Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 7. Материализм. Часть 2

Конечно, можно рассмотреть возможность того, что данные, содержащиеся в нашем восприятии, имеют равную ценность, так что, возможно, пространственные моменты, например, должны быть выделены из совокупности данного и, поскольку они в силу своей специфики доступны совершенно иным образом, чем качества измерительной детерминации, должны быть, следовательно, взяты за основу визуального построения в первую очередь. Но это соображение подменяет вопрос о логических предпосылках принципов научного исследования вопросом об обосновании и соответствующем выборе детерминантов. Нельзя отрицать, что здесь есть существенная проблема, и следует подчеркнуть, что она неизбежно должна занять место исходной, если мы хотим сохранить вывод о том, что рациональный характер механического объяснения природы ведет к нереальности качеств. Но несомненно, что центр тяжести аргументации теперь смещен в другую область и что аргументация, соответственно, должна прибегнуть к другим средствам обоснования.

Если допустить, что средства мысли, с помощью которых исчисляющий ум вырабатывает из многообразия явлений понятие о мире опыта, отличаются по своему специфическому характеру от материала, для понятийной формулировки которого они служат, то чисто понятийное познание, конечно, может быть отделено от чувственного восприятия; но оно остается чисто формальным и не имеет объективного значения до тех пор, пока определенные величины, данные в чувственном восприятии, не используются в его исчислении. Восприятие пространства также принадлежит к этому данному содержанию, и поэтому на основании этого противопоставления нельзя отстаивать отделение качеств от количеств в смысле метафизического определения ценности. Однако если теперь попытаться отделиться от материала самой данности, чтобы получить элементы конструкции для «чистого взгляда», то первый вопрос заключается в том, возможно ли вообще такое отделение пространственных данных от качественных. Можно ли также полностью игнорировать мотивы, стоящие за ним, и являются ли эти мотивы на самом деле достаточными основаниями. Во-первых, это, очевидно, не лишено определенного значения: можно ли считать пространственные определения настолько изолированными от остального содержания чувственного восприятия, чтобы они могли представлять количества, необходимые для рационального построения, как действительно свободные от качества элементы? Не лишено исторического интереса отметить, что Декарт пришел к той же или схожей проблеме, хотя формально он ее не признавал. Хотя, согласно разработанным принципам, он должен был бы объявить чувственные образы формы столь же относительными и субъективными, как и качества, имманентная логика материи, которая ничего не знает и не может знать об идеях более высокого порядка, заставляет его в конце концов искать эти высшие идеи в самом чувственном восприятии, очищенном от качеств.[20 - Аристотель, Regulae 33, Oeuvres ed. Cousin. XI, стр. 264, также Princ. IV, стр. 200, и I, стр. 69 также должны быть истолкованы в этом смысле.] Действительно, чтобы доказать предпочтение пространственных определений перед другими, он иногда заходит так далеко, что использует тот самый аргумент, с помощью которого перипатетики [последователи Аристотеля – wp] отделили пространство от конкретных качеств как перцептивное содержание, общее для различных органов чувств в сенсуалистическом рассуждении.[21 - Aristotle, Regulae 33, ibid.]

Новейшая психология в настоящее время, насколько разногласия доходят до деталей, склонна на основании многочисленных и важных анализов[22 - Карл Штумпф, Психологическое происхождение понятия пространства, стр. 49, 106] предположить более тесную связь пространственного момента с содержанием ощущения, чем это предполагается здесь рационалистической школой. Так называемая нативистская школа в психологии, в фундаментальном обосновании которой вряд ли могут возникнуть серьезные сомнения, доказала, что пространственный порядок ощущений каким-то образом дан им как имманентная особенность. В трансцендентальной эстетике можно вполне признать эпистемологическое положение о том, что понятие протяженного многообразия является условием этого научного определения, и при этом отвергнуть психологические взгляды, на которых основывается изложение Канта. Напротив, показав, что связь пространственного момента с чувственными данными, с одной стороны, особенно в зрении, гораздо более тесная, чем допускает Кант, а с другой, как и в обонянии, гораздо более слабая, чем это следует из формул Канта, можно с полной ясностью подчеркнуть чисто логическую составляющую понятия пространства, которая одна только и является априорной.

Этот результат, который может считаться для нас несомненным, по крайней мере, в той мере, в какой этого требует наш вопрос, благодаря выяснению психологических фактов, может быть прояснен с другой точки зрения. Аргумент, выдвинутый от Галилея до Локка и Канта в пользу разделения пространственных и качественных компонентов восприятия, должен, согласно сказанному, содержать ошибку. Нетрудно раскрыть происхождение той соблазнительной видимости, которая его окружает.

Доказательство в его исторической форме очень просто. Оно восходит к тому факту, что мы никак не можем представить себе тело без протяженности, [23 - Galilei, Opere, Flor. IV, стр. 333f; Локк, Эссе I, глава 1, §9; Кант, Критика чистого разума, Трансцендентальная эстетика, §3, Выводы из вышеуказанных понятий.]в то время как тепло, цвет, звук, запах и вкус ничуть не трудно вообразить оторванными от него. Теперь не вызывает сомнений, что в определенных пределах такая абстракция возможна. Физик, исследуя воздушные волны, может полностью пренебречь ощущением звука, которое они могут вызвать в рецептивном органе. Эти звуковые волны, которые являются не гипотезой, а результатом реальных наблюдений, не требуют никакого рассмотрения чувства слуха для их однозначного определения. Совершенно вторично и не имеет никакого отношения к природе объективного процесса то, что определенное количество колебаний сопровождается звуковыми явлениями. Но этот класс случаев, к которому относится и пример с теплом, приведенный Галилеем, нельзя безоговорочно считать типичным для всех природных явлений. Напротив, обсуждение обстоятельств, по которым здесь возможна абстракция, учит нас, что существуют определенные пределы для игнорирования качественных аспектов явления. Вибрирующая частица воздуха, очевидно, мыслима в отрыве от любого сопровождающего ее звука, поскольку форма зачатия, которую мы обычно, возможно, обязательно берем за основу, сама по себе не имеет тональной детерминации. Если мы вообще ищем визуального представителя формул аналитической механики, мы представляем себе процесс колебаний оптически; и точно так же, как визуальный образ является полным во всех своих частях, в нем присутствуют все части, необходимые для построения процесса, в той мере, в какой он является видимым. Когда мы смотрим на тело, от которого ощущаем воздействие тепла, или на колокол, звуки которого мы слышим, эти объекты не даны нам в первоначальном единстве их различных воздействий, которые мы затем разлагаем на их самостоятельные компоненты, но дело в том, что, наоборот, соединение сенсорных данных различных органов чувств в единство объекта является лишь результатом опыта, рефлексии; действительно, строго говоря, только наука учит нас, какие звуковые впечатления должны мыслиться вместе с ходом кривой. Если мы можем адекватно определить вещь или процесс через сенсорные данные круга качества, то это ничего не говорит о том, что мы можем отделить от него ассоциативные данные других связанных с ним кругов качества. Аргумент будет решающим только в том случае, если удастся показать, что абстрагирование форм от содержания возможно в пределах одного и того же круга качеств. Когда мы рассматриваем вибрирующую хлопушку колокола, которая является причиной определенного звукового явления, мы не просто выделяем пространственное содержание, но молчаливо предполагаем в нем по крайней мере определенную красочность; звучит ли она или не звучит, сладкая или горькая, приятная или неприятная на вкус, теплая или холодная, никак не обозначается зрительным образом и поэтому не обязательно должна предполагаться в нем на основе оптического восприятия. Но вопрос в том, способны ли мы также мыслить цветом, сохраняя при этом пространственное восприятие.

Для проблемы в этой более узкой и единственно оправданной версии одна группа чувств может быть исключена с самого начала; в случае запаха, например, момент пространственности едва заметен, в случае звуков он спорный. Здесь достаточно показать, что, по крайней мере в случае оптического восприятия, утверждение о возможности отделения качеств от количеств подразумевает недопустимую подмену понятий. Когда Галилей говорит, что наше воображение (immaginazione) не может представить материю без формы и фигуры (figurata), в то время как нет никакого принуждения думать о ней как о белой или красной, необходимо провести двойное различие. Во-первых, несомненно, что когда мы говорим о вещи как о твердом теле, мы обязательно должны представлять ее в виде формы; но определенность формы не обязательна. С другой стороны, приписывать телу определенный цвет, конечно, произвольно или случайно, но красочность в целом, включающая также яркость, не может быть отнята у него. Я могу делать это как угодно: фигура всегда представляется мне в поле зрения как цветная, или как темная на светлом фоне, или наоборот. Конечно, это качество может быть проигнорировано при использовании и обработке фигуры, конечно, ее геометрические свойства могут быть представлены в символической форме, но качество как таковое никогда не исчезает для зрительного восприятия. Точно так же, если того требует цель исследования, я могу размышлять исключительно о качестве увиденной поверхности, не принимая во внимание ее форму и факт ее протяженности. Но поскольку все эти моменты всегда даны одновременно и в связи друг с другом, я не могу аннулировать один из них сам по себе, не аннулируя при этом и другие. Только конкретная детерминация изменчива для каждой области независимо от детерминации другой.

И то, что здесь было сказано в психологическом смысле о пространственном зрении или о видимых поверхностях, теперь относится в целом и объективно к содержанию опыта. Нигде мы не можем определить форму событий из данного, будь то в чисто геометрических или чисто механических терминах. Если стремиться к полноте наблюдения, то становится очевидным, что каждая вещь, каждый процесс содержит моменты, которые связывают его не только с пространственным контекстом. «Чисто механических процессов», – коротко и резко выразился Мах[24 - Ernst Mach, Die Mechanik in ihrer Entwicklung, 3rd edition, page 486], – «не существует». В реальности, казалось бы, чисто механические процессы всегда связаны с тепловыми, магнитными и электрическими изменениями; а чисто механические процессы – это абстракции по отношению ко всему содержанию опыта, абстракции, которые могут быть выделены из других фактов только в символической форме.

