Ключевой воды глоток

Анна любила дождь. Тёплый, летний, с пузырями в лужах, с паром над асфальтом, с весёлыми зонтиками и весёлым смехом молодёжи, убегающей от дождя. Этот городской, дребезжащий по цветным зонтикам, просветляющий и обнадёживающий дождь вселял в неё какую-то непонятную веру в большие перемены. И хотя знала, что жизнь её прожита и нечего ждать, но всякий раз, глядя на весёлые струйки за окном, преображалась и снова видела себя молодой и красивой. Не было ни войны, ни вдовства, дети жили при ней все живые, и внук не пропадал неизвестно куда. Выходила на балкон, подставляла под капель ведёрко, а потом умывалась дождевой водой и смеялась над собой: «Все грехи смыла святой водичкой, как в купели.» – И на сердце становилось светло и покойно, будто и вправду смывала прохладная вода все печали.

В это лето дождей было много. И Анна, радуясь ярким сполохам, не пряталась, как в детстве, в душной ванне, не крестилась, а садилась на диванчике возле окна и, взглядывая на тёмное небо, шептала, будто с живым существом, разговаривала с дождём:

– Хорошо-хорошо! Давай, землица водицы просит, жито скоро поспеет! Давай, не ленись.

Всю жизнь прожив в городе, она тем не менее в душе считала себя деревенской и из детства сохранила в памяти хлебные просторные поля и всё надеялась вернуться туда.

В воскресенье она встала позднее обычного. Всю ночь нестерпимо ломило ноги, она не знала, куда их положить, и лишь к утру немного полегчало, и она неожиданно уснула, как провалилась. Ей снился жаркий полдень и бескрайне поле в ромашках, на том конце поля стоял человек и рукой манил её к себе. Она шла по этому полю, задыхаясь от жары и жажды, а человек не приближался и всё так же издали звал её. Она выбилась из сил, но не на сантиметр не приблизилась к нему… Проснувшись, долго лежала, не шевелясь, отдыхая от утомительного сна и прислушиваясь к шуму дождя. Вспоминая сон, устало думала, к чему бы это. Утренние мелкие хлопоты отвлекли её ненадолго, но к вечеру подробности сна всё назойливее всплывали в памяти, принося с собой неясную тревогу и предчувствие чего-то нехорошего.

«А что может быть плохо в моей жизни? – невесело думала Анна. – Смерть? Ну что ж, пожила на свете и довольно. Деньги и смертельное давно приготовлены, лежат в уголке шкафа. Татьяна, соседка, знает, где взять… Болезнь? Вот этого бы не надо!» Больше всего боялась Анна свалиться и стать людям в тягость. Бросить не бросят, а всё-таки обуза. Но каким-то своим мудрым чутьём угадывала Анна, что не отсюда идёт её беспокойство. Тогда что? Откуда? Не радовал и дождь. Сегодня он нудно лил с самого утра, в комнате было сумеречно и тихо, капли монотонно стучали по железу оконного козырька.

В дверь позвонили Прихрамывая, поспешила к двери. На пороге стояла молоденькая девушка, из-за её плеча выглядывала соседка.

– Телеграмма вам, бабушка! Распишитесь, – девушка протянула её беленький листок и ручку. Отдавая телеграмму, горестно и сочувственно покачала головой. Протиснув в узком проходе своё полное тело, Татьяна вошла в комнату, и пока Анна закрывала дверь, накапала в стаканчик сердечных капель. От предчувствия беды, Анна бестолково топталась возле стола и никак не могла найти очки. Наконец, сунула бумажку Татьяне

– Читай!

– Сергей утонул. Похороны пятого. Оля.

Анна с недоумением посмотрела на соседку и вдруг улыбнулась

– Слава Богу, пронесло! Я уж думала для меня что страшное… Ну и напугали!

Татьяна с испугом положила телеграмму на скатерть и протянула Анне лекарство. Но та с досадой отстранила стакан и удивлённо поглядела на неё.

– Ты разве ничего не поняла, Таня? Не мне это… Нету у меня ни… ко… го… – и осеклась.

Глаза её расширились от внезапной догадки, ужас остекленил их и затуманил. Татьяна молча, но настойчиво напоила её каплями, глядя на старушку, заплакала от жалости.

– Внучек! – наконец, смогла произнести Анна помертвелыми губами, а потом едва слышно добавила. – Родненький!..

Они просидели вдвоём остаток вечера. Анна вспомнила всю свою трудную и нерадостную жизнь, раннее одиночество, тоску по близким и эту необходимость жить и за детей и за внуков. А утром, как о давно решённом, она заявила Татьяне, что поедет на могилу внука – один он там на чужой стороне, отвезу родной землицы. И как ни пугала её Татьяна дальней дорогой и пересадками, Анна осталась непреклонной – мир не без добрых людей, помогут. Вестей от Анны не было долго, и Татьяна совсем уж собралась заявить в милицию, как однажды утром её разбудил невероятный шум и рёв на лестничной площадке. Толком не одевшись, выскочила за дверь. Возле квартиры Анны были свалены в кучу узлы и чемоданы, стояли и ревели ребятишки. Увидев чужого, примолкли, и только настороженно жались друг к другу.

