Обсессивный синдром

– Не выдумывай, – Томас взял мою руку и зацепил себе за сгиб локтя.

Так мы и пошли под руку, болтая о том, о сем, не спеша, обходя лужи после дождя.

– Ника, – он резко сменил тон с шутливого на серьезный и остановился прямо посреди тротуара, глядя мне в глаза, – вы все скоро уезжаете, но знай, что я буду тебя очень ждать.

У меня пересохло в горле, он сжал мою руку в своей и продолжил:

– Ты мне очень нравишься, но я не знаю, как к тебе подступиться. Ты кажешься такой недосягаемой.

Я онемела и покраснела (может, побледнела), Томас застал меня врасплох. Мне и в голову не приходило, что я могу ему понравиться, что между нами, оказывается, была не только дружба. Да, я симпатизировала ему и была благодарна за то, что он помог мне здесь, не оставил одну, но я никогда не смотрела на него, как на мужчину. Мое сердце было занято, память о Доминике все еще жила в сердце и надежда увидеть его не исчезала ни на минуту. Я была так поглощена мыслями о том, что буду делать, когда найду Януша, каким образом буду его искать, что не замечала очевидного у себя под носом.

Я ничего не могла ответить Томасу. Мне вдруг стало стыдно. Может, молодой человек возлагал на меня какие-то надежды, у него могли быть свои мотивы, либо я действительно просто нравилась ему, кто знает.

– В чем дело? – Томас заглянул мне под опущенные ресницы, потому что я долго не отвечала, и робко улыбнулся. – Просто скажи мне, есть ли у меня шанс. Я должен знать.

Мы снова двинулись к гостинице.

– Томас, я и предположить не могла, что могу быть тебе интересной, начала я неуверенно, – я не знаю, что тебе сказать.

Я решила быть откровенной, насколько это возможно.

– Наверное, не стоит, Томас. У меня совсем недавно был печальный опыт, и я еще не оправилась. Тем более я уезжаю на неопределенное время.

Я посмотрела на него, но не могла понять, о чем он думает. В темноте пасмурного вечера его глаза казались черными. Мы как раз подошли к ступенькам гостиницы, куда бесконечным потоком забегали постояльцы, накрыв головы плащами, убегая от капель, и остановились. Снова начинался дождь. Томас посмотрел на меня и произнес только несколько слов, прежде чем уйти и оставить меня в замешательстве: «По крайней мере, я могу попытаться».

***

Назначили время выезда на конец мая. Я, Агнет и Лорелей ходили взбудораженные, мы до сих пор не знали, куда отправляемся. Томас ничего не говорил, я была права – он тоже мало что знал, от чего ходил зол и угрюм. О нашем разговоре мы не вспоминали, да и наедине побыть нам не удавалось, сейчас мы с девчонками не отходили друг от друга. Вещей сказали брать по-минимуму. У меня их и так было маловато. Мы помогали паковать казенные вещи, самое простое оборудование, бланки для документации. Доктор упаковывал много бумаг, документов, личные вещи.

В день выезда около университета нас встретил водитель на черной машине, с небрежностью наскладировал наши сумки в багажнике, плюхнулся на сидение и помчал на мюнхенский железнодорожный вокзал. Меня задело то, что Томас даже не пришел проститься с нами, не попытался дать какие-то напутствия в последний раз. Как будто пропал, хотя я рассчитывала повидаться с ним перед отъездом. Это было очень странно, но я так нервничала, что вскоре мысли о нем потерялись среди кучи других. Всю дорогу до вокзала я грызла ногти, в машине царила тишина, даже девочки не шушукались, а сидели молча, глядя в окна. По ним видно было, что они тоже нервничают, но Лорелей держалась лучше. Агнет же постоянно поправляла свою светлую косу, теребила резинку на волосах и постукивала пальцами о сидение. Лора коснулась ее руки и, поймав взгляд Агнет, улыбнулась ей едва различимой улыбкой. Почему-то это немного успокоило даже меня.

На вокзале шофер выдал нам наш багаж, сказал, куда идти, сел в машину и укатил в неизвестность.

– Неприятный тип, мог бы и помочь с сумками, – рявкнула Агнет, но тихо, чтобы Менгеле не расслышал.

– Наш вагон номер 6, – проинформировал доктор, и мы засеменили по перрону.

