Было смешно… Показания очевидца

У разных народов нецензурные слова употреблялись в их «анекдотах», как правило, в определенных ситуациях: у немцев, например, чаще непристойно шутят по поводу всяких пищеварительных эксцессов; в строгих католических странах (как Италия, Испания) табуированная лексика звучит применительно к Богоматери и другим святым; а вот в России эта терминология активно применялась как к сюжетам гендерным, так и политическим. И то и другое чревато последствиями. А наше «всё» – Пушкин – и гениальный Лермонтов, не будем лукавить, были хорошо знакомы с «творчеством» Баркова, да и сами позволяли себе вплетать «простонародные» словечки в свои нетленные вирши. Цитировать не буду: любознательные или знают, или найдут сами.

Лев Гумилев в своем интервью, подтверждает, что Анна Андреевна Ахматова тоже не чуралась некоторых выражений, которые можно найти в дореволюционных изданиях словаря Даля. Снимаю шляпу: большой поэт, да еще и женщина, а не ханжа, каковой ее пытался представить Жданов. Кто его сейчас вспомнит? Разве что в связке с Ахматовой. «Что это у вас такое на голове?» – спросили важного лысого дядю, у которого на лысине сидела жаба. А жаба и отвечает человеческим голосом: «Да какое-то дерьмо к жопе прилипло!»

Герои Юза Алешковского матерятся как дышат – органично. «Каждый пишет, как он дышит», – а это уже целомудренный Окуджава. Я лично уважаю обоих этих таких разных писателей за их честность. Ну, уж коль к слову пришлось еще И. Губермана и В. Вишневского, главное, что им есть, что сказать читателю; а уж как сказать – это их право на самовыражение.

Самого неподкупного поэта Франции Жоржа Брассенса (1921–1981) – наш современник! – в той же Франции одни считали матерщиником и порнографом, а члены Французской Академии предлагали ему высокую честь, стать академиком. (Для незнающих сообщу, что Французская Академия занимается лишь одним единственным делом: она составляет словарь современного французского языка. Стать ее членом можно только тогда, когда один из академиков (immortel – бессмертный) умрет и освободит место. Стать академиком по указу Президента или по желанию общественности невозможно.) Так вот «порнограф» Брассенс скромно отказался со словами «Le public de la-bas est trop bien h'abille» («Народец там слишком шикарно одевается»). У каждого «иммортеля» свой личный, в единственном экземпляре сшитый мундир с персональным позументом от самых известных кутюрье и шпага с рукоятью, выкованной самыми знаменитыми златокузнецами. Так Франция воздает должное сынам, которые посвятили свою жизнь служению «слову», французскому слову.

В нашей стране им тоже отдавали должное – Мандельштаму, Пастернаку, Солженицыну… Можете продолжить сами. И как им воздалось, тоже все знают.

А что касается языка, терминологии, которой выражены мысли (если они, конечно же, имеются), то здесь А. С. Пушкин мне как «нерушимая стена»: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».

Если автор называет вещи своими именами, самый мудреный эвфемизм вряд ли полноценно заменит именно то русское слово или выражение, которое по своему смыслу и тону более всего соответствует сказанному. (А анекдоты ведь не пишут – их рассказывают.)

Поэтому пушкинский принцип – ты сам себе высший суд – мне будет оберегом. А уж он-то знал себе цену и был строг к себе как никто.

Знали себе цену и нашенские (Пастернак, Мандельштам, Высоцкий, Окуджава). Но они, увы, вынуждены были считаться с критиками, худсоветами, общественным мнением, партийными директивами, профкомом, общепринятыми нормами поведения, и т. д., и т. п.

Так что, дорогой читатель, за все, что ты узнаешь дальше, если, конечно, захочешь читать, ответственность несу я, и только я. Без ссылки ни на каких татар, которые засорили «великий и могучий» непристойной матерщиной, сквернословием, и без ссылки на «вражеские голоса из-за бугра», то есть на идеологических противников.