Это ни в коем случае не означает объективности качеств. Даже если наша чувственность заставляет нас всегда представлять количества и качества в неразрывной связи друг с другом, реальность все равно может быть свободна от качеств независимо от нашего восприятия. Пространственные свойства, которые проявляют сенсорные свойства, могли бы соответствовать положению дел, аналогичному пространственному порядку, в то время как количественным свойствам не соответствует ничего подобного, или же мы могли бы описать их объективную причину только с помощью пространственных определений, которые, однако, сами по себе мыслимы только в качественном обличье. И в этом нет никакого противоречия, если только скрытое пространственное расположение, которое должно объяснить специфическое качество определенного чувства, например, чувства зрения, в его возникновении и определенности, не воображается с помощью того же чувства. Если, например, последние частицы, скажем, электроны, через колебания которых возникает цвет, достаточно определены электрическими или тепловыми свойствами или их массой, то нет больше никаких оснований представлять себе эти частицы как цветные, даже если хочется думать о них ярко. Здесь тот факт, что мы обладаем большинством органов чувств, помогает избежать неизбежного в противном случае противоречия.[25 - Это противоречие было формально выражено Рилем в его «Философской критике» II, §35 и Штумпфом, «Психологическое происхождение понятия пространства», стр. 21. Ср. SCHWARZ, Das Wahrnehmungsproblem vom Standpunkt des Physikers, des Physiologen und des Philosophen, 1892, s. 66f] Но даже если у нас остается возможность гипотетически предположить, что реальность свободна от качеств, обоснование этого предположения не может быть основано на отношениях между количествами и качествами, как они даны в нашем чувственном восприятии. Неверно, по крайней мере в психологическом смысле, что «цвета вовсе не являются необходимыми условиями, при которых объекты могут стать объектами чувств только для нас»; скорее, для каждого конкретного чувства необходимо определенное качество, чтобы объект мог стать объектом именно этого чувства. Есть ли у качества в объекте, как и у его формы, противопоставление или аналог – это, конечно, другой вопрос. В любом случае очевидно, что тот, кто отвечает на этот вопрос отрицательно, должен прибегнуть к другим доказательствам, чтобы оправдать себя.

Так, для Галилея, Декарта, Гоббса и Бейля глубочайшие причины, приведшие их к формированию доктрины субъективности чувственных восприятий, лежат в другой области. Даже если верно, что количества, точнее, пространственные определения, немыслимы сами по себе и без определенных качественных свойств, они все же являются необходимыми структурными элементами механически объясняющего естествознания. И поскольку теперь оказывается, что создаваемый ею рациональный контекст достаточен для объяснения всего, что есть в явлениях, требующих объяснения, качества должны быть исключены из нее как лишнее, мешающее явление. Возможно, можно представить себе идеальную систему, в которой все круги качеств понимаются сами по себе и независимо друг от друга и представлены в своем закономерном поведении. Теория природы Аристотеля – исторически самая значительная попытка решить эту задачу. Но Средневековье тщетно пыталось найти решение. Напротив, великая идея, выдвинутая в XVII веке, состоит в том, что научное покорение природных процессов зависит от редукции качеств друг к другу, в том смысле, что те детерминации сущего, которые доступны измерению и могут быть таким образом выделены, понимаются как независимые переменные, от которых, как считается, зависит совокупность качеств. В построенной таким образом материальной системе, где правят только давление и удар, где движение порождает только движение, а все изменения являются вариацией количественных детерминаций, нет места краскам, звукам и запахам, которыми наивный человек наполняет мир. Они как бы уходят из общей репрезентативности, становятся лишними. Только предпосылка о статических и динамических отношениях может адекватно объяснить все явления, которые они предлагают. Но поскольку они являются тем, что мы переживаем и что никакая наука не может уничтожить для нас, они теперь переносятся на субъективность человеческого разума как сбивчивая видимость этих движений: Осознание их нереальности является следствием обобщения механического метода.

В этой аргументации, восходящей к объяснительной ценности механического естествознания и лишь приписывающей ему существование требуемой им объективной реальности, можно выделить различные стороны, которые сами по себе открыты для рассмотрения и суждения. С одной стороны, с точки зрения эмпирического исследования, следует признать, что пространственные моменты образов, возникающих в нашем чувственном восприятии, соответствуют объективному пространственному порядку, который, на основании достоверных наблюдений и выводов, можно рассматривать как их причину, существующую в объекте. Ибо понимание неотделимости качественных элементов от их количественной формы, которое Юм и Беркли успешно защищали против абстрактной процедуры Локка, действительно доказывает, что пространственные и качественные детерминации должны рассматриваться как существа одного и того же порядка; но оно не доказывает, что они имеют только субъективный или чисто психический характер существования. Только при условии, что содержание ощущений было признано внутренними феноменами независимо от размышлений о методах научного мышления – условие, которое, однако, не может быть доказано без сомнения, – вывод о субъективности пространственных элементов также был бы убедительным. Но это очевидная круговерть – выводить из неплодотворности качеств для целей объяснения природы их субъективность, а затем, на основе психологических рассуждений, субъективность также и количества, от которого только что были отделены качества как элементы особого достоинства. Но если оправдание научного исследования (объективно установить рациональную связь как субстрат чувственных явлений) не подлежит сомнению, то утверждение, что только количества имеют реальную ценность, следует отличать от этого предположения, которое обусловливает плодотворность всякого здорового исследования. Ибо мы, конечно, должны признать, что субъективность чувственных явлений, из которых научная конструкция вырабатывает объективный мир, еще ни в каком смысле не доказана. Если предположить, что возникновение цветов как объективного явления связано с определенными колебаниями или электромагнитными возмущениями светового эфира, то вполне понятно, что оптические восприятия должны обладать свойством быть цветными, поскольку мы получаем зрительные восприятия, по крайней мере в нормальном смысле, только благодаря распространению этих возмущений на сетчатку глаза. Тем не менее, исходя из этого предположения, мы были бы вправе отрицать наличие цвета у самих материальных объектов, которые преломляют лучи, попадающие в наши глаза. Если бы, кроме того, все известные нам качества были таким образом параллельными явлениями процессов среды, находящейся между нашими органами чувств и объектами раздражения, мы могли бы, возможно, вывести из наших восприятий определенные пространственные порядки и механические отношения по отношению к этим объектам, но у нас были бы все основания считать существование этих качеств в них крайне маловероятным. Тем не менее, эти качества должны рассматриваться как объективные, если рассматривать их в контексте всего природного процесса.

2. Аргументы механического взгляда на природу

[Продолжение]

Механическое объяснение природы в его универсальной форме, разработанное в XVII веке, теперь также в корне отрицает эту возможность. Звук, который я слышу, имеет реальность только во мне как разумном существе или в моей душе. «Хлопушка в колоколе не имеет в себе ничего звукового, а только движение и только вызывает движение во внутренних частях колокола; поэтому колокол имеет движение, но не звук. Это движение передается воздуху, а воздух обладает движением, но не звуком. Он передает это движение через ухо и нервы в мозг; а мозг имеет только движение, но не звук.[26 - Томас Гоббс, Элементы права, страница 7] Так Гоббс в классической форме описывает связь процессов, которые механическое объяснение природы подменяет внешней реальностью.

Декарт впервые нашел великую формулу для обоснования правоты такого взгляда на вещи: она дана во всей структуре его системы, поскольку он шаг за шагом переходит от общего сомнения в реальности всего существующего к реконструкции мира из его элементов, необходимых для мышления. В этом гипотетическом разрушении мира и сотворении мира, которое Гоббс и особенно Бойль затем развили в соответствии с его методологическим содержанием, [27 - Томас Гоббс, De corpore, гл. 7; Boyle, De origine qualitatum et formarum, §4]прорывается современное сознание суверенности разума. А поскольку конструктивное мышление протекает экономически, то в качестве элементов конструктивного контекста оно выбирает исключительно количества. Образы мира, которые показывает нам восприятие, не являются реальными: существует только то, что содержится в них, что делает возможным их построение. Соответственно, поскольку математическая физика их не требует, качества исключаются из необходимого систематического контекста событий.

Разложим это рассуждение на отдельные части. Во-первых, введенное здесь понятие количества требует некоторого пояснения. Совокупность предпосылок, на которых математическая физика основывает вывод своих предложений, конечно, можно подвести под собирательное название величин, поскольку они рассматриваются как измеримые элементы. Но в реальном и самом узком смысле этого слова количественно измеряемыми являются только пространство и протяженность. Мы можем измерить только пространственные расстояния, [28 - Здесь можно обойтись без оценки расстояний ощущений, которую Штумпф и Эббингауз ввели в психологию.]даже длительность и изменения во времени могут быть определены только как функции пространственных положений. Нашей универсальной системой измерения является пространство, и тот факт, что только оно поддается количественной оценке, оправдывает право видеть в нем первичное свойство всей природной реальности, которое делает измерение и точную науку возможными в первую очередь. Исходя из этого понимания, Декарт разработал требование, чтобы телесная субстанция мыслилась исключительно как протяженная в длину, ширину и глубину, и чтобы протяженность пространства была ее единственным и существенным атрибутом, поскольку все остальное, что приписывается телу – твердость, вес, движение, протяженность – предполагается.[29 - Декарт, Принцип. I, §53, II стр. 4, IV стр. 202] В то же время это была задача теории природы, которая никогда прежде не рассматривалась в таком единстве, но и никогда впоследствии не подвергалась нападкам. Ибо теория материи на этой основе, хотя и положила начало величайшему перевороту в физическом представлении о природе, не выдерживает критики даже в качестве идеала.

История механики неопровержимо учит, что к предпосылкам ее построения относится нечто большее, чем простое протяжение, – факт, который уже в эпоху Декарта Галилей, развивая свое понятие импульса, и Гоббс, развивая свое понятие конатуса, приблизили к философскому сознанию. Даже в рамках чисто механической концепции необходимо предположение о реальности, которая не обладает простым протяжением; и в этом проявляется прогресс науки, который имел место в создании динамики, что эта реальность также становится доступной для математической обработки, т.е. для представления функциями пространственных положений. Но это конструктивное отношение к пространству не означает сведение его к простым величинам. Это отношение становится еще более ясным, если мы рассмотрим положение механической физики по отношению к другим наукам о природе. Здесь – по крайней мере, на уровне наших знаний – к специфически механическому поведению вещей добавляются другие способы поведения, которые, во всяком случае, пока, а может быть, и навсегда, не могут быть объяснены механическими условиями; достаточно вспомнить область магнитных и электрических явлений, которые настолько не желают подчиняться механическим понятиям, что их собственный и универсальный характер проявляется все более отчетливо. Немаловажно и то, что подходы, с помощью которых устанавливается связь между качественными явлениями хода природы и измеряемыми величинами, в некоторых случаях находятся в пределах заметного произвола. Если, например, мы измеряем разность температур по разности объемов, то не безразлично, какое теомоскопическое вещество мы берем за основу, ибо эти вещества содержат свои собственные законы и пределы, которые вполне можно учитывать, делая выводы о тепле из наблюдаемых в них определений. [30 - Ср. критику понятия температуры в MachT, Prinzipien der W?rmelehre, 2-е издание, стр. 39]То, что мы можем представить все или, по крайней мере, большинство чувственных данных (запах и вкус практически еще исключены) механической системой, возможно, дает нам право говорить о механической структуре мира; но это даже не дает нам права считать, что мир качественных явлений может быть полностью представлен их отношением к механическим процессам или что они могут быть представлены в механических идеях; тем более из этого не вытекает обязанность рассматривать качества как вторичные и случайные по отношению к механической системе.

