Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Валера, не читавший Морского волка, съехидничал:

– А что это вы буржуазную мораль тут пропагандируете? Мы Советский Союз. Прогрессивная нация!

– Прогрессивная нация! Все это дер-р-рьмо! – возмутился Гольдберг.

– А то, что угнетенный рабочий класс на западе загнивает? – отозвался Сима Кандыба. – Тоже дерьмо?

– Да о чем ты толкуешь? – Гольдберг стоял на своем. – Все это промывка мозгов!

Они стали увлечённо спорить, как нужно менять мир, как можно сделать жизнь лучше. Все казалось по плечу, потому что молоды и весь мир у ног.

Спустя неделю энтузиазм утих. Они стриглись в тюремных парикмахерских, стирались в их же прачечных и даже ужинали на зонах. За ними присылали автобус или уазики и возили от зоны к зоне. Купить что-то необходимое не представлялось возможным. К одежде стали относиться с особым тщанием. Неожиданно единственным, кого такая жизнь не угнетала, стал Ободзинский.

– Ну и что? Сам Эдди Игнатьевич по лагерям концертировал. И вообще, все люди – братья!

Ребята скептически усмехались, но он гнул своё:

– Я вот такой же хулиган, как они. И вообще всех людей объединяют обман и пошлость.

– Ну ты скажешь, – протянул Сима.

– А и скажу! Нет человека, кто хоть раз в жизни не солгал, не украл, не обидел. Многих репрессировали из-за кривизны советской системы! Вон недавно расстреляли Рокотова. За обычную фарцовку. Просто раздули дело. А скольких посадили за то, что они что-то не так сказали? Или даже не так посмотрели? Или не поддакнули, когда надо было поддакнуть?

– Ну, в чем-то Валера ведь прав, – не смог не поддержать друга Гольдберг, – так искренне нас нигде не встречали. Каждый концерт – как праздник!

– Да! – встрепенулся Валера. – Вы посмотрите, как они слушают! Рассядутся за свои парты или на лавочки, а кому мест не хватило, так и стоя! И слушают! Словно мы им не концерт, а свободы, воли привезли!

Валера любил выступать перед заключёнными последним. После эквилибристов и аккордеона. Он пел, играл на контрабасе, общался. Общение с публикой давалось легко. Он не задумывался над тем, кто и за что сидит. А искал в них черты друзей юности. Словно они бывшие мальчишки, которые набедокурили не со зла. Шутил, что и сам вот украл контрабас, на котором играет.

Артисты с удивлением наблюдали за преображением Ободзинского. Ободзинского, который до этого выходил на сцену, словно делая одолжение. Который срывал концерты. Которому, казалось, плевать на всех, кроме него самого. Этот новый Ободзинский выкладывался в полную силу, старался вселить заключённым надежду, радость, всколыхнуть чувства. Исполнял песни на бис столько раз, сколько просили, не выказывая ни малейшего недовольства или нетерпения.

Особенно нравился заключённым йодль. Они смотрели, раскрыв рот, пытаясь понять, как он это делает? Как выводит эти невозможные трели настолько задорно и легко, будто беспечный мальчишка, наполняя тусклые зимние залы весенним прозрачным воздухом. Люди забывали, что они на зоне, улыбались, аплодировали.

Через месяц ансамбль вернулся к обычному рабочему ритму. Музыканты радовались магазинам, гостиницам, цивилизации. А Валера потерял что-то важное. Будто его пение утратило смысл. Сперва ходил потерянно-мрачный, бездушно отрабатывая номера концертов, а потом страшно запил.

В этот раз Рафа махнул рукой, и артисты уехали без Ободзинского. Остался только Гольдберг, испугавшийся за Валеру. В какой-то момент тот «завязал», но завязал как-то странно. Просто не пошёл в очередной раз за бутылкой, а остался лежать на кровати, апатично уставившись в потолок. Гольдберг обрадовался:

– Хорошо, Валера! Это же хорошо, что ты понял. Надо прекращать!

– Да… Надо прекращать, – бесстрастно отзывался Ободзинский, продолжая лежать.

Он перестал спать и есть. Гольдберг пытался уговорить его, соблазнял гастролями, мечтами о Москве, кричал, что пора браться за ум. Только Валера продолжал лежать, уставившись куда-то, и повторял время от времени:

– Надо прекращать.

