Пришествие двуликого

– По местам, шпана сопливая! – прозвучала команда и дети, как стайка воробьёв, кинулись в свои кровати.

Серафим зашёл в туалетную комнату, умылся и вернулся в спальню. Его сопровождали настороженными взглядами. Даже атаман откровенно зевал и, на удивление, молчал – обычно он давал какое-нибудь напутствие после “тёмных”: то ли ещё угрожал, то ли хвалил за выносливость.

Прошло несколько дней… Витёк Последыш заболел непонятной болезнью: по рукам пошли красные мелкие пятна. Они чесались и гноились. Мальчика поместили в детдомовский изолятор. Болезнь не проходила, и его уже собирались отправить в кожный диспансер, когда вечером зашёл Серафим. Атаман внутренне напрягся. После той “тёмной”, он испытывал непонятный страх перед этим ущербным.

Серафим задержался в проёме двери, бегло осмотрел комнату и сказал больному с откровенной печалью в голосе:

– Тебе сейчас больно, потому что ты проявил несправедливость. Но я прощаю… Когда меня топтали, больше всего было жаль тебя. Болезнь говорит о том, что ты раскаялся. Теперь пойдёшь на поправку.

Серафим резко развернулся на правой ноге и, глубоко хромая, удалился. Вскоре Витёк выписался абсолютно здоровым. Он отказался он своей “атаманской должности”, бросил курить и упросил директора перевести его в другой детский дом, что и было исполнено, ко всеобщему удивлению, довольно быстро. После этого случая Горбыля стали побаиваться и сторониться ещё больше.

Неоднозначным было и отношение учителей детского учреждения. Учился он неровно, хотя способности имел несомненные. Предметы ему нравились своеобразно, какой-то системы не просматривалось. Был безразличен к математике, но с удовольствием читал физику, именно читал, как хорошую книгу. Причём понимал и запоминал легко и без усилий, так как обладал прекрасной памятью. Зачитывался литературой и историей, но был равнодушен к географии и биологии. Казалось, Серафим жил своей жизнью, в которую никого не пускал. Изучал только то, что нравилось. Соответственно и оценки были прямо противоположные: двойки соседствовали с пятёрками. Попытки понять странного воспитанника, подействовать на него, ни у учителей, ни у директора ни к чему не приводили. Даже возили на обследование к психологу. Тот констатировал полное психическое здоровье мальчика, особо отмечал его повышенную самостоятельность и независимость мышления.

Директор разводил руками:

– Мог ведь быть круглым отличником. И для школы хорошо, и для него самого.

– Не расстраивайтесь, – обнадёживал психолог, – продолжайте работать с ребёнком. С возрастом он сам определится и ещё прославит ваш детский дом. Способности у него явно присутствуют.

С тем и уехали.

Так шли годы…

К Горбылю привыкли. Со временем у него появились и близкие товарищи: школьный сторож Евсеевич, ветеран войны, бывший десантник и Людмила Ивановна, учительница пения, молодая, очень красивая женщина. У неё было множество поклонников, даже в самой школе, но она не спешила связывать себя.

Да, вот такие разные, не из среды учеников, оказались у Серафима друзья. Началось эта дружба своеобразно в седьмом классе, ранней осенью, вечером…

Серафим, погружённый в себя, в одиночестве прогуливался по аллее школьного сада. До отбоя оставалось время, и он обдумывал прочитанную книгу, рассказывающую о концентрационных фашистских лагерях. Его настолько тронула судьба главного героя, перенёсшего все муки плена, что он никак не мог избавиться от гнетущего ощущения этой трагедии. Вдруг услышал чей-то голос. Пригляделся: на скамейке под абрикосовым деревом сидел, понурив голову, Евсеевич и разговаривал сам с собой.

– Дружище ты мой дорогой! – горестно говорил старик. – Мы с тобой сколько пережили, смерть обманывали, а ты так… подкачал. Эх ты!

Сторож вытер глаза, достал их внутреннего кармана маленькую бутылку и приложил к губам. Глотнул несколько раз, вытер рот, крякнул и продолжил горевать о некоем друге Петьке.

Серафим почувствовал жалость к старому вояке и подошёл к нему.