Как пространство относится к механике, так и сама механика является нашей системой измерения по отношению ко всей совокупности природной реальности, и мы должны быть осторожны, чтобы не вывести из этого факта больше, чем непосредственно в нем содержится, если для этого нет других причин, и не отождествлять то, что мы измеряем, с тем, что измеряется. Тот факт, что мы определяем отдельные события, которые посредством чувственного восприятия представляются нам качественными, по их количественной стороне, то есть по их пространственно-временным характеристикам, а также по их механическим эффектам, сам по себе не означает, что только эти моменты, выделенные для целей научного расчета, реальны. И античности, и Средневековью было известно, что при чисто качественном проявлении процессов в природе происходят и механические изменения как их причины или следствия. Когда Аристотель описывает эти последствия как побочные эффекты, которые производятся не самими качествами, мыслимыми как объективные, а скорее телами, в которых они находятся[31 - Аристотель, De anima II, стр. 12, 424b, 10f], это, конечно, выражает состояние знания, в котором значение механических связей для представления реального еще скрыто. Но, тем не менее, следует отметить, что такого же мнения придерживались и в той области, где связь между качествами и механическими процессами представляется гораздо более очевидной, а также была признана гораздо раньше в своей значимости. Античная теория музыки уже официально заявила об этом, Аристотель включил это в свою психологию, а Средние века были знакомы с предложением Витрува о том, что появление и движение тонов всегда связано с дрожанием воздуха и колебаниями звучащего тела. Тем не менее, я не знаю ни одного философа после Аристотеля или схоластики, который, основываясь на этом понимании, рассмотрел бы возможность того, что звук – это лишь мысленная реверберация, реакция души на поступающие движения. Является ли он субстанцией или случайностью, является ли он физическим, протяженным или раздвоенным нематериальным, является ли он покоящимся качеством, присущим звучащим телам, инструментам, и только вызывается из них вибрацией или производится непосредственно воздушной волной: вот вопросы, которые занимали школы, в которых практиковалась натурфилософия, стоиков и эпикурейцев, а затем прежде всего перипатетиков. Даже для Кеплера звук, хотя он и подчеркивает познавательную ценность количественного в нем во все времена и тем самым создает основу для его методологической обработки, все же является, как свет и другие качества, видом immateriata, который, согласно его четкому объяснению[32 - Аристотель, Оpera, изд. Fritsch, V, стр. 445], следует отличать от движения воздуха, который только доносит звук до уха. Аналогично, Бэкон описывает вибрацию воздуха в звуке только как необходимое условие его производства; он всегда поддерживал фактичность качеств как объективное существование.[33 - Франсис Бэкон, Естественная история, век III, §211] Только Горльдус и Галилей, но прежде всего Мерсен, [34 - Мерсен, Универсальная гармония II, 2-е издание, 1636, стр. 3f]высказали и обосновали чистую субъективность звука.

Решающие мотивы, побудившие этих мыслителей и их последователей продвинуться дальше позиции Кеплера, в отношении которой, вероятно, возможна строго математическая трактовка, могут быть кратко сформулированы в двух формулах. Научное исследование оправдывает себя тем, что мы считаем воплощение реальности, которую мы представляем посредством механической системы, бескачественным бытием по аналогии с последней, во-первых, потому, что качества в ней совершенно излишни и их допущение не имеет никакой объяснительной ценности, и, во-вторых, потому, что, объективно понятые, они представили бы нечто непостижимое для человеческой мысли, не постижимое в соответствии с принципами теоретического воображения.

Экономичность любой науки требует, чтобы предпосылки, на которых она основывается, были сведены к минимуму. «Non est ponenda pluralitas sine necessitate» [Излишне делать с помощью большего то, что можно сделать с помощью меньшего. – wp] – это предложение, которое приобрело универсальное значение для современных исследований, выходящих за рамки теории познания Оккама и кругов терминологической логики. Но как бы бесспорно ни считался этот принцип первым методологическим принципом всякого осторожного объяснения, требующего гипотетических элементов, он, однако, не допускает общего применения без дальнейших рассуждений; только доказав в каждом случае, что минимальное число посылок достаточно для объяснения данных фактов, можно вывести следствия в отношении избыточных элементов. Теперь научное воображение, когда оно выводит из материала чувственного восприятия мир экзистенций, посредством которых они производятся в наших органах чувств, имеет открытое поле для построения субстратов видимости, при одном лишь условии, что сосуществование и последовательность переживаний должны быть полностью ими определены. Поэтому мы можем с полным правом требовать, чтобы в объяснительный контекст включалось только то, что служит этой цели. Но опять-таки следует подчеркнуть, что в этой связи еще не было сделано никакого определенного вывода относительно характера и способа существования самих чувственных образов.

Декарт, правда, исходил из предположения, что мир чувств изначально дан лишь как некий феномен сна в моем «я», который требует объективного основания. Но уже Гоббс и Бойль ясно осознали чисто фиктивный характер этого предположения и подчеркнули, что в любом случае эпистемологическая саморефлексия недостаточна для его обоснования. Если теоретическое конструирование природы начинается с этой фикции, это не вызывает беспокойства до тех пор, пока мы осознаем ее только как технический прием. Но если принять во внимание факт самих чувственных образов, если задуматься о тотальности природных событий, включая разумные организмы и их органы, то принцип наименьшего числа объяснительных причин теряет свою прекрасную методологическую ценность. Ибо допущение чистой субъективности содержаний органов чувств означает сокращение предпосылок только в отношении мыслимости объектов, от которых исходят стимульные воздействия на наши органы; в отношении связи между стимулом, сенсорным восприятием и чувствующим индивидом оно столь же позитивно и богато по содержанию, как и контр-утверждение. С этой точки зрения речь идет уже не о том, чтобы предположить большее или меньшее число гипотетических элементов или свойств для объяснения факта, а лишь о том, как расположить элементы в этом факте. Если Декарт[35 - Декарт, «Мир», изд. Cousin, IV, стр. 220] отрицает скрытые качества тепла и света у огня, потому что для объяснения всех его свойств мы должны были бы предположить также движение его частей, но одного этого движения достаточно для понимания всех явлений огня, включая тепло и свет, Эта конструктивная процедура, по крайней мере с логической точки зрения, совершенно ясна и не вызывает возражений и может быть подвергнута столь же малому числу сомнений, как и вывод, согласно которому Декарт берется разработать гипотетическое первоначальное состояние для объяснения развития космоса. Но когда физик сталкивается с разумными человеческими существами, которые утверждают, что испытывают специфические ощущения от действия огня, возникает вопрос о месте фактов, утверждаемых в таких заявлениях, и этот вопрос не может быть решен простым утверждением методологического правила. Ведь что представляют собой эти ощущения, которые испытывает человек, являются ли они реальностью, существующей прежде всего в общем пространстве, включающем огонь и тело наблюдателя, а также наблюдаемого, возможно, связанной с определенными процессами стимуляции, или же они просто входят во внутреннюю жизнь воспринимающего субъекта как чисто психические процессы, очевидно, не может быть выведено по той причине, что нет необходимости предполагать их в самом огне. Для физика мир чувственных явлений не представляется истинным миром, который он ищет за ними в действительном пространственном и здесь же обоснованном смысле этого слова; и именно потому, что он сознательно абстрагируется от отношения вещей к своему органу чувств, которые дают ему лишь материал, используемый для его уравнений, он может приписать себе все, что не входит в уравнения как количество, как остаточное явление, в силу чего для него остается и должно оставаться совершенно безразличным, что означает чувственный вид, помимо его отношения к объекту. Таким образом, даже в случае других человеческих существ, которые, как телесные системы, воспринимаются им в тех же условиях, что и другие объекты, попадающие в сферу его наблюдения, он может по методологическим причинам считать все качества, о которых сообщают ему его органы чувств, вычитаемыми из них. Но иначе обстоит дело с качествами, которые эти индивиды обнаруживают в себе как опыт. Исследующий физик никак не может заставить их исчезнуть. Он никогда не сможет приписать их себе; они составляют элемент мира, который он открыл как независимый от себя. И поэтому он не может воспользоваться правом определения, которым он обладает по отношению к качествам, которые он сам воспринимает: Принцип наименьшего числа предпосылок здесь не работает.

Конечно, физика не успокоит это осознание. Конечным следствием механического взгляда на природу является также объяснение человека и его функций в соответствии с механическими законами, что в принципе признавали все великие мыслители XVII века. Ведь если бы было признано, что в разумном организме как материальной системе разумное действительно существует, что оно возникает спонтанно при определенных условиях, реализуется именно там, или, говоря радикальным языком Гоббса, мыслится как маленький образ где-то в мозгу, то единство механического идеала было бы нарушено, и тогда можно было бы справедливо спросить, можно ли вообще сохранить фундаментальное ограничение концептуального знания о природе допущением детерминаций чисто механического характера.

Именно здесь вступает в силу второй и последний из этих аргументов, призванный с другой точки зрения продемонстрировать несовместимость допущения объективных качеств с принципами математико-механического естествознания. Система субстанций и изменений, которую наука вынуждена выдвигать в качестве необходимого условия чувственной реальности, образует рациональную связь, которая при совершенном знании позволяет четко определить каждый из ее членов в зависимости от места и времени. Разумеется, она содержит и предпосылки, которые, как таковые, не могут быть использованы для понимания и не могут быть выведены в своей фактичности. К ним относятся факты, что вообще существует природная реальность, которая может быть разложена на большинство элементов, что эти элементы подчиняются определенным законам и определенному начальному распределению положений и скоростей. Это пределы, которые устанавливаются для каждого познания природы. Фактическое, то есть индивидуальность и неповторимость как целого, так и отдельного, является для нас отправной точкой всех умозаключений; оно определяет частность случаев в пределах простора логических возможностей. Даже мир как тотальность – это лишь один частный случай из многих. Так, формула мира Лапласа включает в себя сумму постоянных величин, которые необходимы как условие реализации хода мира с данного момента времени, но которые не могут быть объяснены самой формулой мира. Тем не менее, идеал универсальной механики мира – это та форма рассмотрения мира, которая сводит необъяснимое и чисто иррациональное к минимуму и поэтому доставляет логическому уму наибольшее удовлетворение. Прослеживая все богатство явлений до системы устойчивых, неизменных субстанций, отношения которых друг к другу строятся по вечным, неизменным законам, становится возможным воспринимать изменчивое в опыте как изменение этих отношений, то есть как изменение детерминант времени и места, которые, в свою очередь, доступны самому точному расчету и точности с помощью математического мышления. Таким образом, вся Вселенная предстает как самоподобное и самоподдерживающееся целое, чья данность навсегда остается для нас непостижимой в своей детерминированности, но чьи способы изменения в деталях могут быть выведены из этой общей предпосылки с помощью конструктивного мышления и поэтому могут стать совершенно прозрачными для понимания.

