При дворе Тишайшего

Она быстро шмыгнула от него в сторону и исчезла в кустах.

– Так я скажу боярышне, – раздался из-за кустов ее шепот, – что ты ей счастья желаешь…

– Скажи, – ответил Леон, – скажи, чтобы завтра она выглянула из оконца терема.

– Что ж она увидит? – с любопытством спросила девушка.

– Мы клялись вместе умереть… Если она свою клятву нарушила, я ее не нарушу! – страстно произнес Леон.

– Царевич, – тихо шепнул стрелец Николаю, с любопытством следившему за всей этой сценой, – теперь нам пора и за дело браться, потому что наш молодец совсем голову потерял… Эй, слушай, Машутка, погоди маленько!.. Стрекача-то всегда успеешь задать.

– Сам знаешь, свадебное дело спешное… Да что надо-то?

– А вот что! Скажи ты княжне: если она сей же час не выйдет сюда, беда приключится!

– Да ты никак ума лишился? – взволнованно проговорила девушка. – Невесту к венцу обряжают, а она к милому дружку выбежит… да в такую непогодь!

– Твое дело пойти сказать. Если княжна не выйдет в чем есть, мы в терем сами придем и срам всему дому княжескому учиним. Беги-ка, девка, да скажи, что велят.

Девушка юркнула в кусты и мгновенно исчезла во тьме.

Молодые люди остались одни; ветер крепчал, дождь лил бесконечно, и эта ночь показалась удрученному горем князю последней ночью его жизни.

Между тем на женской половине княжеского дома шла невообразимая суетня. Девушки, женщины, мамушки и нянюшки метались по горницам, сновали взад и вперед без нужды и толка, видимо совершенно потеряв голову.

В высокой светелке сидела княжна Ольга, покорно позволив двум почтенным боярыням обряжать себя к венцу. Белый атласный сарафан, унизанный жемчугом, еще сильнее оттенял ужасающую бледность ее худенького личика; глаза потускнели и, окруженные теперь синими кругами, глядели перед собой бессмысленно, тупо, как бы не различая предметов.

– Что же, девушки, песен не поете? Сейчас косу девичью убирать будем, – обратилась одна из боярынь к молча толпившимся у притолоки сенным девушкам.

– Какие тут песни? – ворчливо произнесла мамушка, горячо любившая княжну. – Небось не по воле под венец-то голубонька наша идет. До песен ли тут!

– Что ж, матушка, – глубоко вздохнув, произнесла вторая боярыня, ловко пряча густые косы княжны под дорогой кокошник. – И все мы неволей под венец-то шли, а песни все же девки всем нам пели. Затягивайте-ка, девушки! Таков уж наш обычай. Нельзя без обычая, никак нельзя.

Девушки вяло и нерешительно затянули:

Не сырой дуб к земле клонится,
Не листочки расстилаются,
Расстилается дочка пред батюшкой…

– Эка, что затеяли! – остановила певиц боярыня. – Разве это свадебная песня? Веселое спойте, залихватское!

– Ой, боярыня, на душе-то у нас невесело, ну и песни веселые на ум не идут, – проговорила одна из девушек.

– Невеста-то, невеста… краше в гроб кладут! – жалостно произнесла другая.

– Ну, вот и готова красавица наша! – радостно перебила первая боярыня, охорашивая Ольгу. – Давайте фату-то!

Ей подали тонкую, прозрачную индийскую кисею, боярыня накинула ее на невесту поверх кокошника, и фата, закрыв ей лицо, спустилась до пола мягкими складками.

– Ну, встань-ка, Олюша! Помогите, девки!

Две девушки подняли под локти княжну со скамьи, на которой она все время безмолвно просидела, и поставили на пол, словно куклу. Но Ольга ничего не слышала и не видела.

– Олюша, надо бы пред образом помолиться! – предложила мамушка, у которой из глаз неудержимо текли слезы. – Помолись, дитятко, авось полегчает тебе, на душеньке твоей покойнее станет.

Но Ольга и этого увещания не слыхала; ее пришлось насильно опустить на колени и прочитать над ней молитву.

Когда ее подняли с колен, в светелку прибежала Машутка и стала что-то шептать девушкам. С ее темного охабня ручьями текла вода; волосы были мокрые, и она что-то торопливо и озабоченно говорила.

– Да нельзя, слышь ты, непутевая! – сказала ей нянюшка Панкратьевна. – Что за разговоры с боярышней? Смотри, ты мокрая совсем, неравно замараешь венчальный-то наряд…

– Не замараю, Панкратьевна, ей-богу, не замараю! – молила Машутка. – Не замараю… Дело до княжны!..

– Да нельзя тебе говорить, вишь, она молится. Откуда тебя черти принесли?

– Боярышня! – вдруг отчаянно выкрикнула Машутка. – Дозволь Машутке слово молвить.

Ольга вздрогнула, откинула вуаль, широко открыла глаза и, слабо вскрикнув, рванулась к пришедшей девушке.

– Что, что? Жив? Говори! – хватая Машутку за мокрый рукав, задыхаясь, шептала княжна.

– Постой, нельзя, услышат! – пугливо шепнула Машутка и, отведя немного в сторону Ольгу, проговорила: – Велел сказать, если ты не выйдешь тот же час проститься, войдет он в терем и позор учинит князю-батюшке твоему, а жениха убьет. «Пусть, – говорит, – потом меня лютой казнью казнят, а то исполню, что сказал».

Ольга, слабо простонав, закрыла лицо руками. Все сейчас же обступили их с любопытными вопросами. Но Ольга, собрав все свои силы, постаралась улыбнуться.

– Ничего, боярыни-голубушки, ничего, мамушка, – едва слышно проговорила она, – Машутка ходила по моему указу… Ну и… и весть мне одну принесла.

Ольга видимо путалась, не зная, что сказать.

Ее невольно выручила одна из боярынь. Лукаво улыбнувшись и погрозив девушке пальцем, она спросила:

– Небось к ворожее посылала узнать-проведать про судьбу-то свою?

Ольга радостно схватилась за эту мысль:

– Да, да… к ворожее посылала!

– Ну и что ж, что ж она сказала? – спросили все со жгучим любопытством.

В это время вбежала еще одна девушка с вестью, что приехала боярыня Хитрово с подарками от царя и что князь торопит княжну выйти: жених, мол, уже в церкви и с нетерпением ждет свою невесту.

Все засуетились и заметались из стороны в сторону. Пользуясь суматохой и тем, что на минуту все забыли о княжне, Машутка шепнула ей на ухо:

– Вышли всех, скажи, что хочешь одна помолиться; потом вон той дверью выбеги в сени, я ждать тебя там буду с кафтаном… Поди простись, а то, не ровен час, он свою угрозу исполнит! На минутку выбеги, что ли!

Ольга жадно слушала ее; на ее бледных щеках чуть вспыхнул слабый румянец, но тотчас же потух.

Когда Машутка исчезла, княжна подняла голову и вдруг решительно и твердо произнесла: