– Ну, как она тебе, твоя землячка? – перешёл вдруг на ты Полежаев. – Несколько таких картин я продал любителям. Ещё кормит меня, – скабрезно улыбнулся хозяин квартиры.
Эдуард едва удерживался от желания врезать художнику между рогов, но рано ещё.
– Да, красивая девочка, – сказал он. – А чего же вы с ней расстались?
– Э-э, – махнул рукой художник, – такие девочки, как Элька, созданы для утех. И не больше. А она после больницы вдруг стала настаивать на женитьбе. А это… сам понимаешь. Пришлось сжигать мосты.
– В больнице-то она долго лежала?
– Долго. Что-то там не сложилось. Ладно, что врач знакомый, выходил. Так он сам же и виноват. Операцию ночью делал, один. Я ему тогда ящик армянского коньяка отвалил. Подождите, а она что же и … это говорила? Кто ты такой?
Эдуард смотрел на художника уже с нескрываемой ненавистью.
– Сколько тебе лет, художник?
– Тридцать восемь. Да в чём дело, чёрт возьми?
– Дело в том, что ты гнида, художник. Гнида и подонок. – Доронин встал с кресла. – И не хочется об тебя руки марать, но память нужно оставить.
И он снизу вверх ударил хозяина в челюсть. Кажется, не зря до училища боксом занимался. Вот где пригодилось. Полежаев отскочил к стене.
– Ты что делаешь, скотина? – взвыл он, хватаясь за челюсть.
– Скотина – это ты!
Во второй удар он вложил всю горечь своей неудавшейся жизни, всё накопившееся отчаяние. Художник распростёрся на ковре в свободной позе.
– Врача бы твоего ещё сюда, да нет времени.
Пошёл на кухню, набрал в бокал воды и плеснул художнику на лицо. Тот зашевелился и замычал.
– Ничего, очухаешься через пять минут. Извини, что деловое свидание сорвал.
И он направился к двери. Но вернулся, взял полотно с изображением жены и некоторое время молча смотрел. А затем с треском разорвал полотно на куски и швырнул на пол. Больше кормить она его не будет.
Через минуту он уже садился в поджидавшее его у подъезда такси.
Разрыв с женой сказался на работе. Веха эта на его жизненном пути тем и характерна. Он едва не расстался с авиацией. От него, как и от всех других лётчиков требовалось одно: нормально работать. Но его словно подменили. От тоски, одиночества и какой-то щемящей безысходности начал прикладываться к бутылке. Собутыльники не заставили себя долго ждать. Деньги у него были.
Опоздал на вылет раз, другой. Потом проспал и вообще не поехал на работу. Ему прощали, зная, чей он зять. Но терпение приходит всему. От него отказался один командир экипажа, затем другой.
Вызвать бы его командиру эскадрильи или замполиту, побеседовать по душам, спросить; что волнует тебя, летчик, что случилось с тобой? Как ты живёшь, и почему вдруг покатился под откос? Ведь есть же какая-то причина. Но не принято это в авиации. Считается, что мужчина сам должен справляться со своими бедами. А собутыльники, вот они, тут, как тут. Психологи доморощенные. Наливают. Пей, парень, это от всех болезней, особенно от душевных. Испытано. Всё пройдет, пей!
И потекли пьяные «задушевные» беседы. И действительно легче становится. Наливайте, вы настоящие друзья. Всё пройдёт! Но болото, как известно, засасывает.
А командирам где же взять время для задушевных бесед. Известно, бумаги заели; планы, графики, наряды, разборы, отчёты, анализы…
Пришло время, и его отстранили от полетов. А чтобы не скучно было, послали в колхоз копать картошку. После колхоза ходил ещё неделю никому не нужный. Про него словно забыли. Но не забыли друзья собутыльники.
И, возможно, была бы эта веха последней на авиационном пути Эдуарда, если бы не Герард Васин. Он пришёл к командиру эскадрильи и заявил, что хочет взять Доронина в свой экипаж.
– От него все командиры отказываются, – счёл своим долгом предупредить командир. – У парня или с крышей что-то случилось, или, – щёлкнул себя по горлу, – передозировки начались. Я уже подумываю досрочную аттестацию писать.
– Но ведь он много лет нормально работал. Не бывает, чтоб вот так взял вдруг и стал плохим. Причина должна быть. В душу-то человеку смотрели?
– А я не нянька в детском саду, – вспылил комэска, – не поп и не психолог. И даже не замполит. Я лётчик, Герард. Тебе-то вот почему-то в душу не надо заглядывать.
– Мне – нет, а вот молодым иногда надо в душу заглядывать.
– Э, – отмахнулся командир. – А для чего у нас замполиты?
Настала очередь махнуть рукой Васину.
– Понятно, – улыбнулся комэска. – Если хочешь, забирай к себе Доронина. Может, и выведешь на путь истинный. Опыт у тебя громадный. Это будет его последний шанс. Я и приказ сейчас подготовлю. Мне его тоже, честно говоря, жалко. Парень хороший, грамотный, общительный.– И, вздохнув, добавил: – Был таковым.
На следующий день Васин затащил Эдуарда к себе домой. Выпили бутылку коньяка. Тут и узнал он историю Эдуарда. Морали никакой не читал, спросил только:
– Дальше летать хочешь?
– Хотеть не вредно, – грустно улыбнулся Доронин. – С кем?