Как-то Гольдберг стал обсуждать отъезд, что, дескать, пора. Взгляд Валеры неожиданно стал осмысленным, внятным. Гольдберг обрадовался, зачастил доводами, стараясь удержать внимание друга, пока тот не уставился испуганно на что-то за спиной гитариста:

– Ты только не двигайся, – осипшим от тревоги голосом прохрипел Валера.

Гольдберга мороз пробрал по коже, он оглянулся и ничего не обнаружил. Валера смотрел странным блуждающим взглядом, словно видел что-то незримое. Подозрительно озирался, кого-то ловил, пытаясь ударить:

– Они бегают по кровати, забираются на плечи!

– Белая горячка! – в ужасе догадался Гольдберг. – Тебе же всего двадцать! Валера, что ты натворил!

Ободзинский не осознавал, как увозили в Кемерово, где кодировали от алкоголизма. Он боролся. Страшные серо-зеленые человечки похожие на бесенят пытались убить его. Они тащили в тамбур поезда, и он не мог сопротивляться. Кричали: «Прыгай!» И он послушно пытался открыть закрытую дверь. Валера кричал, просил связать его, спрятать от голосов, предъявляющих на него права и неотступно требующих смерти. «Наш! Наш! Цуна теперь наш!»

Вдруг голоса сделались мягкими, завлекающими. Подоспели космонавты. Стало хорошо, весело. Ему просто необходимо переговорить с ними! Они не приказывали, а манили, предлагая лететь вместе. Цуна собрался проскочить к ним, но тут послышались скребущие шаги. Спрятался. Эти вредные человечки никак не выпускали его из вида и, предательски хохоча, тыкали в него пальцем. Цуна скрылся от них в темном закутке на лестнице. Замерев, простоял так до тех пор, пока его не обнаружил персонал. Беглеца связали и положили под капельницу. Не имея возможности заставить умереть, голоса изводили. Их визги и крики сливались в какофонию, сводя с ума. И тогда Валера, закричал, умоляя сам не зная кого:

– Хватит!

Внезапно наступила тишина. Он не знал, сколько времени минуло, но, придя в себя, поразился: помнит все до деталей. И впервые искренне, честно заговорил с собой:

– Я хочу жить!

Алкоголизм в столь страшной и видимой форме, словно отделился от него. Перестал быть частью, стал внешним врагом. Было понятно: или он покончит с алкоголем, или тот покончит с ним.

– Доктор, что мне делать?

– Слышал что-нибудь об Антабусе?

– Автобус и Омнибус только знаю, – откликнулся шуткой Валера. И тут же посерьезнел. – Я на все готов, только помогите!

– Поможем. Это хорошее чешское средство. Позволяет справиться с алкоголизмом.

В день выписки доктор уже не шутил. Наоборот, говорил по-отцовски строго и серьёзно.

– Ты это запомнишь на всю жизнь. Такое не забывается, – он качнул головой. – Только совесть у нас гибкая, с ней всегда договориться можно.

Валера слушал озадаченно, он не понимал.

– И вот когда этот момент наступит, умрёшь.

– Да мне сказали уже… Хоть глоток выпью, умру.

– Ты умрёшь не потому, что выпьешь. Просто если с совестью договоришься, если придумаешь, почему тебе снова можно пить, второй раз остановиться гораздо сложнее.

– Запомню-запомню, – радостно кивал Валера.

В коридоре ждал Гольдберг с вещами, и чувство благодарности затопило его. Друг не бросил, не оставил в беде. Терпел слюнтяйство и хамство, таскал его на себе зимой вместе контрабасом, рискуя отморозить пальцы. А ведь для гитариста пальцы – это все! Хватит. Теперь он станет другим. Хотя бы ради друга.

Когда Валера радостно позвал Гольдберга в вагон-ресторан съесть по эскалопу, тот посмотрел с подозрением:

– Съесть по эскалопу и выпить по рюмашке?

– Нет, Лерчик! Только по эскалопу! А выпьем чаю с рафинадом, – засмеялся Валера, – честное гастролёрское!

Глава IX. Неожиданная встреча