По мере приближения к вагону, отчетливей ставали видны две фигуры рядом со ступеньками поезда. Они облокотились о стенку вагона, и одна из них курила. Когда мы подошли ближе, я начала различать лица и сомнений не оставалось: одной из фигур был Томас!

Первым подошел доктор, пожал руку Фишеру и сказал: «Знал, что ты согласишься». Показал билет и запрыгнул в поезд. Следом зашли девочки, поздоровавшись с Томасом, и скрылись вместе с доктором из виду. Я не знала, что почувствовала в этот момент, обрадовалась ли я тому, что мой знакомый тоже едет? Я специально задержалась у входа и тихо спросила:

– Что ты здесь делаешь?

– Еду с вами.

Я посмотрела на него и поняла, что он не шутит. Парень был сама серьезность.

– Доктор предложил и я согласился. Тебе понадобится моя помощь.

Он бросил окурок на землю.

– Почему ты решил, что мне надо помогать?

Томас посмотрел на меня в упор и проговорил, отчеканивая каждое слово:

– Потому что я узнал, куда мы едем.

В поезде мы разместились отдельно: я с девушками в одном купе, доктор с Томасом – в другом. Это радовало. С подругами я могла хотя бы немного расслабиться, но говорили мы все равно не очень громко. Поезд ехал прямиком на Берлин. Уже год прошел с тех пор, как я проезжала его по дороге к Мюнхену. Целый год. Год, как я не была дома.

Погода стояла отличная. Солнце светило, разливаясь лучами всюду, где только глаз доставал, и приход лета чувствовался во всем. Мы были в тонких платьях. Я заняла нижнюю полку, девочки – две верхних. Больше с нами никого не было. Вот так мы и проехали всю Германию. Пейзажи менялись удивительно. Кое-где войну было видно по запущенности, в лицах людей, закрытых зданиях. А через несколько часов снова показывались окраины городов, которых, казалось, война совсем не тронула. Мужчины иногда наведывались к нам, спрашивая о нашем самочувствии. Томас несколько раз принес нам всем чай, перекинулся несколькими словами со всеми и скрылся в своем купе. Но даже от этого маленького жеста на душе становилось теплее. Теперь я была уверенна, что мне стоит радоваться присутствию Томаса. С ним у меня были более доверительные отношения, чем с девчонками. Поезд убаюкивал, и нервы заметно поутихли, я даже немного вздремнула, слушая хихиканье Агнет и Лорелей.

Добравшись до Берлина, мы пересели на другой поезд, дождались Менгеле, который улаживал в Берлине какие-то формальности, и моментально доехали до границы. Тут мои нервы опять взвинтились от догадки. Я снова в Польше! Так близко не могла быть другая граница. Долго нас не держали, скорее всего, пограничники были предупреждены. За несколько километров от границы мы снова пересели. Несмотря на нервы, мы все изголодались и решили поесть, пригласив к себе и Томаса. Менгеле как раз уснул, поэтому Фишер спокойно мог с нами посидеть. Мы перекусили тем, что осталось у нас от дорожных припасов, выпили чаю и разбрелись по своим полкам. Девочки сразу отключились, они тоже все изнервничались, а я решила сходить в туалет, как сразу же за дверями меня за руку схватил Томас, сильно напугав.

Он повернул голову вправо, оглядывая коридор, и очень тихо шепнул:

– Ника, пока мы на территории Польши, ещё можно спасовать. Я не буду тебя осуждать. Но это, может быть, последний шанс. Далее пути назад уже не будет.

Я была в шоке. Неужели парень предлагает мне бежать? Он дышал так близко к моему лицу, что я чувствовала запах чая и табака.

– Ты не понимаешь, Томас. Я не могу вот так все бросить. Или ты думаешь, что я легко сойду с поезда и потеряюсь в толпе!? Ты думаешь, я трусиха?

– В Польше тебе есть куда идти. Там, куда мы едем, вовсе не курорт.

Да. Он был прав. Насколько я понимала, с нашей компании один он знал о том, что я приехала из Польши. Хотя Менгеле должен был изучить наши дела и либо не подал виду, что знает обо мне, либо Томас тщательно завуалировал эту информацию. Но бежать я не собиралась. Наконец-то я так близко у цели.

– Об этом забудь, пожалуйста. – Ответила я, нырнула под его рукой и скрылась в туалете.

В Катовице нас встретили военные в форме СС на фургоне. То, что творилось на территориях Польши, ввергало меня в депрессию. Разграбленная, разбитая родина. Я созерцала эти военные пейзажи и проникалась все большей ненавистью ко всем, кто имел причастие к этой войне.

