Моя судьба в Большом театре

Владимир Иосифович стал служить летчиком-испытателем, а я, поскольку эта профессия была связана с большим риском, в течение двенадцати лет, пока он по болезни не вышел в отставку, каждый день в определенный час ждала его возвращения домой.

Вообще, благодаря Владимиру Иосифовичу и моей маме в нашем доме царила атмосфера, располагающая только к главному – хорошо делать свое дело. У нас дома часто бывали друзья мужа, такие же летчики испытатели и космонавты. В общении с ними, видя точность и конкретность их суждений и поступков, я твердо усвоила правило: в любом деле нет мелочей, малейшая погрешность ведет к катастрофе. Иногда Владимир Иосифович с улыбкой говорил мне: «Хорошо вам в театре. Если и „пустите петуха“, ничего не случится, ну, в крайнем случае, кто-нибудь свистнет. А в нашем деле любая промашка ведет к гибели».

Критерии, существующие у представителей таких ответственных профессий, как летчик-испытатель и космонавт, заставляли меня подтягивать свое искусство до соответствующего уровня, на котором нет места случайностям, произвольным решениям, небрежному исполнению.

В 1959 году Владимир Иосифович в очередной раз готовился к испытанию модели костюма, в котором должен был лететь Юрий Алексеевич Гагарин. Однажды, подойдя к телефону и взяв трубку, я услышала: «Ваш муж в реанимации». Друзья видели в окно, как он, словно споткнувшись, упал возле самолета и не вставал. Это было за две минуты до вылета. Когда подбежали к нему, все лицо его было синим. Сказались сильная перегрузка и огромное напряжение. Невозможно было разжать его руки и открыть рот, чтобы сделать искусственное дыхание. Несколько суток я не отходила от него в больнице. Врачи делали все возможное, а может быть, и невозможное, потому что на шестые сутки он пришел в сознание. Но еще целый год его не выпускали из больницы.

В свои тридцать восемь лет Владимир Иосифович вышел в отставку по болезни. Но он не мог без работы: привык все время быть при деле. Несмотря на то, что его убеждали остаться в системе ВВС как опытного специалиста, я настаивала на том, чтобы Владимир Иосифович совсем оставил свою профессию, связанную с огромным риском. И вот, по инициативе руководства Большого театра Владимир Иосифович согласился попробовать свои силы как администратор. Целый месяц он знакомился с «кухней» вверяемого ему дела и, наконец, решился. Тридцать лет он проработал в Большом театре. Различные нелегкие обязанности выматывали силы, но дело свое он любил, как всю жизнь он любил артистов – и оперных, и балетных, и оркестрантов. Хоть и нечасто, но мы бывали с ним вместе на зарубежных гастролях театра. Не зная других языков, кроме немецкого, он как-то удивительно быстро умел наладить контакты с администрацией, рабочими сцены. Все у него было четко спланировано, «разложено по полочкам».

Однажды талант Владимира Иосифовича-администратора был отмечен совершенно необычным образом. Во время гастролей театра в США вдруг мы получили приглашение от администратора отеля на «торжество по случаю дня рождения советского администратора В. И. Левко». Это был незабываемый вечер 27 июля 1976 года. Предлагая тост за юбиляра, администратор отеля сказал: «Мы рады иметь дело с нашим русским коллегой, в работе которого на первом плане – вежливость и точность».

После его смерти мне казалось, что моя дальнейшая жизнь в искусстве бессмысленна. При его жизни мы часто спрашивали друг друга:

– Что будет с тобой, когда меня не станет?

– А как ты будешь без меня?

И вот этот черный день пришел. Как жить? Ведь дело не только в том, что рядом с ним я была «как за каменной стеной». Он был единственный человек, который не пропустил ни одного моего сольного концерта в Москве. А после концерта только он мог так честно и откровенно высказать свое мнение. Я сверяла свои ощущения от исполнения с его восприятием и знала, что ему могу довериться полностью.