За чувство «меры, соразмерности, сообразности, целесообразности», за вкус или чудовищную безвкусицу при отборе фактов и анекдотов, за употребление тех или иных слов и выражений отвечает автор, и только автор, в данном случае – я. Меа culpa! Кому не понятно: «За базар отвечу!»

Глава 1. Кое-что о наших предках

Все, кто имел дело с переводами с языка на другие языки, знают, что во многих языках мира, и в русском особенно, один и тот же термин имеет два, а то и несколько смысловых значений. Например, «Окаянные дни» И. Бунина – фактически дневниковые записи большого русского писателя о событиях 1918 года, то есть «Хроника». А врач-пульмонолог, услышав хрипы и свист в бронхах пациента, обыденно скажет: «Запущенный кашель курильщика. Хроника!»

Что скажите вы, если осилите эту исповедь графомана, по ее прочтении, мне трудно судить. Воспримите ее как историю страны, предназначенную нам Всевышним в местопребывание, или как историю болезни, населявшего эту страну народа, – не мне знать. Но меньше всего хотелось, чтобы из-под моего пера вышел очередной сборник анекдотов, которые в годы холодной войны во множестве издавались на Западе и имели целью развал Советского Союза. Об этом чуть позже. А я хотел бы, чтобы хроника дней второй половины XX века совместилась в единое целое с хроникой многовековой социальной болезни россиян, а именно, выражаясь медицинским языком, – «сочетанной гениальности и идиотизма».

Одним из пяти признаков, характеризующих нацию, по Марксу (это я еще помню с институтских времен), является общность психологического склада. Ну, еще там общность языка, территории, исторических связей, социально-экономических условий.

Меня в данный момент интересует именно психологический склад, а точнее склонность русского человека к смешливости. Вот я и думаю, а с чего бы русскому человеку быть веселому. Погода не располагает, это не страна Мурлындия, где вечно пляшут и поют. Климат суровый даже в европейской части России, я уж не говорю про Сибирь, где и лето-то длится не более месяца. И вообще до Ермака эта огромная территория была заселена медведями и коренными народами Севера.

Для понимания глубинной сути характера русского народа очень не плохо ознакомиться с трудами настоящих русских историков (спасибо институтским профессорам, что заставляли учиться по первоисточникам; другое дело, что не все первоисточники были доступны).

Вот, например, что пишет о влиянии климатических условий на характер россиянина русский историк Василий Ключевский: «В одном уверен великоросс, что надобно дорожить ясным летним днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным ненадежным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму.

Так великоросс приучился к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привык работать скоро. Лихорадочно и споро, а потом отдыхать в протяжении вынужденного осеннего и зимнего безделья.

Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс».

А вот свидетельство Джиласа Флетчера, английского посла в России с 1588 по 1589 годы. Великороссы «в большинстве своем вялы и недеятельны, что, как можно полагать, происходит частично от климата и сонливости, возбуждаемой зимним холодом, частью же от пищи, которая состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты.

У них хорошие умственные способности, однако нет тех средств, какие есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукой».

О воспитании, науке, образовании, обмене опытом и межчеловеческих отношениях чуть позже. А сейчас о влиянии климата на русский характер. Опять Ключевский:

«Невозможность рассчитать наперед, заранее сообщать план действий и идти прямо к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления.

Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший; более оглядываться назад, чем заглядывать вперед. В борьбе с неожиданными метелями и оттепелями, с неопределенными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предупредителен, выучился больше замечать следствия, чем цели, воспитал в себе уменье подводить итоги, а не составлять сметы.

Это умение и есть то, что мы называем задним умом. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием.

Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и поэтому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. „Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны летают прямо“, – говорит пословица. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его ходить окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит».

Понятно теперь, откуда происходит нерешительность, осторожность, а скорее опасливость или боязливость, подозрительность наших современников. А еще все эти черты русского человека усугубил целый ряд ставших генетическими признаков, доставшихся современникам от наших предков.