В этом контексте сенсорные качества, которые восприятие демонстрирует в каждой точке эмпирической реальности, более недопустимы, поскольку их позиционирование немедленно вернуло бы непостижимое, которое воля к знанию стремится устранить. И они не могут мыслиться ни как атрибуты этих конечных единиц или их связей, ни как сопутствующие феномены изменения положения и скорости. Ведь как ни крути: воспринимаемые в опыте качества – это спонтанные эмердженты, творения из небытия, которые затем в любой момент погружаются обратно в небытие, постоянно появляясь и исчезая. Даже если, чтобы избежать этого невыносимого чередования становления и исчезновения, прибегнуть к отчаянному предположению представить конечные единицы как наделенные постоянными качествами в соответствии с методом Анаксагора, то и в этом случае артистизм мышления, признающий раз и навсегда непостижимое, но переносящий его в начало и тем самым создающий для себя свободу развития в области механических идей, потерпел бы неудачу. Ибо явления, происходящие в видимых процессах, не могут быть выведены из качеств элементов, из которых эти процессы состоят, в соответствии с их механической стороной. Цвет смеси или даже комбинации двух веществ не является эффектом суммирования цветов их компонентов. Не имеет смысла рассматривать качества так же, как пространственные и временные величины. Таким образом, мышление, которое всегда является арифметикой, поскольку происходит путем объединения и разложения единиц, не может ничего сделать с качествами, которые не могут быть собраны из единиц. Сотворение мира – это чудо; но для науки это лишь уникальное чудо, от постижения которого она отказывается, чтобы объяснить изменение положения его частей исключительно в пределах сотворенного. Признать или потребовать признания качеств, однако, значит возвысить чудо до постоянства.

В XVII веке тот же ход мысли был выражен в другой формуле. Опыт учит, что большая часть стимулов, воздействующих на организм, – это движения и ничего, кроме движений, и тем не менее они вызывают у воспринимающего эффект, совсем не похожий на стимул. Это очевидно, как отмечают Галилей, Бойл и Локк,[36 - Galilei, Opere IV, стр. 339; Boyle, Works II, London 1744, стр. 466; Locke, Essay II, Chapter 8, §13 и 16] в случае, когда внешнее прикосновение вызывает ощущение удовольствия, щекотки или боли. Далее, научная мысль показывает, что по аналогии с этими случаями все другие стимулы, которые вызывают у нас ощущения звука, света и т. д., также могут быть истолкованы как процессы движения. И здесь переживаемый эффект полностью отличается от движения, которое предполагается как причина; действительно, это понимание имеет огромное значение для прогресса знаний, поскольку оно является основой для любого рационального объяснения процесса восприятия. Из этой предпосылки, однако, неизбежно следует, что качествам должно быть отказано в каком бы то ни было существовании. Ведь высшая теорема умозаключения, строго сформулированная Декартом[37 - Декарт, Принцип. IV, §198] и прежде всего Гоббсом[38 - Гоббс, De corpore, глава IX, 38 и 9, глава XXV, §2], требует, чтобы следствие было равно причине. Соответственно, мы не можем думать, что движение порождает нечто иное, чем движение. Таким образом, идеал замкнутой причинно-следственной связи движения предполагает исключение качеств в каждой точке природной реальности. Если бы мы действительно могли, как мы думаем, проследить процесс движения от объекта через сенсорный аппарат к центральному органу и обратно, мы бы нигде не нашли его прерванным вмешательством фактора, который можно было бы описать как ощущение, как качество: причинная связь идет от движения к движению. Исторически сложилось так, что этот идеал механики, охватывающей весь мир, сегодня так же далек от воплощения, как и в те времена, когда он только зарождался. Действительно, можно было бы сказать, что по мере развития знаний идеал «астрономического» познания материального мира все дальше и дальше отодвигается на задний план. Не только открытие больших областей природы, совершенно неизвестных в XVII веке, таких как электромагнитные явления, привело к появлению результатов, которые, чем тщательнее их исследуют, тем более независимыми они оказываются, не только природа органических процессов все еще не хочет быть полностью объяснена процессами движения: в любом случае, существует строгая наука, в которой логическое требование, из которого возникла идея мировой механики, не было выполнено, по крайней мере, в настоящее время. Основной закон химии гласит, что встречающиеся в природе тела можно разделить на группы или типы веществ, обладающих определенными свойствами. Остается выяснить, можно ли считать эти вещества, как показывают некоторые закономерности между их составными весами или другие недавние опыты, спецификациями первозданного вещества и можно ли выразить в механических терминах признанные до сих пор свойства элементов: Важно то, что до сих пор не удалось вывести свойства химического соединения из свойств его компонентов. Химические процессы характеризуются изменением существенных свойств, свойства исчезают, а на их место приходят новые. Мы лишь признаем фактические пределы наших современных знаний, когда признаем, что результат превращения веществ, происходящего на наших глазах, не может быть определен из их элементарных свойств. Атомно-молекулярная гипотеза, какой бы плодотворной и эффективной она ни оказалась в других отношениях, пока не смогла приблизить нас к решению этой загадки. Мы не хотим преуспеть в представлении о постоянстве элементов, характеризующихся суммой своих свойств, в соединении, потому что в нем мы обычно встречаем совершенно новые свойства. «Скорее, это сохранение, – выражается Оствальд в терминологии, почти напоминающей аристотелевские формулы, – ограничивается исключительно возможностью извлечения элемента из каждого его соединения в неизменном количестве».[39 - Вильгельм Оствальд, Vorlesungen ?ber Naturphilosohie, 1-е издание, стр. 287]

Являются ли эти пределы следствием несовершенства нашего понимания элементарных структур, или это пределы, которые навсегда отделят познание химических процессов от познания физических и механических, пример, тем не менее, может дать понять с методологической точки зрения, что предположение о возникновении и распаде отдельных эффектов не настолько абсурдно, чтобы его можно было считать опровергнутым логическим следствием механического объяснения природы. Если под объяснением факта понимать его выведение таким образом, чтобы показать, что он тождественен с заранее установленным, от которого он отличается только осаждением частей или изменением скоростей, или вообще применением операций, которые могут быть полностью воспроизведены мыслью, то происхождение природы химического соединения необъяснимо с помощью современных исследований, это чудо. Но химия учит нас, как наука может справиться с таким чудом. Определив законные условия, при которых происходит создание чего-то нового, чудо становится обычным природным явлением, которое теряет характер чуда именно благодаря своей законной интеграции в общий контекст.[40 - Карл Штумпф, Leib und Seele и т.д., 1903, стр. 35] Таким образом, химия, тем не менее, способна дать достаточное описание всего контекста, который как таковой вполне регламентирован и даже в значительной степени доступен математическому представлению, например, с помощью энергетических понятий. Действительно, мы можем считать, что весь мир населен всевозможными побочными эффектами, нисколько не мешая реализации механической точки зрения и даже не внося момента произвола и чуда, если только мы можем рассматривать возможность четкого отнесения иррациональных фактов, которые происходят, к механическим процессам как данность. Как эти классы событий внутренне связаны между собой – это, однако, навсегда останется за пределами нашего понимания. Но для научной ориентации в мире достаточно того, что сосуществование и последовательность событий в нем могут быть определены законом. То, что часть процессов может быть поднята до той прозрачности, которой вообще способно достичь логическое мышление, не дает достаточных оснований, даже если бы было весьма вероятно, что подобная ей система процессов пронизывает все царство природной реальности, характеризовать то, что не предстает сразу как такой процесс, как явление или нереальное и исключать его из природы как субъективное.

Есть и второе. Перенос [Versetzung – wp] качеств во внутреннее пространство субъекта был придуман для того, чтобы устранить вызывающие беспокойство изменения, которые они демонстрируют, и таким образом привести факты природы к общему знаменателю, так сказать. Но выгода, достигнутая этим приемом, в конечном счете лишь кажущаяся. Ведь поскольку качества нельзя полностью отрицать, поскольку они представляют собой нечто положительное, существующее, возникающее и исчезающее, трудности мышления, которые даются вместе с ними, переносятся вместе с ними и в ту область, к которой их относит естествознание. Исключение качеств из системы процессов движения бесхарактерных корпускул, которая принимается за объективную, освобождает научное мышление от задачи объяснения смены качеств, их возникновения и распада. Но теория их субъективного происхождения лишь переносит проблему их выведения в другую область, нисколько не приближая ее к решению. Как однажды выразился Дильтей. «Если физика оставляет физиологии объяснение сенсорного качества синего цвета, а та, не имея возможности вызвать синий цвет в движениях материальных частей, передает его психологии, то в конечном счете оно остается за психологией, как в головоломке.»[41 - Вильгельм Дильтей, Введение в гуманитарные науки I, стр. 13] Но психология, со своей стороны, также не в состоянии пролить свет на тайну качественного восприятия. Она признает в них конечные элементы процесса воображения, которые уже не поддаются дальнейшему анализу. Однако ощущения, то есть содержание ощущений, не являются атрибутами духовных субстанций: они столь же чужды и непостижимы в сфере духовной жизни, как и в сфере природных явлений. Известно, что Декарт тщетно пытался найти место для качеств; поскольку его концепция природной реальности не позволяла ему рассматривать их как объективные факты, он должен был представить их как психические или ментальные продукты; но поскольку, с другой стороны, он не мог рассматривать их как простые модификации res cogitans [психического – wp] и при этом они стоят в определенном отношении к материальным процессам, они снова были для него чем-то большим, чем мысль, хотя и путаная. Поэтому он относил их к конъюнкции [соединению – wp] тела и души вместе с чувствами.[42 - Декарт, Медит. IV, §28] Если не выбрать этот выход, что лишь удваивает трудности, то ощущения в духовной жизни остаются непостижимыми. Следствием этого понимания является то, что для объяснения их отношений, изменений и связей, то есть для их классификации в более общем контексте законов, психология возвращается к материальным процессам, которые должны быть приняты за корреляты этих процессов в нервных частях разумного тела. И на этом круг завершается. Вот почему Гоббс логично перешел к концептуализации ощущений как движений таким окольным путем и поместил их обратно в механическую систему.[43 - Ср. мой трактат о натурфилософии Томаса Гоббса в Archiv f?r Geschichte der Philosophie XVI, 1902, стр. 94f]