Почему вдруг из жизни уходит человек, который часть меня? И оставшаяся часть кажется уже не способной к каким-либо действиям. А сколько было предложений, заявок, которые можно было откровенно обсудить только с Владимиром Иосифовичем. И вместе все обсудив, мы приходили к наиболее приемлемому решению. Владимир Иосифович мог найти мудрый и добрый вариант в решении любого вопроса.

Накануне своей кончины он в течение двух часов слушал, как я репетировала к запланированному на 26 декабря сольному концерту во Владимире. Перед этим я провела бессонную ночь: у Владимира Иосифовича после возвращения с дачи внезапно поднялась температура. Врач ничего не определил, думали, что грипп, но от укола антибиотика Владимир Иосифович сам отказался. Я все время готовила ему клюквенный морс, он охотно пил его и даже начал чувствовать себя лучше – температура снизилась.

Каждый раз, когда я заходила к нему в комнату, он беспокоился об одном – не передумала ли я насчет концерта:

– Ты только не отказывайся. Ты в прекрасной форме, ты обязательно должна спеть этот концерт, очень прошу тебя.

– Я и спою, как только ты поправишься.

– Мне уже лучше, температура немного спала. Вернешься с концерта, и мы вместе отправимся на дачу встречать Новый год.

Но 1992 год нам пришлось встречать одним, без Владимира Иосифовича. Я привычно собирала чемодан, а Володя с постели следил, чтобы я по рассеянности не забыла чего. Перед отъездом я еще успела сходить в аптеку и получить какие-то лекарства. Мы простились, Володя пожелал мне успеха: «Завтра после концерта буду ждать твоего звонка».

Вечером, когда я уже устроилась в гостинице города Владимира, Люба по телефону сказала, что папе немного лучше. А рано утром в номере зазвонил телефон: «Папа умер».

Что случилось? Почему я, обычно осмотрительная во всем, что касается родных, так легкомысленно уехала из Москвы? Почему он так настаивал, чтобы я ехала на концерт во Владимир? Мне кажется, что если бы я была рядом с ним, он бы не умер. Ведь не дала я смерти взять его в свои лапы в 1959 году! И в 1967 году, когда я готовилась петь Марфу в «Хованщине», а Владимира Иосифовича в бессознательном состоянии увезли в больницу имени Склифосовского. Ведь провела я рядом с ним бессонную ночь, и он остался жив. А может быть, я слишком много беру на себя, когда думаю, что вновь сумела бы вырвать его из объятий смерти?

Потом, когда кто-то заговорил об отмененных концертах (планировались и другие, в январе и феврале 1992 года), я с недоумением сказала: «Какие могут быть теперь концерты? Я вообще петь никогда больше не буду». В ту же минуту ко мне подбежала внучка: «Ты не имеешь права так говорить! Ты должна петь. Дедушка так хотел». И это правда. Он действительно очень хотел, чтобы я пела. Пела, пока позволяет голос и здоровье. Главное – здоровье, лишь бы сердце выдержало, голос звучит так, словно и не чувствует груза прожитой жизни, почти сорок два года которой – вместе с Владимиром Иосифовичем, благодаря которому я стала такой, какой меня узнали и полюбили мои слушатели, – Валентиной Левко.

Школа мастерства

Своим знакомством с Большим театром я была обязана маме и… Надежде Андреевне Обуховой. Увидев афишу, извещавшую о спектакле «Кармен» с участием ее любимой певицы, мама достала два билета. Таким образом, семи-восьмилетней девочкой я впервые попала в Большой театр и услышала Обухову-Кармен.

Все остальные шаги приобщения к миру музыки я делала самостоятельно. Однажды в школу, где я училась, пришла комиссия из только что открывшейся по соседству музыкальной школы: «Дети, кто хочет учиться музыке?» Умение играть на рояле – что может быть желаннее для маленьких второклашек? Так мне казалось в ту пору. Мы всегда с почтением смотрели на тех старшеклассниц, которые выступали на концертах художественной самодеятельности с исполнением популярных пьес Бетховена или Чайковского.