Водитель с мужчинами расположился в кабине, а мы женской компанией оккупировали грузовую часть, сев на сумки. В кузове было продовольствие и немного паков средств личной гигиены. Всю дорогу нас сильно трясло, мы подскакивали на разбитой дороге и хватались друг за друга, ехали долго, несколько раз притормаживали на пропускных пунктах, где другие служащие проверяли содержимое фургона. Когда они видели нас, нам приходилось вылезать, показывать вещи, документы.

В конце концов, машина остановилась. Это был конечный пункт нашего путешествия. Мы спрыгнули из душного фургона, отряхиваясь от дорожной пыли, красные, как раки (было невыносимо душно); Томас вывалился из кабины, зевая, за ним слез раскрасневшийся Менгеле. Мы с девушками потягивались, разминая затекшие тела. Пока водитель снимал наши баулы с кузова, мы огляделись, где же находимся, и застыли, открыв рты от ужаса. Теперь всё стало на свои места.

Конечным пунктом нашего путешествия был Освенцим.

Часть 3. ОСВЕНЦИМ

Мы стояли у железнодорожных путей. Вокруг, куда только доставало зрение высились длинные здания с крышами и окнами. Некоторые были с трубами. Все это было ограждено колючей проволокой, которая гудела под напряжением. По всему периметру на фоне бараков выделялись охранные вышки – небольшие открытые кабинки. На некоторых прохаживались охранники с оружием. Если тут за оградой была зелень, деревья и пролески, то там, где начиналась решетка, не было ни травинки. Атмосфера была угнетающей, но не это пугало больше всего. Самыми страшными были люди. Точнее их состояние и внешний вид. Здесь были сотни молодых людей, стариков, детей, женщин, мужчин в расцвете лет. И все они были в одинаковых полосатых робах, изношенных до дырок, и стёртой обуви. Некоторые были вообще без нее. Они были до ужаса худыми и сутулыми, никто не шел с поднятой головой, все смотрели себе под ноги. Одна колонна людей как раз выходила из главных ворот, в которые вошли мы, они шагали в такт под оркестр и пели какой-то марш. Я подняла голову, чтобы прочесть фразу у себя над головой на воротах: «Труд освобождает». Мы с девушками переглянулись и в ужасе пошли мимо бараков. Бесконечными рядами они тянулись все дальше и дальше. Их тут были сотни. На каждом значился номер.

Помимо всего этого здесь стоял какой-то удушающий противный запах. При входе я сразу заметила несколько зданий с трубами, наверное, запах шел оттуда. Военный вел нас вглубь лагеря, рассказывая об устройстве Аушвица, о делении на женскую и мужскую часть. Обратил внимание на 25 блок, в котором, по его словам, вершилось правосудие, показал пищевые блоки, санитарные. Не смотря на почти полное отсутствие зелени, небольшая рощица все же виднелась и здесь.

Но мы нигде не задержались, нас вели к больничным баракам и блоку номер 10. Это было нашим хозяйством в дальнейшем.

Когда мы зашли на несколько минут в так называемый больничный блок – ревир, – нас снова настиг шок. Обычный барак, который не отличался ничем от остальных, трёхэтажные койки, покрытые стертыми в пыль матрасами, набитыми соломой. Блок был переполнен, всюду летали мухи, садились на людей. Некоторые из них лежали либо полусидели; другие спали, точнее, были в бреду; третьи были с открытыми глазами и уже не моргали. По телам людей можно было изучать анатомию, настолько они были худые. Много из них были покрыты лишаями, язвами, гноящимися ранами. Кроме этого, почти все были в синяках, некоторые гематомы достигали размерами двух кулаков. Вонь стояла ужасная. Запах рвоты перемешался с запахами экскрементов, пота и грязной одежды. Многих уже уносили дежурные и складировали на улице, других тут же заводили и толкали на те же, пропитанные человеческими выделениями, матрасы.

Нас, как медиков, это действительно шокировало. О какой гигиене, санитарии и дезинфекции могла быть речь? Я уже молчу об эффективном лечении и пресечении эпидемий. «Зачем мы здесь?», – хотелось крикнуть мне. Тут нужны не медики, а вышибалы, которые в состоянии уносить и заносить людей днём и ночью. Вот и все, что можно сделать в этом месте.

– Как вы помогаете больным? – спросил не менее шокированный Томас.