Феодальное, самодержавно-крепостническое прошлое России, рабский образ жизни ее населения запечатлелись навечно в генетическом коде, а, следовательно, и в психологическом складе русского, а затем и советского человека:

«В русском характере было мало искренности; дружба ценилась по выгодам; задушевные друзья расходились, коль не обязывала их взаимная польза, и часто задняя мысль таилась за изменениями дружественного расположения и радушным гостеприимством. Довольно было любимцу государя приобрести царскую немилость, чтобы все друзья и приятели, прежде низко кланявшиеся ему, не только прекратили с ним знакомство, но не хотели с ним говорить и даже причиняли ему оскорбления…

…В общении – смесь византийской напыщенности с татарской грубостью; в разговорах – церемонность и крайняя осторожность.

Невинное слово принимается слишком серьезно и порождает тяжбы, ссоры, неприличную брань. К XII веку все больше и во всех сословиях начинают мстить в форме доносов. Поданная на кого-то ябеда втягивает его в судебную тяжбу. Провоцируют ссоры, чтобы составить челобитную о драке, грабеже и обиде.

Наемные ябедники и доносчики предлагают свои услуги за деньги. Их преследуют и клеймят позором, однако власти всячески покровительствуют доносам там, где затрагиваются их интересы или идет речь о чьем-то уклонении от службы.

Какая уж тут дружба между служилыми людьми, если в любой момент могут обвинить в нерасположении к царю, подвергнуть пыткам и заставить наговорить на себя, даже если невиновен.

На свадьбах, похоронах и пирах, в церкви и в кабаке – повсюду были шпионы государевы. Доносительство становится профессией и чертой характера».

И хотя эти наблюдения русского историка Николая Костомарова (1817–1885) относятся к почти тысячелетнему прошлому нашей страны, до чего же злободневно они звучат в веке XX, да и в недавно начавшемся третьем тысячелетии.

Страшным катком по Руси прокатилось трехсотлетнее татарское иго. С появлением татар во многом изменились условия жизни, заставившие сплотиться удельные княжества для выживания, но, как ни странно, почти не изменились черты народного характера. Все мы знаем даже из советских учебников о диких набегах кочевников, о выплате русскими князьями огромной дани (ясак), о безжалостном угоне в неволю пленников – женщин и девушек. Сознание постоянной опасности довело до высшей степени свойственную русским людям недоверчивость и опасливость.

«Нравственное начало, несомненно, падало, – пишет Николай Карамзин. – Мы научились жутким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых. Обманывая татар, еще более обманывали друг друга. Откупаясь деньгами от насилия варваров, сами стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду».

Карамзин, наверняка, был знаком с письмами иноземного дипломата Сигизмунда Герберштейна, посетившего Московию в 1517 и 1526 годах, в которых иноземец отмечает, что «москвичи считаются хитрее и ленивее всех остальных русских, и в особенности на них нельзя положиться в исполнении контрактов. Они сами знают об этом, и когда им случится иметь дело с иностранцами, то для возбуждения к себе большей доверенности они называют себя не москвичами, а приезжими».

Интересно, что бы написал этот «клеветник России», если бы попытался подписать контракт с какой-нибудь современной фирмой-однодневкой в одном из субъектов Российской Федерации в году, например, 1995 или 2000. Думаю, что москвичи XVI-гo столетия ему показались бы эталоном порядочности, оперативности и верности данному слову.

Теперь несколько слов о жестокости, которая стала, являясь повсюду свойством, необходимым для выживания индивида, после вынужденного совместного проживания русских с кочевниками (баскаки – наместники татарских ханов на Руси), неотъемлемой чертой россиянина.

«При врожденной доброте сердца вообще русские были в старину народ безжалостный! Помочь ближнему и заставить его страдать было для них одинаково легко. Первое было внушением врожденного качества. Второе, гораздо сильнее и чаще выступавшее наружу, было следствием ожесточения от скорби и лишений». А это пишет не какой-то залетный гость, а наш, свой, доморощенный страдалец за русский народ, писатель-демократ Николай Гаврилович Чернышевский, встряхнувший российское мыслящее общество в 40-е годы XIX столетия своим романом «Что делать?».