После проверки способностей всех желающих комиссия отобрала несколько человек. Двоим, мне и еще одной девочке, предложили учиться игре на скрипке. Я охотно согласилась. Дождавшись вечером возвращения родителей с работы, я объявила им: «Меня приняли в музыкальную школу. Первый урок послезавтра. Надо прийти со скрипкой». Родители ничему не удивились, восприняли все как должное, и на другой день мама купила мне скрипку.

Помню, на первом уроке по специальности я смело взяла свою скрипку-четвертинку в правую руку, смычок – в левую и приготовилась играть. А Павел Павлович Глухов, мой первый учитель музыки, очень удивился: «Как же ты будешь двигать смычок левой рукой?» – и объяснил мне, как надо правильно держать смычок. Для меня тогда не было разницы, какой рукой что делать. Свободное владение обеими руками впоследствии не раз ставило меня в неловкое положение, особенно на каких-либо приемах, когда я машинально брала нож то в левую, то в правую руку.

В процессе учебы многие приемы игры на скрипке давались мне очень легко. Однажды, когда я училась еще в первом классе музыкальной школы, к нам домой пришел мастер: моей скрипке потребовался небольшой ремонт. Услышав, как я пробую инструмент, он сказал: «Ты играй с вибрацией, звук будет гораздо красивее» – и показал, как это делается. Мне так понравилось новое звучание скрипки, что уже на следующем уроке по специальности я уверенно пользовалась этим приемом на удивление моего педагога – как будто все время только так и играла. Позже, начав преподавать в музыкальной школе, я узнала, что природное вибрато бывает не у каждого, и должно пройти какое-то время для освоения учеником этого приема.

Я с удовольствием вспоминаю годы учения, и хотела бы отметить, что мне всегда нравился сам процесс работы над произведениями. Я испытывала радость уже от того, что брала скрипку в руки, преодолевала какие-то трудности, и вдруг что-то начинало звучать свободно и красиво.

Началась Великая Отечественная война. Отца назначили главным металлургом крупного военного завода в Горьковской области. Мы взяли самое необходимое, заперли свою комнату и уехали из Москвы в Павлово-на-Оке. Я, как и многие подростки в то время, работала на заводе: нужно было помогать стране. Люди этого небольшого городка были настолько сердечны и благожелательны, что казалось, будто мы жили там всю жизнь. С некоторыми из них я до сих пор поддерживаю дружеские отношения.

Очевидно, судьбе было угодно, чтобы мы вместе с отцом были эвакуированы именно в Павлово-на-Оке. Здесь состоялась встреча, которая имела важное значение для всей моей жизни. Я уже заканчивала музыкальную школу и думала о профессиональном музыкальном образовании. Готовясь к поступлению в Музыкальное училище при Московской консерватории, я стала брать дополнительные уроки по скрипке у Михаила Натановича Непомнящего. До эвакуации из Москвы супруги Непомнящие работали в Большом театре: он играл в оркестре, а она пела в хоре.

Как сейчас помню: теплый весенний день, и я при открытых окнах с удовольствием распеваю популярные в то время песни, ожидая прихода на урок Михаила Натановича. «Валя, ты не знаешь, кто это в вашем доме поет?» – спросил вошедший Михаил Натанович. «Это я пою. А что, разве было слышно и на улице?» – искренно удивилась я. Тогда Непомнящий попросил меня еще раз пропеть весь мой «репертуар» и уговорил выступить перед публикой в сопровождении оркестра. Выступление состоялось, и не одно. Пела я на открытых площадках городского парка, в клубах и в госпитале перед ранеными. Успех у слушателей радовал меня, но о возможности певческой карьеры я даже и не думала: мне было всего 16 лет, и будущее казалось связанным со скрипкой.

