отправлялись с родителями в обычные бараки. Еще он был просто помешан на различных патологиях, таким людям с отклонениями тоже была прямая дорога к нам в блок.

Стоит сказать, что Менгеле назначили доктором цыганского лагеря, в котором находились тысячи семей с сотнями детишек. Цыганам разрешали жить семьями, в отличие от остальных узников. Идя с работы, мы как раз шли мимо их части лагеря. Свободная душа цыган не могла найти утешения, и горе выливалось сквозь стены бараков в виде песен. Они были тихими, спокойными. Этот народ рисковал, напоминая о своем присутствии пением, но в столь позднее время мало кто обращал на это внимание. Доктора цыганские детишки очень любили. Для меня было загадкой, почему, но как-то раз я вышла в лагерь немного позже, и, не дойдя до этих бараков, я увидела дикую картину. Менгеле стоял около решетки, дети отовсюду прибегали к ограде и тянули к нему руки. Слышались крики «дядя, дай конфетку, ну дядь». Одна девчонка начала плясать, обращая на себя внимание, еще несколько ребят тоже начали танцевать, подпевая и похлопывая в такт движениям. Я так и остановилась, открыв рот от изумления. Менгеле посмеялся, достал из кармана несколько конфет и кинул их ребятам за ограду. Те налетели на несчастные сладости, что я даже не успела увидеть, кому они достались. Доктор заметил меня, подозвал к себе и мы продолжили путь на работу вместе.

Переклички в лагере были настоящим бичом. Они длились по нескольку часов в любую погоду утром и вечером и стали настоящим издевательством над бедными людьми. В одну из таких проверок утром я улизнула из больничного блока и отправилась к зданию, в котором, как я успела узнать, хранились бумаги, документировавшие всех узников – живых и мертвых. Мне нужны были эти архивы. Но на страже блока оказался офицер. Я сделала вид, будто двигаюсь совсем в другую сторону, и отошла от охранника на безопасное расстояние. Пришлось действовать по другому плану.

Многие заключенные работали на территории лагеря не только на стройках, прокладывании дорог и подобном. Некоторых отбирали на сортировку вещей, другие помогали акушеркам. Была еще зондеркоманда из заключенных, которые должны были помогать зачищать газовые камеры, убирать и сжигать тела. Трупов были сотни каждый день, а скромное количество персонала не справлялось с такими объемами, да они и руки марать не слишком хотели. Впрочем, все вело к тому, что мне нужно было выйти на заключенных из канцелярии. Попросить о помощи не составило бы труда. Здесь люди готовы были на все ради куска хлеба. Проблемой была лишь охрана. Мне нужно было как-то контактировать с заключенными. Единственным возможным вариантом было общение ночью во время моего дежурства. Ибо кроме персонала, со мной часто пересекались только заключенные из госпиталя. Я не знала, сколько могу себе позволить, поэтому не хотела пока слишком рисковать.

Окна одной из палат как раз выходили на нужный мне барак. После переклички люди стали строиться и разбредаться по своим работам. Большинство ушло за ворота на тяжелую строительную работу. Некоторые едва волочили ноги, и мне было непонятно, как они вообще способны что-нибудь делать на стройке.

Но сейчас мое внимание было приковано к нужному мне зданию. Спустя минуту туда вошла заключенная с желтой звездой на робе. Офицер знал ее, видимо она уже давно там работала, он пропустил ее без проблем. Я успела заметить, с какой стороны она вышла, значит, у меня была ориентировка на пару бараков, из которых она могла предположительно быть. Осталось найти ее под покровом ночи и поговорить, не вызывая подозрений, так как среди заключенных тоже были ненадежные люди, которые стучали на своих же за мелкие нарушения, получая за это работу полегче или еду.

С Агнет и Лорелей общались мы мало и, в основном, дома. Тут же у нас было много работы, нас постоянно тащили кому-то помогать, что-то делать. Девчонки явно чувствовали себя не в своей тарелке. Но Лорелей держалась лучше и успела раззнакомиться с остальными медсестрами и врачами ближе, чем мы с Агнет. Подруги больше не хихикали сутками, часто я видела их отдельно: Лорелей постоянно находилась в блоке номер 10, Агнет же помогала на территории лагеря.

Доктор Менгеле все время просиживал в лаборатории, он постепенно набирал людей себе в больницу, осматривал их, изучал вместе с другим доктором, которого я даже не знала толком. Я часто присутствовала при таких осмотрах, у людей измеряли все, что только можно было измерить, обращали внимание на цвет глаз, волос, строение черепа, скелета.