Упоминавшиеся мною иноземные наблюдатели (Герберштейн, Флетчер) оставили свои ценные наблюдения о характере наших предков, живших в XVI веке. Давненько это было.

Но вот свидетельство француза (кстати, современник Чернышевского), посетившего нашу страну в 1839 году, т. е каких-то полтора столетия тому назад. Книга маркиза Астольфа де Кюстина «Николаевская Россия» наделала много шума как в Европе, так и в самом нашем отечестве.

Убежденный монархист, дед и отец которого погибли на гильотине, приехал в Россию, чтобы своими глазами увидеть и понять эту огромную, неизвестную европейцам, загадочную страну. Он был принят самим Николаем I, обласкан царским двором, и (какой пассаж!) вместо того чтобы стать российским «агентом влияния» в Европе, искренне и честно описал то, что увидел на самом деле. Отвращение, вызванное увиденным в николаевской России (а потом России будет суждено стать и сталинской, и хрущевской, и брежневской, и т. д., и т. и.), было столь велико, что, заканчивая книгу, Кюстин обращался с призывом к своим соотечественникам: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, сказать им: поезжайте в Россию… Каждый познакомившийся с царской Россией будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Пророческие слова!

Административно-командная система в СССР возникла не на пустом месте. Наивно полагать, что она продукт одной лишь Октябрьской революции или следствие сталинской эпохи. Система эта имела глубокие корни в российском историческом прошлом.

Вот, например, случайная зарисовка из очень толстой книги Кюстина: «У русских больше тонкости, чем деликатности, больше добродушия, чем доброты, больше снисходительности, чем нежности, больше прозорливости, чем изобретательности, больше остроумия, чем воображения, больше наблюдательности, чем ума. Но больше всего в них расчетливости!» Ну что? «Клеветник России» попал не в бровь, а в глаз. А ведь написано-то полтора века тому назад. Узнают ли себя в этом портрете «новые русские» XXI века? Вот еще из той же книги: «Лет полтораста понадобится для того, чтобы привести в соответствие их нравы с современными европейскими идеями, и то лишь в том случае, если в течение этого длинного ряда лет русскими будут управлять просвещенные монархи и друзья прогресса».

В отличие от Кюстина мы знаем, кто и как управлял Россией. Чтобы меня не обвинили, как Маркиза, в клевете на русский характер, сразу же оговорюсь, что Кюстин совершил грубейшую ошибку, отождествив царский двор, среди которого он черпал свои наблюдения («элиту», как принято говорить сейчас) с народом. Эту же ошибку повторили и наши доморощенные демократы в 90-е годы прошлого века, когда отождествили «партократию» со всем советским народом и развалили СССР. Такие ошибки непростительны! Расплачивался за них всегда неповинный народ. Русский народ.

Пьянство. О, это нескончаемая тема! О пьянстве русского человека кто только не писал! А. К. Толстой, приближенный к Николаю I, поэт и писатель, известный моим современникам как автор слов к чудесному романсу «Колокольчики мои, цветики степные…», еще является и автором стихотворения «Богатырь», в котором приходит к выводу, что если кто и победит могучую Россию, так это только пьянство. Об этой напасти писали и Л. Толстой и А. Чехов. А в наши дни другой гигант русской мысли М. С. Горбачев, имевший в отличие от вышеупомянутых еще и огромную политическую власть, дал пьянству бой! Кто победил – все знают.

«Общественная нравственность Древней Руси исключала пьянство из числа пороков: оно было улегитимизировано общественным сознанием. Русский пьет и с горя, и с радости; и перед делом, чтобы дело живое кипело, и после дела, чтобы отдых был приятнее; и перед опасностью, чтобы море было по колено, и по избежании опасности, чтоб веселее было бахвалиться. У русского человека много пословиц в пользу пьянства: пьяный проспится – дурак никогда; пьян да умен – два угодья в нем, и т. п.». Это «неистовый Виссарион» – Белинский. Понятно и доходчиво объяснил классик, «но разве от этого легче», – подытожил наш современник В. Высоцкий.