– У Вас случилось несчастье? – проникновенно спросил он и присел рядом на скамейку.

– Да. Убили моего боевого товарища, – почему-то не удивившись вопросу паренька, которого не знал, разве что видел иногда среди остальных детей, печально ответил старик. – И кто порешил – бандюги какие-то! Молокососы! Развелось их – хуже фашистов.

Евсеевич засопел носом, высморкался и вытер глаза кулаком. Снова потянулся за бутылкой.

Упоминание о фашистах как огнём прожгло голову Серафима. В глазах потемнело, пошли разноцветные круги, а затем тело накрыла необыкновенная лёгкость. Пространство словно раскололось, и он увидел, что стоит на плацу! Подрагивающие шеренги изнурённых, в полосатой одежде людей на фоне бараков, колючего забора и вышек с охранниками не оставляли сомнений – это концлагерь.

Перед пленными прохаживался холёный, в безупречной форме и глянцевых сапогах, гитлеровский офицер с кожаной плетью. Он подошёл к высокому, с землистым, скуластым лицом мужчине, ткнул ему в грудь плетью и лающим голосом приказал сделать два шага вперёд.

– Этот хам, – обратился офицер к застывшим в напряжении пленным, – не хочет работать на Великую Германию и подбивает к бунту! За это он будет наказан.

Гитлеровец вытащил пистолет и изготовился стрелять своей жертве прямо в сердце.

– Стойте! – срывающимся голосом, но довольно звонко, крикнул Серафим. – Убить человека легко…

– Это ещё что такое? – повернулся, не опуская пистолет, офицер.

– Убивать всегда легче, чем понимать, – продолжал Серафим и смело, почти не хромая, шёл навстречу опешившему фашисту. – Не забывайте, что всех вас за неправедный суд над беззащитными людьми накажут не только физически, но и муками более тяжкими – внутренними. А, главное, печать насилия и несправедливости пиявкой вопьётся в ваших потомков и будет терзать их, не давать жить спокойно и достойно. Сделает из них – мучеников!… Подумайте об этом карающем будущем.

К Серафиму уже бежали солдаты, а офицер свирепо искривившись стал разряжать в смельчака пистолет. Но! Произошло чудо! Пули огибали парня и попадали в гитлеровцев. Вот уже упал один солдат, второй, потом и бесноватый офицер. Военнопленные распластались на земле, стараясь укрыться от стреляющих с вышек охранников. Затем над лагерем проскочила молния, и загорелось всё: бараки, вышки, крематорий и другие строения. Серафим стоял перед павшими ниц людьми и, освещённый заревом, переполнялся чувством победы над этим адом, вместилищем жестокости и надругательства над самой сутью человеческой. Он не замечал, что его тело обвивала белая мантия, а над головой мерцало сияние.

Горело так споро, что от пожарища вскоре остались только тлеющие головешки да серо-красная зола. Люди стали неуверенно подниматься с плаца и издавать возгласы удивления и осторожной радости. Одним из первых поднялся тот самый, высокий, с худым скуластым лицом, мужчина и подошёл к Серафиму.

– Лейтенант советской армии Пётр Степанов, – протянул он руку. – Наверное, сам Бог послал вас. Думал, всё мне…

Серафима уже окружила толпа живых скелетов. Он вдруг увидел, что это действительно мёртвые люди! “Как же они ещё двигаются?” – мелькнуло в голове. В глазах снова потемнело, он мотнул головой и почувствовал на своих плечах руку Евсеевича.

– Что с тобой, парень? А это?… Ты, что ли, Петя?

Евсеевич поднялся и кинулся обнимать Петра Степанова, шагнувшего из темноты.

– Друг ты мой! Жив ты, оказывается, жив!

Сторож плакал, обнимал выжившего товарища, а Серафим сидел и ощущал, как взгляд проясняется, пелена исчезает и сознание возвращается в нормальное состояние. По мере того как он приходил в себя, менялось и всё вокруг. Снова был осенний вечер и старый солдат, который топтался перед скамейкой и в недоумении крутил головой:

– Надо ж такому привидеться? Вот что делает водка с человеком, когда у него на сердце горе. Ну… выпью-ка ещё… – он снова приложился к бутылке и повернулся к Серафиму. – А тебе спасибо за сочувствие. Может твоя жалость помогла мне Петьку живым увидеть, пусть и спьяну.