– Чьи вы? —Удивлённо разглядывая малышей, Татьяна пыталась их успокоить.

В это время раздвинулись дверцы лифта, и помолодевшая Анна вытащила тяжёлый тюк. Увидев соседку, обрадовалась.

– Помогай скорей, Танюша!

Они носили тяжёлые вещи и сгружали их где попало. Тут же толклись и ребятишки, но больше мешали, чем помогали, и в этой кутерьме было весело и шумно. Вечером, когда во многих окнах погас свет, дети были покормлены, помыты и уложены спать, Татьяна с Анной сели на кухне. За весь день они так и не поговорили и теперь Татьяна просто сгорала от любопытства.

– Ну, рассказывайте. Что это вы надумали!

– А что рассказывать… Приехала, а их четверо, голодные, Вера, жена Серёжина, от горя прямо рассудком помутилась, повешусь, говорит, разве я вытяну такую ораву одна? Я и говорю, а чё ж одна-то, а я ещё на своих ногах, как-нибудь проживём… Вот и приехали. А она-то, Вера-то, баба хорошая, работящая, ничего, проживём!

– Ох, Анна, такая семьища, их ведь обуть-одеть!..

– Я вот тут сидела-рядила – всё одна да одна, а их целых четверо родных кровинушек, да как же я их бросить-то могла. Не могла. Проживём!.. Знаешь, старшенький на моего Ваню сильно похож, а уж Леночка – вылитая Серёжа. Мне теперь помирать никак нельзя, надо Вере помочь поднять ребят, а там уж как-нибудь и без меня управятся. Нет, Танюша, я буду жить долго, – и она засмеялась дребезжащим смехом.

А Татьяне почудилось, что за стеной с облегчением вздохнула усталая мать. Дождь за окном пел свою ласковую и мирную песню.

Дед Савелий

Дед Савелий сидел на скамейке под окнами своей старой, как он сам, хатенки и блаженно жмурился на солнце. Был он маленький, сгорбленный и сухой, как кочерыжка. Никто не знал, сколько ему лет. Зато Савелий помнил в деревне всех. Он с одинаковой живостью рассказывал и про помещика, и про первые легковушки, что появились в селе, про цветной телевизор и революцию, про войну, в которой пришлось участвовать, про правнучку, которая училась в Тимирязевке.

Савелий днями сидел на улице и, независимо от погоды, был одет в стеганные бурки с калошами, коротенький тулупчик и овчинную шапку с опущенными ушами.

– Дедушка, жара такая, а вы в тулупе, – недоумевали пробегавшие на речку ребятишки.

– Ничаво, – важно отвечал дед уже в пустую улицу: ребята давно промчались мимо. Лишь облачко пыли медленно оседало на горячую дорогу.

Савелий любил поговорить, но в жаркую пору сенокоса село будто вымирало, и ему в друзья оставляли облезлую кошку с отмороженным ухом, да ленивого пса Тимку, спавшего в тени крылечка.

– Ишь ты, погода кака ядрена установилась, – говорил дед довольно. Кошка на это никак не реагировала, а собака сонно мела хвостом. – Да-а! Ране-то бывалоча, пойдешь косить да все по росе, коса-то вжикает, а травушка па-а-ахнет страсть как вкусно! А теперича, э-эх, все машины стукотять да воняють… А травушка-то, поди, хороша нонче!.. – не дождавшись ответа, дед задремал.

Через улицу от закрытого на замок магазина к Савелию шел высокий молодой мужчина с черным блестящим чемоданом, металлические ободки которого сверкали на солнце, как зеркало.

Мужчина подошел, неслышно поставил чемодан на скамейку и громко выкрикнул:

– Здравствуй, дед!

Савелий приоткрыл один глаз:

– Ась? Почему так кричишь? глухой что-ли?

Мужчина сел рядом и, улыбаясь произнес:

– Ты чего, дед, как на северный полюс собрался?

– Дожжик будет. Косточки мои все так и ломит, ажно суставчики выкручивает.

– Какой дождь? – удивился мужчина. – Перекрестись, дед. На небе ни облачка.

– Чичас не, а ночью непременно дожжик прольется. А ты кто ж таков будешь? По обличью, вроде не нашенский.

– Я Михаил Пантелеев. Родился здесь.

– Васьки Пантелеева сынок?

– Нет, дед. Я его внук.

– Внук? Ну да, тот должон быть постарше. В городе живешь?

– В городе. Вот навестить приехал. Отдохнуть тут у вас хочу. Здесь тихо.

– Нешто летом в деревне отдыхают? – искренне удивился Савелий и как на чудо уставился на Михаила голубыми влажными глазами. – Эвон сколько работы, а ты отдыхать. Бери-ка, паря, литовку, да жарь на Займище. Травушка там, помню, добренная была. А как сойдет с тебя солененькая водичка, вот уж опосля и отдохнешь. Нельзя отдыхать не поработамши. Понял?

– Дед, я в городе работаю. А теперь у меня отпуск. Ясно? – терпеливо начал объяснять Михаил, но дед перебил его.