Моя судьба в Большом театре

Я до сих пор не могу понять, почему я, машинально пропевая трудные пассажи в альтовых пьесах, ни разу не отметила, насколько свободно и естественно мой голос спускается в нижний регистр. Вслед за своим альтом я могла повторить даже звук баса, то есть до малой октавы, если пассаж начинался с этой ноты, но мне даже в голову не приходило запеть низким голосом.

Очевидно, ориентация на светлое скрипичное звучание не давала мне выйти за рамки найденного идеала. Можно сказать, что скрипка и колоратурное сопрано были для меня почти идентичны по своим выразительным возможностям. Нужно было какое-то сильное и яркое впечатление, своего рода потрясение, чтобы вывести меня за пределы однажды найденной манеры звукообразования.

Не скажу, что у меня было твердое убеждение: «Я обязательно стану певицей». Но интуитивно я продолжала тянуться к профессиональным вокалистам. Я собирала грампластинки с записями выдающихся певцов: Шаляпина, Обуховой, Максаковой, Андерсон, Карузо, Флагстад, Галли-Курчи… Наряду с концертами инструменталистов я посещала вокальные вечера. Помню, с каким благоговением я сидела в Большом зале консерватории на концерте, посвященном годовщине со дня смерти великой русской певицы Антонины Васильевны Неждановой. На сцену выходили все те, кто рука об руку служил с ней в Большом театре: Николай Семенович Голованов, Мария Петровна Максакова, Максим Дормидонтович Михайлов, Иван Семенович Козловский, Наталия Дмитриевна Шпиллер. Звучал в записи голос Неждановой, и меня не покидало ощущение счастья и причастности к этому удивительному миру.

В те годы я и думать не смела, что уже в скором времени буду пользоваться консультациями М. П. Максаковой в работе над оперными партиями и концертными программами. Мне и в голову не могло прийти, что из рук Максаковой я получу клавиры опер Мусоргского и Римского-Корсакова, что под ее руководством подготовлю, помимо Ратмира и Вани, также Марфу, Любашу и Кармен. Я бы не поверила, если бы кто-то предсказал мне, что сама Обухова изъявит желание познакомиться со мной, а вместе с Мариан Андерсон я буду сниматься в фильме Голливуда. Просто меня всегда волновал сам звук человеческого голоса, и талант певца казался необъяснимой тайной.

Мне очень нравился голос Виктории Ивановой, в то время студентки института, и я не упускала возможности послушать ее. Я даже консультировалась у нее, как петь то или иное произведение. Правда, позже, когда мы с заслуженной артисткой России Викторией Ивановой работали вместе в Московской филармонии, и я напомнила ей об этом эпизоде, она искренно удивилась и призналась:

– Ты знаешь, Валя, я при всем желании не могу причислить себя к твоим первым наставникам в вокальном искусстве. Я никогда не консультировала ни одну певицу контральто – только сопрано. А их было немало, имена и лица многих просто стерлись в памяти. Тебя же я совершенно не помню.

– Правильно, – отвечала я. – Потому и не помнишь, что я была одной из «многочисленных сопрано» в те годы.

Однажды при входе в институт я прочла объявление: «Вокальный факультет объявляет набор учащихся в студию педагогической практики». Я вновь решила попробовать свои силы. Мой вокальный «репертуар» пополнился недавно выученной «Альпийской пастушкой» Россини, а Вика Иванова подсказала некоторые приемы исполнения. С «Альпийской пастушкой» я и отправилась на экзамен.

Комиссия была очень представительной: Н. А. Вербова, В. А. Багадуров, Н. И. Сперанский и другие педагоги кафедры сольного пения. Я спела «Альпийскую пастушку», а Николай Иванович Сперанский вдруг сел за рояль, сказал: «Спойте нам вот так» – и стал пробовать мой голос вверх и вниз. Я легко пропела все упражнения. Голос от природы был очень подвижный, гибкий, свободно шел наверх – во всяком случае, до третьей октавы я могла взять спокойно, даже не распеваясь.