– Со мной летать будешь. Вопрос решён. А насчёт остального скажу: душа человека – не котелок, сразу не выскоблишь из неё всю накипь. Такую рану, как твоя, только время лечит. Придёт оно, сам поймёшь. А сейчас держись. Твоё спасение в полётах. Не картошку копать, а летать надо. И брось увлекаться водкой, не показывай слабость свою. Ты же, чёрт возьми, мужчина, лётчик.
––
Жизненный путь бортмеханика Павла Устюжанина был прямой, как полёт стрелы. И центральное место на этом пути занимали самолёты. В свои тридцать лет он был холост и к женскому полу относился довольно равнодушно. Но это вовсе не означало, что он чурался женщин и не встречался с ними. Напротив, всё свободное от работы время и законные выходные он посвящал слабому полу. Равнодушие же его заключалось в том, что он, сколько ни пытался, не мог мало-мальски кого-то полюбить, а коль так – какой толк жениться. И он через некоторое время с лёгкостью расставался с очередной подругой или без боя уступал другому.
Павел родился и вырос в Бронске и поэтому имел в нём всюду множество знакомых, начиная от вытрезвителя и кончая ЦУМом и станцией обслуживания автомобилей. Его всегда кто-нибудь искал. Он был нужен, чтобы что-то достать или кого-то с кем-то познакомить. Он был настолько нужен, что иногда его снимали с полётов и заменяли другим. Он знал: будет нужен своему начальству. И тогда Устюжанин отправлялся или в автоцентр доставать дефицитные запчасти, или в какой-нибудь мебельный или хозяйственный магазин. А случалось и в детский сад. Дефицит в стране на всё и вся делал Пашку с его обширными связями в эскадрилье незаменимым. Члены экипажа, в котором он летал, понятия не имели, как достаются, например, те же запчасти для «Жигулей». За всё это он без стеснения просил у командиров лучшие рейсы, и ему никогда не отказывали. Иногда он садился за телефон прямо за стол командира эскадрильи, и тогда можно было слышать такой диалог:
– Серж, привет! Это я. Ты ещё замдиректора? Что? Уже директор! Поздравляю! Я-то? Летаю. Нет, от тебя мне пока ничего не надо. Что? Я обещал тебе персики? Ещё в прошлом году? Вот, мля! Извини, забыл. Привезу обязательно. Понимаешь, ни в Сочи, ни в Анапу меня не ставят. А в Новосибирске они ни хрена не растут. Но вот завтра как раз должен быть Сочи, – безбожно врал он. – Серёга, выручай. Командиру нужна стиральная машина. Не достану – сгноит в резервах и не видать тебе ни персиков, ни абрикосов. Да знаю, что у тебя нет. Ты позвони Людочке Саниной из параллельного класса. Помнишь её? Она заведует секцией в ЦУМе, как раз в этом отделе. Почему сам не звоню? Так она же не ведро персиков потребует, а целую тонну. Лучше я тебе привезу. Да и проще тебе договориться, вы же коллеги. А ворон ворону, как говорится, не откажет. У вас же всё: ты – мне, я – тебе. Хорошо, договорились. Персики? Будут, конечно. Как раз завтра в… Анапу лечу. Так я засылаю к Людочке человека? Хорошо, будь здоров!
В результате такого диалога Пашка лишний раз подтверждал репутацию доставалы, а командир становился обладателем дефицитного чудо агрегата. Ну, а уж Сочи и Анапа были ему обеспечены.
Устюжанин редко бывал в плохом настроении, ибо даже на личную жизнь смотрел с юмором, считая, что всё должно идти и катиться своим путём, а насильственное вторжение в неё создаёт только лишние проблемы, портит цвет лица и расшатывает нервную систему. Серьёзно он относился только к работе, и своё дело знал отлично. Любой командир самолёта хотел иметь в экипаже такого бортмеханика. Но он уже несколько лет летал с Васиным и командир ему нравился. Других механиков, бывало, тасовали по экипажам, словно карты, но Пашку без особой необходимости не трогали.
Лётных происшествий он не имел. У него – тьфу, тьфу! – не прекращали взлёт самолёты, не загорались в полёте двигатели, всегда нормально выпускалось и убиралось шасси и прочая механизация. Ему ни разу не пришлось побывать в экстремальной ситуации, и он только по рассказам других лётчиков знал, как за несколько мгновений можно покрыться липким потом. А в голове прокрутить столько мыслей, на которые в спокойной обстановке понадобиться не один час.
Он на всю жизнь запомнил свой первый самостоятельный полёт, из которого сделал важный и простой, но почему-то не укладывающийся в некоторые головы вывод: учиться надо на ошибках других, а не на своих, и тогда пролетаешь долго и безаварийно. А поводом, подтолкнувшим бывшего авиатехника на подобные умозаключения, был, казалось бы, незначительный случай происшедший в кабине, когда экипаж уже находился на своих рабочих местах. Перед первым самостоятельным полетом волнуются все, и он не был исключением. Получив команду запустить ВСУ (вспомогательная силовая установка), Устюжанин пощёлкал тумблерами, приведя их в нужное положение, и нажал кнопку запуска. Но стрелки приборов не сдвинулись со своих мест. Это был единственный «экстремальный» случай.
– ВСУ не запускается, командир, – доложил он.
– Бывает, – спокойно ответил тот. – Проверь всё ещё раз на своём пульте.
– Да вроде всё нормально.
Второй пилот, повернувшись в своём кресле и вытянув шею, всматривался в пульт бортмеханика.
– Она от святого духа не запустится, – сказал он. – У тебя же питание отключено.