Доктрина субъективности чувственных восприятий никоим образом не решает проблему, заключенную в их актуальности. Присущий чувственным данным характер непосредственной данности, их индивидуальность, абсолютно неустранимы; невозможно также с помощью психологических категорий, таких как бессознательное, понять их в их фактичности, то есть вывести их из чего-то, через что их существование и их особенность становятся прозрачными. Поэтому эта нехватка знания, вытекающая из имманентной особенности самих чувственных данных, не может служить механическому объяснению природы достаточным основанием для отрицания реальности фактического, которое оно не в состоянии постичь. Напротив, в конечном счете она должна занять позицию в вопросе понимания чувственных качеств и процессов движения. XVII век как бы разогнал туман аристотелевских идей, заслонявших произведения природы, и открыл перспективу четкого определения и рационального характера реального. Таким образом, она отказалась от бесплодных споров о природе качеств, их количестве, всей концепции квестов, занимавших средневековую мысль, чтобы направить всю энергию исследований на построение математической механической картины мира. С другой стороны, для взгляда, для которого природа – это бездушный, обожествленный механизм, где человек входит в контекст природы, возникает проблема того, как должно быть понято отношение духа к телу; и в этой проблеме снова заключены все специфические трудности проблемы ощущения. Ни одна попытка решения, появившаяся с тех пор, не смогла их устранить. Таинственность, которая дана в связи между сенсорными фактами и движениями, остается. В дуалистическом ответе чудо формально дано; мы не понимаем, как движение может породить ощущение, но мы его испытываем. Точно так же и параллелистическая гипотеза, как бы она ни была задумана, оставляет факты необъясненными. И все же связь между этими двумя классами процессов должна быть каким-то образом предположена. В интересах физического исследования можно сосредоточиться исключительно на механической структуре реальности, можно пренебречь ее качественной стороной, какой она предстает перед наблюдателем, можно исключить сенсорные содержания, которые, по утверждениям других людей, переживаются ими при определенных условиях: И даже если бы мы могли видеть механическую связь, которая простирается от объекта раздражения к сенсорным аппаратам, от них к центральному органу и от него к двигательным нервам без каких-либо разрывов, мы все же должны предположить в каком-то пункте этого пути, будь то промежуточное звено в причинной цепи или сопутствующее явление определенного участка, происхождение того, что чувствующий человек переживает как сенсорное содержание. Поэтому специфика механической системы не может исключать сосуществования качеств. Могут быть веские основания для ограничения возникновения качеств материальными процессами, подобными тем, что реализуются в органических телах, и в конечном счете может оказаться весьма вероятным, что эти качества следует рассматривать как психические явления нематериальных субстанций, но тем не менее несомненно, что представление о природе, включая органический мир, как о механической системе не дает достаточных аргументов для такого вывода. Напротив, ничто в принципе не мешает нам думать о соответствующих изменениях фактов, связанных с каждым процессом движения во внешнем мире, которые мы можем называть качествами по аналогии с нашими ощущениями.

Таким образом, мы утверждаем, что механический метод в естествознании, в той мере, в какой расширяется область его применения, никоим образом не оправдывает себя в том, чтобы рассматривать то, что не может быть охвачено его понятиями и представлено в его формулах, как реальность иного порядка. Конечно, такая точка зрения, примером которой является взгляд Декарта на природу, возможна; вполне мыслимо, что контекст реальной природы может быть определен как механическая система, в которой нет места тем качествам, которые наивный опыт показывает в ней, и не похоже, что она содержит большую степень сложности мышления, чем любой другой возможный взгляд на мир. Следовательно, эта точка зрения не может быть отменена сама по себе и поэтому является неопровержимой. Но вопрос в том, является ли она необходимой, должна ли она выводиться как логическое следствие механического объяснения природы в смысле реализации реальности. В любом случае, это не самоочевидная истина, которая должна быть высказана только для того, чтобы быть признанной и подтвержденной в своем обосновании.

Семнадцатый век предпринял формальный процесс доказательства, чтобы упразднить картину мира, которая в первую очередь дана нам, и устранить ее как простую чувственную видимость из контекста реального. Тем самым она создала следующую основу для построения существующего из элементов, которые берутся только из мышления и только гарантируются мышлением. Но если взять здесь то, что содержится в позитивном методе механического объяснения природы как таковой, из того идеала природы, который математики и философы этого времени развивали на основе общего владения методическими прозрениями, то становится очевидным, что противопоставление физических исследований наивной концепции мира не настолько резко и непримиримо, чтобы сделать сближение в определенных пределах немыслимым. По крайней мере, с точки зрения этого подхода, можно в равной степени бесконфликтно отнестись к фактам, если только принять во внимание все точки зрения.

Реальное, составляющее объект научного исследования, дано нам в ощущениях как нечто объективное и независимое от нас как эмпирических субъектов. В каждой точке опыта мы сталкиваемся с многогранным поведением вещей, которое никогда не может быть представлено в рамках одной формальной концептуальной системы. Процессы, которые мы распознаем и описываем как механические, то есть которые мы используем непосредственно, то есть без гипотез, и которые говорят что-то о субсенсуальном мире, образуют особое содержание. И вот опыт показывает, что с этой системой механических процессов другие группы явлений, которые как таковые могут быть определены только по их временным и пространственным характеристикам, связаны таким образом, что при определенных закономерных условиях возникают представления, которые могут быть приравнены к механическому труду. Этот факт нашел свое формульное выражение, точно описывающее смысл и границы этой связи, в законе сохранения труда. Отсюда можно развить общую энергетику, которая, полностью сохраняя специфическую природу групп явлений, тем не менее позволяет подчеркнуть их закономерную связь в математически точной форме. Но мы можем пойти еще дальше, и только по методологическим соображениям целесообразно рассмотреть конечные следствия, предлагаемые математическим естествознанием. Таким образом, мы прямо предполагаем, что для объяснения превращения энергетических форм друг в друга мы вправе выдвинуть гипотезу о механической структуре, пронизывающей контекст всей реальности и устанавливающей ее закономерность. Следует, однако, подчеркнуть, что в определенных областях это предположение не представляется ни необходимым, ни осуществимым, и, соответственно, может возникнуть возможность заменить его более подходящим. Но в той мере, в какой мы дополняем механическую структуру, мы можем сформировать и представить ее только по аналогии с теми системами, которые демонстрирует нам опыт. Поэтому, если мы выделяем из них с помощью символического представления то, что является чисто механическим, – положения и скорости пространственных единиц, – мы не должны забывать, что это не лишает факты, описываемые такими формулами, всего, что имеет более чем механическую природу, и даже не отрицает ее. К этой механической системе, предположительно существующей в природе, применимы законы сохранения. Она удовлетворяет логическим требованиям, которые научная мысль выдвигает в качестве условий наиболее совершенного объяснения. Но ни одно методологическое правило не предписывает нам признавать в явлениях, к которым подставляются механические процессы, реальность иного рода, чем та, которую эти процессы демонстрируют по аналогии с той, из которой они образованы. Не является ни противоречием принципам исследования, ни нарушением экономии предположить, что движения действительно связаны с качественными процессами, при условии только, что взаимная связь этих классов фактов должна рассматриваться как законная. Однако если учесть, что в целом далеко идущая функциональная зависимость сенсорных данных от определенных материальных процессов доказана или, по крайней мере, вероятна, поскольку мы живем не в хаосе впечатлений, то возражений против выполнения этой посылки не будет. Однако наивный взгляд на мир требует существенных и, с точки зрения всех деталей, чрезвычайно радикальных корректировок. Осознание относительности всех чувственных впечатлений показало в качестве доказательства, что качества, которые мы испытываем, не являются теми, которые мы привыкли придавать объектам. Но это, в конечном счете, касается только выбора механических контекстов, которым следует приписать воспринимаемое качество. Возможно, что связь с другими процессами, скажем, с определенными химическими процессами или с изменениями в состоянии среды, которые претерпевают модификацию в наших органах, установленная путем наблюдения за всеми нашими переживаниями, может оказаться достаточной для удовлетворительного объяснения факта относительности или вообще зависимости ощущений от работы наших органов. Однако тот факт, что необходимо дальнейшее исправление наивного взгляда на мир в смысле учения о чистой субъективности качеств, не может быть оправдан растворением природы в механической системе.

3. Аргументы физиологии

Описанная таким образом четкая позиция требует последнего дополнения: учение о субъективности чувственных качеств имеет свое историческое происхождение в развитии механистического взгляда на природу. Но так как во времена Декарта и Гоббса его развитию способствовали также особые физиологические соображения, то формальный аргумент, доказательство в его пользу, независимое от всех других соображений, появилось теперь в сенсорной физиологии, основанной Иоганном Мюллером. Сам Мюллер считал, что в своем учении о специфических энергиях органов чувств он нашел прямое подтверждение или точную формулировку субъективистских теорий, представителями которых ему казались Платон, Локк и Кант. Таким образом, возникает задача определить вклад, который физиология может внести в пересмотр естественного мировоззрения.

Качества даны нам только в виде чувственных восприятий, и опыт учит нас, что, хотя поначалу они, как правило, не приписываются нашему собственному телу, тем не менее они тесно связаны в своем возникновении и своих определениях с определенными процессами в нем. Теперь мы считаем определенным результатом психологического исследования, что ощущения, несмотря на присущую им характеристику сознания, не должны рассматриваться как содержание так называемого индивидуального сознания, то есть как психическое явление, на основании только этой особенности, которая постулируется из всего существующего, что мы можем предположить. Соответственно, объем признаваемых в физиологии условий для возникновения процесса восприятия зависит от выяснения отношения, существующего между воспринимаемым качеством и механически сопровождающим его процессом. Если удастся доказать, что характер связи между ними таков, какой научное мышление должно предполагать для обоснованного обобщения, если удастся доказать, что форма события, образующая необходимое и достаточное условие его возникновения, аналогична материальным процессам, которые мы видим реализованными в неорганической природе, то последнее препятствие, которое может быть поставлено против реалистического взгляда на природу, очевидно, устранено.

Конечно, нельзя отрицать, что при нынешнем состоянии наших знаний достаточно надежное знание материальных основ наших ощущений, можно сказать, не было достигнуто ни в какой момент. Огромный прогресс, которого добился анализ благодаря сотрудничеству анатомов, физиологов и психологов за последние десятилетия, прежде всего, выявил такое богатство и разнообразие фактов, подлежащих объяснению, что в настоящее время по крайней мере удовлетворительные теории, даже в самых узких областях сенсорной физиологии, не представляются возможными с какой-либо степенью высокой вероятности. Кроме того, реальная природа процесса нервного возбуждения до сих пор остается совершенно неясной. Трудности, с которыми сталкивается исследование того, что в конечном итоге происходит в живых нервных клетках и их процессах, настолько велики, что все наши положительные знания почти исключительно ограничиваются знанием электрических свойств, которые могут быть изучены непосредственно как функция только в очень узких пределах, а именно в области периферических нервных волокон. Формулы положительной и отрицательной работы молекул или ассимиляции и диссимиляции являются, строго говоря, лишь схемами или, скорее, постулатами, которые позволяют кратко описать самые общие моменты, не давая никакого реального объяснения природы лежащих в их основе процессов. Здесь научное воображение все еще имеет почти неограниченные возможности; действительно, как иногда выражается фон Крайес, [44 - Нагель, Справочник по физиологии, III, стр. 271]даже в наиболее изученных сенсорных областях, таких как ощущение света, «мы не в состоянии установить умеренное число возможностей, между которыми мы должны были бы взвесить на основе определенных фактов».