Меня приняли. Некоторое время я занималась со студенткой-практиканткой в классе Н. А. Вербовой. Но вскоре я почувствовала неудобство в процессе пения и перестала ходить на уроки. Нина Александровна Вербова, которой очень нравился мой голос, не раз говорила мне потом, встречая меня в коридорах института: «Почему вы не ходите заниматься? Мы хотели бы перевести вас на вокальный факультет». Но у меня уже созрело твердое решение не гоняться за двумя зайцами и закончить оркестровый факультет.

Перестав посещать занятия педагогической практики вокального факультета, я все равно постоянно работала над тем или иным произведением сопранового репертуара дома.

Однажды на каких-то общих лекциях в институте, где вместе встречались студенты всех факультетов, я познакомилась с Татьяной Дмитриевной Жемчужной. Она была уже опытной певицей, преподавала и готовилась окончить вокальный факультет экстерном. С нами Жемчужная посещала лишь некоторые лекции, чтобы сдать экзамены.

Как-то естественно от общих разговоров мы перешли к очень близкой для нас обеих теме – пению. Я сказала:

– Я тоже пою, у меня колоратурное сопрано.

Татьяна Дмитриевна тут же удивилась:

– Какая же ты колоратура? Ты типичная Кармен!

Уходя с лекции, мы договорились, что я приду к ней «на пробу голоса». И я пришла. Сначала она села за рояль и сама запела очень красивым меццо-сопрано. Надо сказать, что роскошное звучание ее голоса тогда просто поразило меня. Поэтому, когда Татьяна Дмитриевна предложила мне: «Спой вот так», – я как-то естественным образом открыла рот и вдруг, к своему удивлению, громко запела низким меццо. «Вот это и есть твой голос», – сказала она мне.

Я отлично помню до сих пор, что во мне в тот момент произошел своего рода перелом. Возникло ощущение свободы, голос звучал удобно. Какое-то время Татьяна Дмитриевна давала мне частные уроки, подсказывала мне приемы, с помощью которых я должна была сознательно владеть своим голосом. Это был первый педагог, направивший меня по верному руслу.

Затем я брала уроки у Е. И. Панкратовой. В свое время она была известной певицей, выступала на провинциальных сценах, прекрасно владела своим драматическим сопрано. Мария Петровна Максакова, например, нередко вспоминала о спектаклях с ее участием. В юности Евгения Исидоровна получила основательную школу у какого-то немецкого педагога. Ее занятия были плодом тщательно продуманной, годами выработанной системы.

Осознав свой голос как меццо-сопрано, почти контральто, я часто пела в институте. Михаил Фабианович Гнесин интересовался моим голосом и при встречах задавал обязательный вопрос: «Когда можно будет снова услышать ваш голос?»

Не раз слышали меня в новом качестве Н. А. Вербова и В. А. Багадуров. Однако на настойчивые предложения профессоров перевестись на вокальный факультет я отвечала отказом.

Почему я вдруг отвергла возможность профессионального обучения вокалу? Обычно журналистам, бравшим у меня интервью, я называла следующие, как мне казалось, объективные причины. Во-первых, с детства я была приучена любым делом заниматься обстоятельно. Обучение в институте близилось к завершению, поэтому большую часть времени я уделяла подготовке программ по специальности и ансамблю. Во-вторых, мне нравилась работа в театральном оркестре и я с увлечением относилась к преподаванию в детской музыкальной школе. Когда мои маленькие ученики делали успехи, я испытывала чувство удовлетворения. Мне казалось: «Вот, наверное, это и есть мое призвание». В-третьих, я не совсем была уверена в том, что мой голос покажется интересным широкой аудитории.

Я понимала, что красота тембра или большой диапазон и сила голоса еще не являются гарантией того, что вы заставите зал слушать себя. Истории известны имена певцов, вспомним хотя бы знаменитую Марию Оленину-д’Альгейм, которые властвовали над публикой, вовсе «не имея прав» на то в виде красоты или силы голоса. Необходимы еще какие-то качества. Обладаю ли я ими? Меня не покидали сомнения. Единственным человеком, который ни минуты не сомневался в моих возможностях профессиональной певицы, оставался Владимир Иосифович Левко.