В 1943 году по вызову отца, который еще раньше был отозван в Москву, я вернулась в столицу и подала документы в Музыкальное училище при консерватории. Моей игрой заинтересовался известный педагог Ю. И. Янкелевич, и речь шла о том, чтобы учиться в его классе. Помню, как после вступительных экзаменов мы шли с ним пешком из училища, и он подробно расспрашивал об условиях моей жизни: насколько я обеспечена материально, могу ли полностью посвятить себя любимому искусству. Хотя меня очень привлекала возможность заниматься у Юрия Исаевича, я честно сказала ему, что должна буду помимо учебы работать, так как осталась в Москве одна: в то время отец с семьей был направлен на оборонный завод в город Киров. Поэтому, будучи зачисленной на первый курс, я занималась по специальности у совсем молодого педагога Леона Зака. Я добросовестно готовилась под его руководством к академическим концертам, техническим зачетам, экзаменам, успешно закончила первый курс. Но больше у него не училась.

Военные годы были очень тяжелыми. Семья была далеко, а мы с бабушкой вдвоем жили в Москве. Я остро ощущала необходимость самостоятельно обеспечивать себя. И начала искать работу. В те годы в кинотеатрах в перерывах между сеансами играли оркестры и выступали певцы. В поисках места скрипачки я обошла более десятка кинотеатров – все безрезультатно. Зато повсюду требовались альтисты. И когда у меня дважды подряд украли карточки на продукты – и наши с бабушкой, и той семьи, где мы жили, – окрепло мое решение выбрать такую специальность, которая давала бы мне заработок.

Как раз летом 1944 года профессор В. В. Борисовский и его ассистент А. В. Багринцев открывали класс альта в Училище имени Гнесиных. Я решилась поступить к ним на первый курс, чтобы стать альтисткой. Своей игрой на скрипке я произвела хорошее впечатление на Вадима Васильевича и Александра Васильевича. И моя судьба была решена. Безусловно, этот шаг был связан с материальными соображениями, однако впоследствии занятия на альте сказались на моей манере исполнения вокального репертуара: я всегда ориентировалась на критерии, существующие у музыкантов-инструменталистов, и это отразилось на технической стороне моего пения.

Итак, я вновь стала первокурсницей. И почти сразу же начала работать в оркестре Театра миниатюр. В то время на его сцене выступала блистательная пара – Мария Миронова и Александр Менакер, звучал голос Николая Рубана. Художественным руководителем и дирижером оркестра был Яков Борисович Кирснер. Моим крестным отцом на новом поприще стал альтист этого оркестра Зиновий Григорьевич Палий. Он по-отечески тепло отнесся ко мне, начинающей оркестрантке. На разовых началах я играла и в других оркестрах, например, в Оркестре кинематографии. Но коллективу Кирснера я осталась верна и тогда, когда он стал оркестром Театра имени Ермоловой.

С возвращением семьи из эвакуации в Москву жить стало легче: большую часть хозяйственно-бытовых забот мама взяла на себя. Она делала все, что в ее силах, и даже сверх того. Наш дом на Павелецкой набережной был довольно далеко от станции метро «Павелецкая», а автобусы в то время не ходили. Мама находила силы, несмотря на тяжелую работу и массу домашних дел, встречать меня у метро, если спектакль в театре заканчивался поздно.

Я окончила училище и в том же 1948 году поступила на оркестровый факультет Института имени Гнесиных. Правда, перед этим, никому не сказав, сделала попытку проверить свои вокальные возможности: подала документы в Музыкальное училище при консерватории, на вокальное отделение, но не была принята. «Красивое сопрано, но голос недостаточен для профессионального обучения» – сделала свой вывод комиссия, прослушав меня.

Мне всегда нравилось повторять голосом какой-либо удачно прозвучавший на скрипке или альте пассаж, каденцию. Голос слушался меня, и не было никаких проблем – все звучало чисто и точно без предварительного распевания. Единственное, чего не хватало моему голосу, – мощи звучания. Но я справедливо считала, что это качество могло бы прийти в процессе обучения. Вероятно, уже тогда я смотрела на вокальную педагогику с позиций инструменталистки. Ведь никто не требует от начинающего пианиста или скрипача сразу полного и сочного звучания. Важно, чтобы звук был красивым.