Мы можем совершенно не принимать во внимание так называемые низшие чувства, где известна и проанализирована лишь малая часть фактического материала и где мнения исследователей до сих пор расходятся по каждому решающему вопросу, касающемуся психологических характеристик, физиологических основ и того, что следует считать адекватным стимулом; Достаточно напомнить о замечательной судьбе различных гипотез, выдвинутых в последнее и очень недавнее время в отношении чувства слуха и чувства света, где все эти отношения по-прежнему наиболее прозрачны и, во всяком случае, наиболее тщательно изучены. Если после завершения великих работ Гельмгольца казалось, что найдена точка зрения, позволяющая понять эмпирические факты, исчерпывающие во всех существенных аспектах, то теперь стало более определенным, что разработанные и осуществленные им теории, если они вообще еще жизнеспособны, означают в лучшем случае лишь зачатки понимания осложнений, которые вначале вообще нельзя было упускать из виду. Хорошо известно, как Геринг и его школа боролись против трехкомпонентной теории цветов в пользу совершенно других идей, и, несомненно, верно, что от нее пришлось отказаться, по крайней мере в версии Юнга-Гельмгольца. Но теперь, с другой стороны, появились факты, которые фон Крайес обобщил под названием теории двойственности и которые в любом случае требуют значительных ограничений и модификаций взглядов Геринга. Здесь снова все находится в движении. Теория резонанса в физиологической акустике, скорее всего, получит более широкое признание; но даже против нее, несмотря на ее далеко идущую полезность, были выдвинуты такие серьезные возражения, что, возможно, большинство исследователей все еще придерживаются ее скорее из-за отсутствия теории, которая могла бы ее заменить, чем из-за ее собственного совершенства. Кроме того, рассматривается вопрос о том, не нуждается ли вся психоакустическая теория в радикальной реорганизации.[45 - Гуго Мёнстерберг, Основы психологии, I, стр. 514] В этих условиях использование результатов сенсорной физиологии в интересах натурфилософских соображений, конечно, пока безнадежно. Любая попытка такого рода вынуждена вступать в конфликт с мнениями и взглядами, решение по которым может быть принято только постепенным исследованием и, в конечном счете, экспериментом. Тем не менее, состояние наших знаний должно, по крайней мере, позволить нам подчеркнуть общие точки зрения, на которых основывается этот анализ, и конкретизировать их применительно к нашей проблеме.

Отношение ощущений или ощущаемых качеств к нервным процессам, с которыми связано их возникновение, обычно обсуждается в связи с вопросом о соотношении духовного и физического, психического и физического. При этом в соответствии с учением о субъективности чувственных качеств предполагается, что ощущения как таковые относятся к духовной жизни. Но, подвергая сомнению эту предпосылку, мы должны прежде всего считать весьма проблематичным, можно ли утверждать, что те возможные отношения, которые существуют между процессами, которые, несомненно, должны рассматриваться как психические, например, феномены осуждения, ненависти и любви и некоторые материальные процессы, существуют таким же образом в сфере ощущений; или, наоборот, можно ли считать те формы отношений, которые, как предполагается, делают связь между движением и ощущением мыслимой, без ограничений и расширения действительными для реального психического опыта. Отнюдь не очевидно, что оба класса явлений, которые различаются по своему психологическому характеру настолько, что одно всегда является лишь объектом другого, должны быть одинаково связаны с физическими событиями. Если в философских исследованиях, которые в последнее время вновь обрели живой интерес, отношения между телом и душой или природой и духом не являются ни столь различными, как того требует последовательный дуализм в смысле картезианской системы, ни столь равными, как два полностью пересекающихся круга, или, скорее, означают лишь два взгляда на самотождественную реальность, например, в смысле Фехнера, для которого природа и дух – это, как однажды выразился Вундт, [46 - Вильгельм Вундт, Логика II, 2-е издание, стр. 258]«две пересекающиеся области», «которые имеют лишь часть своих объектов, общих друг с другом.» Если предположить, что общие для обоих миров элементы – это содержание ощущений, то, с одной стороны, можно было бы требовать строгого параллелизма ощущений и движения, а с другой – считать возможными отношения взаимосвязи или взаимодействия между физическими процессами, связанными с ощущениями, и актуальными психическими функциями. Такая точка зрения, как представляется, не сопряжена с большими трудностями, чем односторонние дуалистические или монистические теории. Тем не менее, как бы ни оценивать ее полезность, она может прояснить обоснованность тщательного анализа отдельных явлений при исследовании взаимосвязи между физическими и психическими событиями.

В основе всех последних гипотез о природе связи между физическим и психологическим лежит приобретенное опытным путем и постепенно углубляющееся знание о значении нервной системы для реализации психической деятельности. Это понимание, основанное не на простом логическом постулате, а являющееся результатом реальных, кропотливых исследований, основанных на эксперименте и клиническом опыте, может быть выражено, в той мере, в какой установленный к настоящему времени фактический материал позволяет сделать самые общие выводы, следующим образом: психические функции связаны с определенными процессами материальной природы, происходящими в физических системах, в той мере, в какой они должны рассматриваться как необходимое условие их возникновения. Этот принцип корреляции, которому нельзя отказать в хотя бы эвристической обоснованности даже за пределами установленного до сих пор круга наблюдений, имеет прежде всего чисто методологическое значение; сам по себе он не содержит решения в пользу какой-либо метафизической гипотезы, и поэтому называть его принципом психофизического параллелизма было бы неверным употреблением языка. Однако предположение, долгое время сохранявшееся в научной мысли, тем самым исключается и, следовательно, может считаться навсегда опровергнутым. Перед лицом доказательства того, что психическая жизнь связана с материальными событиями, которые распространяются на большое пространственное пространство и в то же время распределяются по отдельным и независимым местам внутри него, концепция души как беспространственной, простой, нематериальной субстанции, как ее развивал Декарт и как ее еще представлял Лотце в своих ранних работах, больше не может быть сохранена. Однако это, конечно, не означает, что общеисторическое представление о взаимосвязи взаимодействия психической и физической реальностей, возникшее с этой конкретной гипотезой, было отменено. Например, в своих последних работах[47 - Рене Декарт, Метафизика, стр. 574] Лотце показал возможность их взаимосвязи, которая, признавая установленные опытом факты телесной основы психической деятельности, тем не менее сохраняет относительную независимость обеих областей и те формы взаимного влияния, которые еще мыслимы между ними. Если спекуляции о пунктиформном местонахождении души устарели благодаря прогрессу анатомии и физиологии центральных органов, это не оправдывает приписывания душе пространственности в определенном отношении и использования этого предполагаемого факта опыта в интересах параллелистических гипотез. [48 - Ср. Мюнстерберг, Психология I, стр. 258, также подчеркивает, что психическое обладает пространственными значениями в том же смысле, в каком оно обладает временными определениями.]– Скорее, эти прозрения учат проницательного исследователя прежде всего лишь более узко определять общий вопрос и разбивать его на те подвопросы, которые только и делают возможной точную формулировку и в то же время открывают перспективу подвести его к решению. Ибо особый характер отношений между телесными и духовными событиями допускает или, скорее, требует более точного определения в деталях.

В настоящее время считается существенной характеристикой психических реальностей то, что они не могут рассматриваться и встречаться как протяженные в пространстве вещи так же, как тела. Мы можем взять это положение на вооружение и, дополнив его, развить в критерий рассматриваемого вопроса.

Все научные опыты над объектами внешнего мира, включая организм ближнего как объект физиологического исследования, связаны с опосредованной деятельностью органов чувств того, кто эти опыты и наблюдения производит. Соответственно, исследование процессов, происходящих в живом и чувствующем индивиде, подчиняется тем же условиям, что и исследование любой внешней реальности; и к нему также применимо положение, которое мы уже подчеркивали в самых разных выражениях: факты, которые оно распознает и открывает, доступны постольку, поскольку они представляют собой положение дел, независимое от меня и отдельное от моих проявлений. Поэтому, прежде всего, психическое, которое предполагается существующим в телах других людей, в принципе не более и не менее гипотетично, чем сами эти тела; в любом случае, они оба вечно недоступны моему непосредственному опыту. Предположим, однако, что схема, иногда предлагаемая Сеашором, была бы осуществима, согласно которой соответствующие клетки коры головного мозга разных людей, в которых происходят материальные коррелятивные процессы определенных психических переживаний, были бы непосредственно связаны друг с другом, так что была бы возможна прямая передача конечных эффектов входящего стимула, тогда казалось бы, что в такой телепатической коммуникации чужое чувство могло бы войти в мой собственный опыт. Однако, строго говоря, я переживаю не чужое состояние как таковое, а лишь состояние, полностью сходное с ним. Феноменологически неверно говорить, что дерево, которое мы видим, является общим эмпирическим проектом для большинства индивидов; ведь мы можем видеть только при посредничестве света, который создает изображение на нашей сетчатке в соответствии с оптическими законами, и это изображение на сетчатке, если не принимать во внимание дальнейшие модификации стимула, чтобы иметь предварительную схему, и есть воспринимаемая визуальная вещь. Однако ваше изображение на сетчатке может стать содержанием моего опыта только в тех же самых гипотетических условиях, что и ваше ощущение. Соответственно, физиологические исследования имеют свободу выбора конструктивных элементов, которые они используют для объяснения жизни и жизненных явлений. Если бы теперь можно было показать, что для выполнения этой цели достаточно предположить элементы и детерминанты, которые определяются как таковые только в физических или химических терминах, другими словами, если бы то, что мы считаем психической жизнью в телах других людей, также могло быть построено по законам и в зависимости от неорганической природы, тогда не было бы больше достаточных оснований противопоставлять психическое и материальные события как особый вид реальности. В том же смысле, в каком определенные химические процессы можно объективно обнаружить в коре головного мозга своего собрата, с ними связаны также чувства и мысли. Тогда мы получили бы право описывать одушевленное тело как реальность, существенными, если не единственными, детерминантами которой являются его физические и химические свойства. И я не знал бы, чем такое объяснение отличается от материализма. Ведь тот факт, что в данном случае именно физические и химические законы определяют психические процессы в организме, а не наоборот, не может быть проигнорирован ни идеалистическим, ни феноменологическим взглядом, который видит в явной телесности лишь скрытый психический аспект. С другой стороны, предположение о существовании явлений, которые также проявляют свойства, отличные от механических или пространственных, полностью совместимо со строго материалистической базовой концепцией, если только сохраняется четкое отнесение последних к материальным элементам, их связям или их проявлениям.