Так они и подружились. Серафим иногда приходил к сторожу послушать бывальщину про войну, а тот подвыпив, общался с привидением-другом. Бывший лейтенант советской армии Петр Степанов погиб в мирное время от рук бандитов, защищая незнакомую женщину. Такие встречи происходили только в присутствии Серафима. Евсеевич это понял и никому не рассказывал, словно боялся потерять молодого ясновидца – так мысленно стал его называть.

Серафима такие перемещения в пространстве и времени настолько взволновали, что он боялся упустить это миг, это чувство необъяснимого, невероятного превращения, которое снизошло на него. Что это было? Причудливая игра мозга? Самогипноз? И почему в присутствии Евсеевича? К тому же он ловил себя на том, что уже испытывал нечто похожее тогда, при посещении церкви вместе с Евой. Девушка часто вспоминалась, но по-другому, не как раньше. Это другое Серафим пока не мог понять.

С Людмилой Ивановной подружился в восьмом классе. К тому времени Серафим заметно вытянулся и повзрослел. Несмотря на свою сутулость и хромоту, выделялся юным лицом, которое несло печать поэта или художника. Очевидно это обстоятельство, а также драматический тенор Серафима, и привлекли внимание молодого преподавателя пения.

После первого занятия они разговорились. Людмила Ивановна уже успела познакомиться с мнением старших коллег о “психологически” трудном ученике, поэтому с интересом слушала рассуждения Серафима о музыке. Разговаривая, они вышли во двор школы, а затем направились в сад.

– На меня музыка действует иногда неожиданным образом, – с воодушевлением делился паренёк, стараясь идти ровнее и в ногу с женщиной. – Особенно вот такая…

Серафим остановился и запел! Людмила Ивановна широко открыла глаза и внимательно вслушалась. Подобное она слышала впервые. Пение было без слов и напоминало что-то старинное, церковное. Она вдруг почувствовала, что растворяется в мелодии и куда-то улетает.

Невероятное происходило и с Серафимом…

На каменистой равнине отчётливо были видны следы прошедшего боя: тела погибших воинов в самых разных позах, разбросанное оружие – копья, мечи, стрелы, – отчётливый запах крови и кружащие стаи стервятников. На краю побоища неровными рядами выстроились вооружённые воины в латах и шлемах. Чуть в стороне расположились лучники. Их лица были разгорячёнными, излучающими дух победы! Перед ними колыхалась немногочисленная, беспорядочная толпа других воинов, но уже без оружия и защитных доспехов. Очевидно, это были побеждённые. Их глаза выглядели потухшими, а лица обречёнными. Среди них много было раненых в крови, с разной степенью увечья.

Между этими двумя сторонами на белом, арабском скакуне, гарцевал полководец. Гордая осанка, строгий, остроконечный шлем и суровое, в многочисленных шрамах, лицо сразу же привлекли внимание Серафима (он только подошёл и на него ещё никто не обратил внимание).

– Эй, вы, воины поверженного народа! По римским обычаям, вам перед смертью предоставляется право последнего желания. Выполнимое, конечно, в вашем положении. Кто из вас ответит за всех? Кому вы доверите исполнение этого священного права? Смелее! Умереть нужно достойно!

Конь, словно почувствовал трагичность момента, заволновался, закусил удила и стал нетерпеливо перебирать ногами. Но полководец умело осадил его, ожидая ответа. Ждать пришлось не долго. Неровный строй раздвинулся и вперёд вышел малорослый, но плотный человек. Засохшая кровь чёрной неровной полосой пересекала его лоб, глаз и щеку. Он хмуро глянул уцелевшим глазом на предводителя римлян и хрипло сказал:

– Наши предки покидали мир земной всегда достойно. И мы не станем срамить их память и бренный прах. Так что дозволь нам принять кончину под звуки боевого гимна наших отцов и дедов…

– Вы хотите спеть боевую песню под аккомпанемент стрел и предсмертные вопли ваших соплеменников?