Но комиссия рассудила по-другому, а я сама в то время еще не могла понять, почему мой голос, такой громкий в разговоре, в пении вдруг теряет силу. Сила голоса не была, в моем представлении, главным достоинством колоратурной певицы, каковой я себя втайне считала. Неудача на вступительных экзаменах в училище не расстроила меня. Сейчас в этом отказе я вижу благо для себя. Понадобилось еще пять лет занятий на оркестровом факультете, чтобы заложить ту музыкально-художественную базу, без которой я не мыслю развитие и становление певца-музыканта. Институт дал мне все, на что я могла опереться в подготовке оперных партий, концертных программ, в собственной и педагогической деятельности.

С поступлением в институт не прервались мои отношения с А. В. Багринцевым и В. В. Борисовским. Александр Васильевич взял меня в свой класс, а Вадим Васильевич оставался моим консультантом. Александр Васильевич Багринцев был удивительным музыкантом-педагогом. Он умел работу над самыми трудными произведениями сделать радостной и увлекательной. Работая концертмейстером альтовой группы в оркестре Большого театра, он готовил меня к конкурсу для поступления в этот оркестр. Я благодарна ему за то, что еще со студенческих лет процесс занятий, преодоления трудностей стал для меня не менее желанным, чем выступление с готовыми произведениями перед публикой.

Когда Дом актера ВТО отмечал 20-летие моей вокальной деятельности, то среди многочисленных поздравлений я услышала приветствие певице, «прошедшей путь от альтистки до народной артистки…». Это был Александр Васильевич Багринцев, постаревший, седой, но по-прежнему доброжелательный, мудрый и красивый. В суматохе дней, артистических забот и поездок мы нечасто встречались или звонили друг другу. И тем более мне была приятна память моего педагога, откликнувшегося на приглашение своей бывшей ученицы принять участие в юбилейном вечере.

Самые теплые и искренние отношения сохранились у меня и с Вадимом Васильевичем Борисовским вплоть до его безвременной кончины в 1972 году. Он следил за моей певческой карьерой. Увлекаясь поисками старинных мелодий, Вадим Васильевич с большим вкусом и виртуозным мастерством делал их обработки. Ему принадлежит также большое количество различных переложений для голоса и альта. Две старинные французские песни, переложенные Борисовским для контральто и виолы д’амур, я пела в сопровождении самого Вадима Васильевича в своих сольных концертах в Большом и Малом залах консерватории. Всесоюзное радио сохранило одну из записей.

Немногие знали о том, что на протяжении всей своей жизни Вадим Васильевич писал замечательные стихи. В ноябре 1998 года на презентации его поэтического сборника мы с альтистом Игорем Богуславским, учеником Вадима Васильевича, исполнили замечательную обработку старинной французской мелодии короля Тибо IV Шампанского, сделанную В. В. Борисовским, и ряд других произведений в знак преклонения перед памятью великого музыканта и учителя.

Надо сказать, что в институте царила по-настоящему творческая атмосфера и, как мне кажется, особенно на нашем оркестровом факультете. Я с благодарностью вспоминаю занятия в камерном классе у П. А. Бондаренко. Настоящей школой музицирования для студентов был квартетный класс под руководством вначале И. А. Жука и несколько позже В. Л. Кубацкого.

Личности профессора Кубацкого я обязана многим. Он был выдающимся музыкантом, вдохновителем, организатором и участником знаменитого Квартета имени Страдивариуса. Его игра отличалась тонкой музыкальностью, благородством звучания и строгой стилистической выдержанностью.