Теперь, однако, кажется, что такая концепция и представление и выведение психической жизни из законов физических событий не только невозможны в настоящее время, но и вообще невозможны. И отказ от нее не основан на каком-либо априорном соображении о неразрешимости мировых загадок. Попытка объяснить духовное, как оно возникает в условиях всей природы, из этих условий, т. е. законно классифицировать его во всей природе, содержит в себе так же мало внутренней невозможности мысли, как и химическая наука, которая также должна принять появление чего-то нового в свойствах соединения, не будучи в состоянии сделать его прозрачным. Напротив, исключительно эмпирически обусловленные различия между двумя классами явлений, особый вид несопоставимости, существующий между психическими и физическими процессами, делает подчинение психической жизни признанной связи природы неосуществимым. Мы оставляем в стороне те особенности, в силу которых факты духа не могут быть поняты как свойства или стороны материи; они-то и делают невероятным растворение духовной жизни в психическом атомизме, набросанное Мёнстербергом как логический идеал научной психологии, набросанное Джемсом[49 - Вильям Джемс, Принципы психологии I, стр. 150f] и отвергнутое им как теория стадий сознания; ибо возможность строгого параллелизма физического и психологического зависит или падает от сведения психического к системе однородных постоянных элементов. Мы также оставляем открытым вопрос о том, можно ли на основе этого понимания представить себе связь между психическими переживаниями и материальными процессами, которые, с другой стороны, образуют необходимое, если не единственно достаточное, условие их возникновения. Для нас важно только положение ощущений, которое они занимают в контексте этих двух видов реальности. Проявляют ли качества также такой момент своеобразия, что их исключение из естественных событий является необходимым? Обладают ли они также специфическим характером, который теперь с необходимостью запрещает мыслить их как стороны, свойства или параллельные явления материи или определенных материальных процессов? Если психофизика или физиология чувств действительно могут сделать вероятным, что полное представление содержания ощущений и закономерностей, наблюдаемых в их сосуществовании и последовательности, законами материальных событий лежит по крайней мере в области будущего, то с помощью средств, которые доступны в настоящее время и в пределах, в которых они могут быть использованы, доказательство их объективности, то есть их принадлежности к физической природе, было обеспечено. Ибо, исходя из этого предположения, теперь уже можно заключить о существовании качеств, аналогичных нашим чувственным содержаниям, и в области неорганической природы, насколько простирается сходство механических процессов в последней с процессами, с которыми связаны ощущения в организмах.

Если мы понимаем под механическим коррелятом чувственных данных те физические процессы, к которым они могут быть однозначно отнесены, так что все определения, которые им принадлежат, также им присущи и могут быть полностью ими обозначены – будь то вибрации или изменения положения атомов или атомных соединений, химические процессы разложения или накопления, или электрические токи – то можно считать общепринятым предположением физиологических исследований, что такие процессы существуют, что они могут быть постепенно раскрыты путем прогрессивного исследования. Это предположение, которое часто находит свое выражение в неправильно понимаемом принципе психофизического параллелизма, отнюдь не является столь самоочевидным и даже необходимым, как кажется на первый взгляд. Напротив, рассматривая все возможные варианты, следует подчеркнуть, что факты, насколько они известны на данный момент, допускают и другие интерпретации. Так, можно было бы отстоять предположение, что, возможно, не столько какой-то узко определенный материальный процесс, сколько целая совокупность процессов, от стимуляции периферического органа до возбуждения центральных сенсорных поверхностей, должна пониматься как необходимая предпосылка для возникновения сенсорного состояния, что, следовательно, это зависит от детерминант и изменений, которые распределены по различным местам физической системы. Теория действия, разработанная Мюнстербергом[50 - Гуго Мёнстерберг, Принципы психологии I, глава 15], примерно соответствует этой точке зрения. Согласно этой теории, физиологическое сенсорное возбуждение само по себе не сопровождается психическими процессами, а становится психофизическим только тогда, когда возбуждение переходит от сенсорной конечной станции к двигательному аппарату. Но даже если психические элементы, таким образом, отнесены к точно отграниченному процессу в области мозговой коры, одного этого процесса недостаточно для полной характеристики его психического коррелята; напротив, качество явно ставится в зависимость от пространственного положения пути разряда, живость ощущений – от силы разряда. Здесь различные моменты ощущения, которое всегда дается нам только как целое и неразрешимое, относятся к строго обособленным и различным группам условий; только их совокупность составляет их полную материальную основу. Теперь, правда, разложение остается в тех пределах, в которых действительный анализ психических явлений ощущения находит различимые признаки. Если условием нашей чувственности является то, что содержание ощущений, ощущения в строгом смысле слова, всегда возникают в связи с моментами, исчезновение которых влечет за собой и исчезновение ощущений, то, по крайней мере, может показаться понятным, что эти моменты, поскольку они изменяются независимо друг от друга, связаны также с различными процессами, например, пространственно последовательными. Но, очевидно, эту мысль можно теперь применить и к качеству самих ощущений; для них также мыслимо, и во всяком случае не исключено с самого начала, что они, хотя во внутреннем опыте и являются совершенно простой вещью, зависят от сотрудничества большинства факторов, образующих совокупность условий для них. Вывод от психологически простого к физически простому неоднозначен и всегда чреват высокой степенью неопределенности. Возможно, что прямых и простых субстратов сенсорных восприятий вообще не существует.

В конце концов, эти возражения, по крайней мере, на данный момент, не имеют значения в отсутствие всех позитивных теорий, которые их устраняют, и поэтому мы также можем воздержаться от обсуждения их последствий в терминах натурфилософии. Более значимым, однако, является другое возражение, которое может быть и было фундаментально направлено против предположения о механическом корреляте ощущений. Оно вытекает из концепции значения функций нашей нервной системы, которая получила развитие под названием доктрины специфических энергий. Согласно ее первоначальному, самому крайнему варианту, впервые изложенному Иоганном Мюллером, «ощущение – это не проведение в сознание качества или состояния внешних тел, а проведение в сознание качества, состояния какого-либо чувствующего нерва, вызванного внешней причиной, причем эти качества различны в различных чувствующих нервах, чувствующих энергиях».[51 - Иоганн Мюллер, Handbuch der Physiologie II, стр. 254] Таким образом, в ощущениях мы получаем «не истины внешних вещей, а реальные качества наших чувств», поэтому можно сказать, что «нервный мозг освещает себя только здесь, звучит только там, чувствует себя здесь, обоняет и пробует себя там».

Высказывание Мюллера следует понимать именно в том смысле, который заставляет нас предположить его формулировка. Ведь помимо того, что подобные формулировки повторяются в разных местах его различных работ, он также прямо выступил против интерпретации, придающей иной смысл фактам, на которых основывается учение о специфических энергиях. Уже великие мыслители XVII века утверждали, что воспринимаемые качества изначально должны быть локализованы в воспринимающем теле, что они также могут быть вызваны несравнимыми с ними причинами, и это было общеизвестно среди физиологов-современников Мюллера. В своих гениальных анализах световых и цветовых явлений Пюркинье, в частности, также исследовал зависимость их развития от механических, электрических и органических раздражителей. Но, по его мнению, адекватный стимул может быть продемонстрирован и в этих случаях: механическое воздействие, например, приводит глаз «в интимное колебательное движение». Свет, возникающий во время этих колебаний, частично в нервном мозге самого глаза, а частично в непосредственном окружении, становится ощутимым».[52 - Purkinje, Zur vergleichenden Physiologie des Gesichtssinnes, 1826, стр. 50] Доктрина о специфических сенсорных энергиях направлена против такого взгляда, который полностью совместим с предположением об объективности качеств. Напротив, постулируя, что «определенные непространственные силы или качества» присущи сенсорным нервам, «которые стимулируются и проявляются только причинами ощущений»,[53 - Johannes Muller, Handbuch der Physiologie II, стр. 180] она тем самым выводит и «энергии света, темноты, цвета», и нервы, как продукты или имманентные свойства которых эти силы должны рассматриваться, из контекста механической системы, в качестве которой вся остальная неорганическая природа предстает перед научным образом мышления. С этой точки зрения уже невозможно говорить о связи ощущений с материальными, четко определенными процессами как об их механическом корреляте. Мюллер фактически называет введенные им специфические энергии ощущений «энергиями в смысле Аристотеля». [54 - Johannes Muller, Handbuch der Physiologie II, стр. 255]Теперь не должно быть никаких сомнений в том, что эти нервные энергии являются загадкой для механического объяснения природы. Если сенсорным нервам приписываются специфические силы, которые, поскольку они исчерпываются специфическими ощущениями, не могут быть описаны физиологически или вообще механически, то эти нервы и их функции никогда не могут быть описаны и объяснены средствами механического естествознания. Слово «энергия» – это название эффекта, который для нас совершенно непрозрачен и непонятен. Очевидно, что эта предпосылка требует серьезного ограничения механического взгляда на природу; строго говоря, тот, кто выступает за нее, уже не может принять механический взгляд на мир в том смысле, в каком он выражен в теориях физики и химии. Напротив, если значение фундаментальных идей, содержащихся в учении Мюллера о специфических энергиях органов чувств, которое не было им разъяснено, будет развито в общих чертах, то возможность примирения с точным мышлением может быть достигнута только посредством качественной энергетики, развитой прежде всего Оствальдом. Если, однако, этот выход используется для того, чтобы сохранить понятие энергии чувства в понимании Мюллера, то, как объясняется, необходимость придерживаться требования бескачественной конституции по отношению к остальной природе отпадает. Если же признать обоснованность механического объяснения природы, то предположение о специфических, механически неопределимых силах, этот остаток квази-гилозоистической концепции [что жизнь есть свойство материи – wp], оказывается несостоятельным. Поэтому совершенно логично, что Лотце настаивал перед лицом неясной концепции энергии Мюллера, что проблема энергии имеет только чисто физиологическое значение. «Ощущения никогда не являются достижениями нерва или центрального органа, но души; поэтому название специфических энергий никогда не должно быть связано с вторичной идеей, что в природе нерва и его упрямстве заложено то, что он постоянно ощущает свет и звук. Единственное, что может быть подвергнуто дальнейшей критике, – это более определенно выраженное положение о том, что каждый нерв, какими бы ни были действовавшие на него стимулы, может быть отнесен только к одному классу физических состояний, исключительно ему присущих, и, соответственно, может передавать импульсы душе только для производства одного класса ощущений». [55 - Герман Лотце, Медицинская психология, стр. 185]Если не принимать во внимание положение и деятельность души, указанные в этих словах, то, конечно, нельзя отрицать, что именно в этом пункте физиология, руководствующаяся духом механического мышления, не допускающего введения таинственных принципов силы, отделяет себя от более мистического взгляда на природу. В самом деле, если нервам вообще можно приписать специфическую силу, то она должна быть специфической с чисто физиологической точки зрения; тот факт, что материальные процессы в наших нервных органах сопровождаются ощущениями при определенных условиях, не имеет значения для физиологического исследования; ощущения служат для него лишь знаком возникновения определенных явлений, которые иначе, т. е. непосредственно, не наблюдаются нашими средствами. Однако тот факт, что они сопровождаются еще и чем-то другим, что нельзя определить механически или химически, не является характеристикой, тем более отличительной. Скорее, спецификация характеристик должна быть уже распознаваема в чисто материальном поле. Именно в этом смысле развивалось физиологическое исследование Иоганна Мюллера. Может показаться странным, что осознание фундаментального различия между господствующим в учении Мюллера о специфических сенсорных энергиях понятием и тем расширением, которое нашел Гельмгольц, появилось только в последнее время: то, что теория резонанса, например, находится в самом резком контрасте с учением, как действие или реализация которого, в частности, она рассматривалась первоначально и также Гельмгольцем, вряд ли может быть подвергнуто какому-либо сомнению в настоящее время.[56 - Вайнман, «Легенда о синнергии», 1895 г. и Шварц, «Проблема Вахрнехмунга» и т.д., предоставили доказательства. В том же направлении работает и Dessoir, ?ber den Hautsinn, Archiv f?r Anatomie und Physiologie, Physiologische Abteilung, 1892, стр. 175f]