Была еще одна причина моего отказа учиться на вокальном факультете, о которой я раньше умалчивала. Она заключалась в природной постановке моего голоса. Я уже «обожглась» на занятиях со студенткой-практиканткой, и меня совсем не привлекала перспектива возобновлять эти эксперименты. Конечно, мне хотелось в чисто профессиональном плане знать, почему я так пою, почему у меня нет проблем с переходными нотами, почему мне легко даются гаммы на всем диапазоне, и будет ли так всегда?

Все эти «размышления на перепутье» разрешились самым естественным образом. У нас родилась дочка Любочка, и все остальные заботы были вытеснены этим событием. Как-то само собой вышло, что, получив в 1953 году диплом об окончании оркестрового факультета Института имени Гнесиных, я на время отошла от исполнительской и преподавательской работы. Благодаря мужу мы были хорошо обеспечены, и мне казалось: «Вот немного подрастет наша Любаша, и меня вновь ждет оркестр, музыкальная школа». Но жизнь распорядилась по-своему. Немалую роль в ином повороте моей судьбы сыграл опять же Владимир Иосифович. Неизменно веривший в мое призвание певицы, он часто привлекал меня к участию в концертах Окружного дома офицеров. Мне нравились эти выступления. Я уже из собственного опыта знала, что мой голос способен заполнить пространство любого зала – от подмосковного клуба до Центрального театра Советской Армии, где мне также доводилось петь. Успех у слушателей окрылял меня.

Как-то мы встречали Новый год в одном из ресторанов. Компания была большой и очень дружной, в основном Володины сослуживцы с женами и среди них наши, как мы их в шутку называли, «дубли» – Валентина и Владимир Елисеевы. Сестра Владимира Иосифовича Валентина к тому времени была замужем за Володиным другом, тоже летчиком-испытателем, Героем Советского Союза Владимиром Степановичем Елисеевым. Вечер был шумный, мы все были молоды и от души веселились. Хоровую песню сменял романс под гитару, на которой прекрасно играл летчик Б. Н. Козин, а за ним следовала зажигательная пляска.

Наш импровизированный концерт привлек немало зрителей из соседних залов. Один из них, подойдя к Владимиру Иосифовичу, решил, что это наш «администратор», и пригласил всю нашу компанию в назначенное время на студию «Мосфильм»: им нужна была для какого-то фильма сцена встречи Нового года. Этому режиссеру мы показались самыми подходящими типажами. Но на следующий день ни о каких съемках не могло быть и речи. Наши мужья вновь готовились к своим испытательным полетам, а мы с надеждой и тревогой ожидали их благополучного возвращения.

Тем не менее все эти выступления в кругу друзей и на любительских концертах придали мне уверенность в своих силах. Я все более отчетливо понимала, что мои мечты о карьере оперной и концертной певицы не столь уж призрачны. Приобрела клавиры «Князя Игоря» и «Садко» и начала самостоятельно разучивать партии Кончаковны и Нежаты. А когда во время одного из концертов познакомилась с опытным концертмейстером С. Г. Бриккером, то обратилась к нему за помощью. Соломон Григорьевич долгие годы работал в Большом театре, отлично знал темпы ведущих дирижеров, нюансировку, мог подсказать кое-какие мизансцены.

С Бриккером мы досконально прошли партию Ратмира, она была у меня отлично впета. Кроме того, мы вчерне подготовили партии Вани, Кончаковны, Нежаты, а также еще несколько арий: Далилы, Эболи, Кащеевны. Как только я узнала о конкурсе в оперную труппу Большого театра, то тут же пошла на прослушивание. Успешно спела первые два тура и уже слышала в свой адрес: «Конечно, Украина славится выдающимися голосами, но почти всегда сопрано. Откуда же у них эта обладательница контральто? Вроде бы низкие женские голоса – это национальная принадлежность русских. Где она заканчивала консерваторию – в Киеве или Одессе?» Все думали, что я из Украины, хотя я тогда еще ни разу не была за пределами России, а человек, давший мне такую звучную и красивую фамилию Левко, – коренной москвич.