Вряд ли кто из студентов или коллег, хоть раз соприкоснувшись с Виктором Львовичем, не попадал под его обаяние. Заниматься у него, а занятия он чаще всего проводил у себя дома, было очень интересно. Поражало обилие цветов в его квартире. Он любил и умел выращивать цветы, с особенной нежностью относился к розам. Заметив однажды наши взгляды, остановившиеся на горшке с кустом роз, который три дня назад был на подоконнике, а сегодня стоял в центре стола, Виктор Львович с улыбкой предупреждал наш вопрос: «Собирается цвести. Пришлось переставить подальше от форточки».

С такой же любовью он относился ко всему, что мы играли в его классе. Та же неизменная благожелательность сквозила по отношению к каждому из нас. Помню, несколько раз, приходя к Виктору Львовичу на урок, я заставала его за письменным столом. В то время готовилось к изданию Полное собрание сочинений Чайковского. Виктор Львович выверял подлинный текст виолончельных произведений композитора для этого издания. Сколько раз он увлеченно объяснял нам, обращаясь, словно к равным: «Здесь неточно поставлены динамические или агогические оттенки, а там даны неверные штрихи». С тех пор я хорошо поняла, что стиль Чайковского не допускает никакой отсебятины. В результате наивного желания «улучшить» гениальное произведение неизбежно искажается звучание, музыка приобретает оттенок сентиментальности. И вместо глубокого чувства публика слышит поверхностный налет чувствительности. Гораздо правильнее, хотя и неизмеримо труднее, вникать в замысел самого композитора.

Кубацкий привил мне чувство уважения к оригиналу произведения. Если я работала над музыкой эпохи барокко, где обозначения в тексте очень немногочисленны, старалась брать в руки оригинальный авторский текст и сама расшифровывала украшения, продумывала динамику, ориентируясь на стиль композитора. Если пела Шуберта, то находила выверенное по оригиналу издание и учила по-немецки. Поэтому в моей библиотеке Шуберт в издании Peters, и я всегда пользовалась только им.

Но вернусь к годам учения в институте. Студентами мы охотно посещали репетиции оркестрового класса и выступали в составе симфонического оркестра под управлением Ю. В. Муромцева и О. М. Агаркова. Мы переиграли довольно много симфонических произведений, сопровождали выступления многих солистов. Перебирая программы экзаменов, академических вечеров и ученических концертов тех незабываемых лет, я с удовлетворением думаю, что как певица я, пожалуй, нигде больше не получила бы такой строгой и основательной музыкальной подготовки. Во всех отношениях – в постижении красоты звука, чистоты интонации, льющейся кантилены, технической свободы, понимания стиля и чувства ансамбля – эти годы были для меня школой подлинного музыкально-художественного мастерства.

Забегая вперед, вспомню случай, происшедший в Западном Берлине в 1979 году. Я готовилась к сольному концерту, который проходил в рамках цикла «Прекрасные голоса мира». Все репетиции мы провели с Вильгельмом фон Грунелиусом – он тонкий музыкант, удивительный мастер пианистического колорита. Казалось, что рояль под его руками дышал вместе со мной. Вокальная и фортепианная партии составляли единое целое. До этого концерта я уже выступала с ним три года назад в том же цикле. Буквально в день концерта я узнала, что мне придется выступать с другим пианистом. Каждый музыкант может понять мое волнение. Однако Хуберт Юре, известный у себя на родине как выдающийся солист, согласился выступить со мной в тот вечер в качестве концертмейстера. Обговорив с ним темпы, характер каждого произведения и проведя накануне большую, чуть ли не трехчасовую репетицию, мы вынесли свою программу на суд взыскательной публики. Судя по ее реакции и отзывам немецкой прессы, концерт прошел успешно.

В институте же я сделала первый шаг к постижению профессиональных основ вокального искусства. Как я писала выше, петь я любила всегда, но в своих вокальных упражнениях ориентировалась на звучание колоратурных сопрано – отчетливость и блеск их пассажей, легкость воздушных фиоритур и в то же время какая-то особенная нежность и трогательность их кантилены вызывали непреодолимое желание сделать то же самое.