То, что представляется в нем как специфическая энергия для отдельных звуковых ощущений, – это уже не какая-то таинственная сила чувствительных акустических волокон, «энергия в смысле Аристотеля», а просто физический закон системы струн, эквивалентом которой можно сделать базилярную мембрану, принимать только те из возникающих звуковых волн и реагировать на них, резонируя с ними, на которые они настроены. Таким образом, специфическая энергия каждого волокна улитки – это ее собственный период колебаний, который можно определить механически и который, согласно законам физики, делает понятным разложение общей волны на синусоидальные колебания и объяснимым разложение звука на слух. И даже если, возможно, сомнительно, что условия улитки и, прежде всего, размеры и тонкие свойства тканей рассматриваемых частей позволяют передать этот конкретный закон физического резонанса, работа Гельмгольца, тем не менее, кажется, наметила путь, по которому может пойти только физиология, если она попытается внести ясность в темные представления об энергии и виталистическом взгляде на нее. В этом смысле, безусловно, следует согласиться с Герингом[57 - Геринг в Lotos, Neue Folge, Heft 5, 1884] и Розенталем[58 - Розенталь, Biologisches Zentralblatt, выпуск 4, 1885 г.], когда они расширяют понятие энергии таким образом, что оно в конечном итоге включает в себя все конституции наших органов, благодаря которым они способны к определенным действиям. Таким образом, в сенсорной физиологии объяснение с помощью специфических энергий означает лишь импровизацию с помощью символов, которые сами по себе не вводят никаких таинственных форм силы, а лишь содержат фиксацию материальных условий, изначально недоступных нашему знанию. Если постулат, выраженный в понятии «энергия», мыслится как выполненный, если, как в гипотезе Гельмгольца о клавиатуре улитки в ухе, представляется некое физически понятное представление о необходимых материальных свойствах, то необходимость говорить о неких энергиях отпадает. На этом продвинутом уровне понимания они становятся ненужными и излишними. Учение о специфических энергиях органов чувств заменяется, как метко замечает Вайнман[59 - Вайнман, Легенда о специфических синнергиях, 1895, стр. 57f], учением о специфической структуре физиологических носителей ощущений.

3. Аргументы физиологии

[Продолжение]

Теперь, однако, акцент так называемого закона специфических сенсорных энергий в физиологических терминах заключается прежде всего в доказательстве того, что – какой бы ни была энергия в конечном счете – она все же является специфическим представлением, то есть формой естественного действия, реализуемого исключительно в нервной системе или, точнее, в волокне или ганглии коры головного мозга. Даже если предположить, что ощущениям приписывается определенный механический или химический процесс, молекулярный процесс, закон гласит, что нервный элемент, который следует рассматривать как средоточие энергии, способен только на одну, лишь интенсивно градуируемую функцию, независимо от того, каким образом он может быть возбужден. Но в контексте нашего рассмотрения достаточно прежде всего признать ту однозначную классификацию, которую мы признали общим условием для рассмотрения качеств как природных явлений. Ибо при этом условии невозможно избежать перехода к дальнейшему предположению, что параллельная связь между материальными процессами и качествами возможна и даже вероятна и за пределами более узкой области нервных процессов. Если ни психологическими, ни эпистемологическими аргументами нельзя доказать, что ощущаемые качества, содержание органов чувств, являются исключительно психическими, и если, с другой стороны, реакция нервов на раздражители происходит точно так же по механическим законам, как реакция всякого ценного предмета, то по правилам всякого предмета в мире, то по правилам всякого методического исследования, то необходимо допустить и аналогичные сопутствующие явления качественного характера в неживой природе, где происходят процессы, сходные с теми, которые происходят в нервных элементах. Насколько простирается сходство нервных процессов, являющихся коррелятом ощущений, с другими формами действия, можно было бы установить и определить только после полного исследования того, что следует понимать под специфической энергией в каждом конкретном случае; а поскольку в настоящее время нет ни определенных, ни даже сколько-нибудь полно сформированных представлений об этом, мы должны воздержаться от более подробного рассмотрения возможных здесь и важных для концепции природы выводов с философской точки зрения. Но с тем же правом, с каким обычно предполагается существование материальных причин наших ощущений, мы можем говорить о специфически качественной их природе.

Но состояние физиологических знаний, и прежде всего тот общий характер, который господствует над тенденцией новейшей физиологической теории, позволяет нам по крайней мере в одном направлении продолжить и объяснить введенную таким образом линию мысли. Если учение о специфических энергиях органов чувств подчеркивается на основании фактов так называемой неадекватной стимуляции, что материальные процессы, непосредственно определяющие ощущения, являются односторонними изменениями состояния определенных нервных образований, то можно подчеркнуть, что эта точка зрения уже не может претендовать на бесспорную обоснованность. В том смысле, в каком Мюллер сформулировал и выразил этот закон, он не может быть правильным и в отношении этой стороны. Если бы действительно объективный, адекватный стимул был совершенно безразличен к эффекту, производимому в нервах, если бы между ощущениями и вызывающим их стимулом в нормальном ходе событий не существовало функциональной зависимости, то нам пришлось бы жить в постоянной суматохе ощущений, в хаосе впечатлений, при постоянном воздействии всевозможных стимулов на концевые разветвления наших нервов, что не позволило бы нам распознать порядок, согласованность и закономерность в любом пункте. [60 - Muller, Handbuch der Physiologie II, s. 81f]Ориентация в мире, как мы его воспринимаем, была бы невозможна. Чтобы избежать этих несостоятельных выводов, вытекающих из предположения, что нервы однозначно реагируют на любой стимул, Мюллеру, вопреки его собственным заявлениям, пришлось признать более тесную закономерную связь между физическим стимулом и ощущением. По его словам, разница в качествах одного и того же ощущения зависит от разницы в стимулах.[61 - Purkinje, Zur vergleichenden Physiologie des Gesichtssinnes, 1826, стр. 50] И действительно, прогрессивные исследования в некоторой степени ограничили и поколебали утверждение Мюллера о том, что природа раздражителя совершенно безразлична для ощущения, возникающего в нерве. Прежде всего, все больше признается и уточняется значение специфической диспозиции (согласно термину, введенному Нагелем) органов чувств, в соответствии с которой они особенно восприимчивы к определенным видам стимулов. Даже внешний аппарат органа чувств, если он вообще развит, в значительной степени приспособлен к адекватным стимулам, либо потому, что его структура затрудняет проникновение неадекватных стимулов и поэтому действует как селектор при встрече с комплексными стимулами, либо потому, что он способен обеспечить преобразование неадекватных стимулов в адекватные. Эта мысль, которая находится в полном согласии с результатами истории развития, уже объясняет большое количество фактов, которые Мюллер приводил в пользу предположения о непосредственном вызывании ощущений неадекватными стимулами. Кроме того, реализация этого принципа, провозглашенного Гельмгольцем, оказалась несостоятельной в рамках отдельных кругов качества. Новейшие теории цвета неизменно предполагают наличие различных зрительных веществ в одних и тех же нервных элементах и, следовательно, различие в способах их реакции, соответствующих различиям в стимуляции, а для чувства слуха также необходимо приспособление отдельных фаз к стимулу, по крайней мере, в определенных пределах. И, наконец, история развития органов чувств в животном царстве ясно показывает, что специфические формы реакции не следует рассматривать как жесткие и неизменные функции, и с этой точки зрения, возможно, было бы целесообразно сформулировать так называемый закон специфических сенсорных энергий в более общем виде с Вундом как принцип адаптации сенсорных элементов к раздражителям. Конечно, сенсорные восприятия как таковые не развились, хотя своеобразное и далеко идущее сходство, существующее, например, между некоторыми ощущениями запаха и вкуса, а также ощущениями кожи, можно, по крайней мере, рассматривать как эмпирическую аналогию дифференциации отдельных серий качеств от общей основы. Конечно, если опыт заставляет нас приписывать нервным элементам специфические представления в смысле постоянных и единых функций, то между различными развитыми элементами должны существовать определенные структурные различия. Но существенное отличие этого взгляда от взгляда Мюллера состоит в том, что конкретные материальные конституции подчиняются общим законам природного контекста, предполагающим их постепенное развитие.

Однако можно поставить под сомнение и необходимость допущения вообще каких-либо постоянных структурных различий, подобных тем, которые наблюдение пока не смогло обнаружить. Фактические данные, на которых основывалась доктрина Мюллера, очень неполны. Нагель, после тщательного рассмотрения разнообразных точек зрения, которые необходимо принять во внимание, и которые Мюллер не рассматривал в полном объеме, приходит к выводу, что известный на сегодняшний день материал содержит только один единственный случай реального, четкого подтверждения неадекватной стимуляции; это получение вкусовых ощущений при механической, химической и электрической стимуляции центральной культи вкусового нерва. [62 - Нагель, Справочник по физиологии, III, стр. 8]Можно добавить, что даже в этом случае не исключается принципиальная возможность того, что это может быть случай опосредованного раздражения, как бы оно ни определялось, например, образованием продуктов химического распада; физика и химия показывают многочисленные аналогичные случаи производства одного и того же изменения состояния под действием различных причин.

В связи с таким положением дел не следует отбрасывать вопрос о том, не следует ли после признания зависимости отдельных качеств от раздражителей рассматривать модальность ощущений, по терминологии Гельмгольца, также как функцию нервных элементов в том смысле, что не формы материального процесса в них, а сам факт его протекания является решающим для определения класса ощущений. Согласно гипотезе, которая, однако, весьма проблематична, формы колебаний звуковой волны или частичных волн, на которые она делится, сохраняются в акустических волокнах и могут по-прежнему вызывать в них явления сложения и интерференции. Если мы на мгновение признаем правильность этой идеи, то возникает вопрос: связано ли возникновение и существование звуков с этими формами колебаний в акустическом волокне как таковом, так что аналогичные звуковые явления можно предполагать и везде, где происходят подобные периодические изменения, или же решающим для содержания ощущений является тот факт, что эти формы колебаний возникают в слуховом нерве и именно в этом нерве? В той мере, в какой ограничивается теорема Мюллера о безразличии стимулов к успеху ощущений, необходимость, если она вообще есть, решать вопрос в последнем смысле уменьшается.