Больными в бараках действительно никто не занимался. «Для чего же нужно все это оборудование?», – спрашивала я себя. Спросить кого-то другого я не решалась, любопытство здесь тоже было наказуемо. Я часто заходила в эти бараки, ходила мимо больных, подавляя рвотные рефлексы от удушающих запахов. Большинству из людей поздно было помогать. Они лежали по несколько человек на одной полке – была страшная теснота. Несколько медсестёр иногда приносили им какой-то чай, на который те с жадностью накидывались. В туалет никто больных не водил, не давал питьевой воды. Каждый раз, когда я шла к ним, я высматривала, где находятся охранники, где размещены склады с едой, с вещами. Есть ли возможность зайти в барак не только в главные двери, как расположены больные, когда приходят уносить мертвых. Нужно было стать чрезвычайно осторожной и внимательной. Даже столь частыми походами к больным я уже вызывала недобрые взгляды некоторых надзирателей.

Несколько дней спустя, я уже заходила в барак со спрятанным куском хлеба. Иногда это была бутылка обычной воды, время от времени мне удавалось проносить им клочки ткани, которыми больные могли перевязать раны. Медикаментов в больнице в открытом доступе не было никаких, и болеутоляющие я добывала через Томаса, постоянно жалуясь на ужасные головные боли, которые появились с приездом сюда. Он ничего не говорил, но медикаменты мне давал. Ничтожно мало, как раз, чтобы хватило мне одной. Но не целому бараку больных людей. Еду я всегда прятала в столовой, не доедая свою порцию. Мне хватало наесться, а эта сосиска или кусок хлеба могли дать частичку жизни больному. Скоро меня стали узнавать те, кто немного дольше пробыл в бараке для больных. Они тянули ко мне руки, как только я переступала порог их блока. Мне это не нравилось, моего лица не должны были помнить, это было риском, ведь кто-то мог меня выдать. Не специально, но в бреду было все возможно. Тем, кто мучился от болей, я давала свои болеутоляющие. Их было мало, но этого хватало хотя бы на несколько часов, и люди могли забыться сном. В ход шли жаропонижающие инъекции, точней их остатки, которые я колола людям в больнице, и немного спрятала себе. В столовой для персонала не скупились на спиртные напитки, на столе всегда стояла водка. Наши столы, а особенно комендантские, ломились от изобилия еды, когда в Польше все было по карточкам, я начала подозревать, что эти яства приехали сюда в сумках ныне заключенных. Я часто хватала себе по целой бутылке водки и проносила в лагерь, используя вместо спирта и дезинфицируя раны больным. Конечно, другие служащие видели, что я тяну спиртное со стола с завидной регулярностью, но списывали все на то, что молоденькая девочка на досуге для храбрости потягивает рюмашку другую, не в состоянии справиться с шоком. Мне было абсолютно наплевать на них, я отшучивалась, эсэсовцы ржали как кони и скоро забывали обо мне. Только Томас сидел тихо, из-под лба поглядывая на меня.

Прошло две недели. Я уже знала, какая женщина мне нужна в канцелярии, как ее зовут, в каком бараке она живет. Медлить дальше не было времени. Я провела целых две недели тут, но так ни разу не натолкнулась на следы Януша, сколько не всматривалась в толпу с окна моей комнаты или окон блока номер 10, я не видела его нигде. Ни в отрядах, которые уходили на черные работы, ни в больницах, ни среди тех, кто занимался местной работой. Я не отчаивалась, потому что знала: людей здесь десятки тысяч. Площадь лагеря огромна. Аушвиц здесь не единственный. Мне, одной маленькой девушке, понадобилось бы много времени, чтобы найти кого-то. Поэтому надежда была только на документы.

Вечером я вызвалась на дежурство. Оставалось дело за малым. Я старалась унять дрожь, как только могла, у меня дико потели ладоши и подмышки. Это было очень рискованно. В каптерку ко мне постучали, и у меня все упало внутри. Что-то произошло и все отменяется. Как же так? Дрожащей рукой я открыла дверь и не успела понять, что случилось, как в комнатушку залетел Томас. Он быстро, но тихо прикрыл за собой дверь и стал напротив меня. Волосы его были взъерошены, он был в белом халате, на груди ни к селу, ни к городу висел стетоскоп. Он буквально накинулся на меня с вопросами.

– Как же так, Николетта, сколько можно искать повода для встречи? Я уже хотел было ломиться к вам в дом.

Он посмотрел на меня, тяжело дыша. Я сразу же решила идти в наступление.

– Куда вам хваленым профессорам тягаться с нами, мелкими сошками? – и я кинула гневный взгляд в его сторону.

Казалось, он опешил. Действительно, вышло резко. Я была неправа, накинувшись на него. Я еще не знала, что у него на уме и почему он вообще сюда пришел.

– С ума сошла?! – он вскинул бровь. – Садись, надо серьезно поговорить.

Мы сели рядом, чтобы слышать шепот друг друга. Говорить громко мы не рискнули. Первая заговорила я, пока Томас еще был не слишком раздражен и мог прояснить обстановку.

– Томас, что происходит? – я заглядывала в его глаза, ища там правду, а он смотрел в мои широко открытые.

– Ты о чем конкретно?