Поскольку метафизика, таким образом, не порождается ни содержанием того, что известно, ни потребностью знать, то понятно, что на ее гипотезы влияют не только теории науки, но и потребности чувства и требования нашего морального поведения. Эти субъективные влияния всегда обратно пропорциональны влиянию фактов. К этой общей причине, однако, добавляется особая, состоящая в том, что импульсы к суммарному метафизическому выводу никогда не носят чисто теоретического характера, но в то же время обусловлены очень живыми моральными и эстетическими требованиями. Проблема, к которой в конечном счете ведет все наше мышление, – это вопрос о положении человека в тотальности бытия. Для этого, прежде всего, нам нужен этот гипотетический вывод нашего знания. Но мы хотим осознать это положение человека, чтобы найти цель для нашего стремления. Мы должны стремиться не для того, чтобы стремиться, а для того, чтобы реализовать благо. Поэтому именно различные потребности разума, то есть нашей воли и чувства, придают метафизике характер фундаментального контраста концепций. Одного ее положения по отношению к наукам достаточно, чтобы объяснить самые общие противопоставления материализма, спиритуализма и абсолютизма, о которых говорилось выше. Только благодаря этому своеобразному положению по отношению к тому, что мы хотим и чувствуем, мы получаем достаточное основание. Если заменить метафизику на философию, то в часто обсуждаемом предложении Фихте: «Выбор философии зависит от того, что за человек», – содержится меткая истина. Ибо Фихте никогда не сомневался, что этот выбор обусловлен в то же время общим направлением духовной жизни того или иного времени.
Однако даже эти соображения не исчерпывают особого положения метафизики по отношению к наукам. Ее отношение ко всем дисциплинам не является формально-гуманитарным, как к любой другой.
Поскольку разрыв между психическими и механическими процессами, который психофизика стремится заполнить неспешной эмпирической работой, составляет одну из ее главных проблем, то воздушные мостики, которые ее гипотезы наводят через этот разрыв, должны искать почву прежде всего в результатах этой науки, работа которой, кстати, лишь отчасти состоит из сенсорно-физиологических исследований; сравнительное обсуждение психического развития даже низкоорганизованных животных, а также особенно обсуждение условий первого чувственно воспринимаемого возникновения оного, также предлагают ей всеобъемлющие и большие задачи. Этика и эстетика являются также посредниками тех влияний, посредством которых наш разум определяет направление метафизических исследований. Наконец, она находится в совершенно особых отношениях с эпистемологией. Последняя, как мы видели, обсуждает субъективные фундаментальные понятия всех наук, то есть законы, регулирующие отношения познания к вещам; метафизика же стремится определить объективные фундаментальные понятия, то есть законы, регулирующие отношения всех процессов друг к другу, гипотетически дополняя и связывая в систематическое целое уже научно установленные. Если не принимать во внимание тот факт, что коррелятивная связь между одной наукой и гипотетическим дополнением всех наук в принципе невозможна, то для обозначения этого контраста можно сказать, что метафизика является объективным коррелятом эпистемологии.
Не будет лишним подчеркнуть, что эта теория метафизики говорит совсем не то же самое, что обычная теория, когда она возлагает на нее задачу рассмотрения «невидимых фундаментальных понятий», «наиболее общих принципов», «квинтэссенции результатов» всех других дисциплин. Не может быть мнения, которому представленное мнение было бы более противоположным. В каждой науке есть только те невидимые фундаментальные понятия, которые составляют ее субъективные основы. Однако они относятся не к метафизике, а частично к психологии, частично к логике и эпистемологии. Объективные же фундаментальные понятия, такие как понятия материи и силы в формальном естествознании, не являются невидимыми ни для одной дисциплины, но являются объектом непрерывной работы в каждой из них. Хотя эта работа редко выходит на первый план, она, тем не менее, присутствует в каждом отдельном продвижении, поскольку для ее познания также существует единственный метод индукции. По этой причине общий интерес отдельных исследователей лишь изредка может быть направлен на эти конечные вопросы их науки, например, только тогда, когда новая, особенно всеобъемлющая индукция изменяет весь запас знаний. Несомненно, однако, что в результате они очень часто полностью игнорируются в отдельных эмпирических работах; но это необходимое следствие их всеобщности. Их знания не меняются существенно от каждого отдельного открытия.
С другой стороны, однако, ни одна из отдельных наук никогда не может довести до конца свои самые общие проблемы, и в этом отношении каждая из них указывает на метафизику, которая передает ей гипотетические дополнения. Но это говорит совсем о другом, а именно о том, что метафизика должна взять на себя их научное рассмотрение. Эта ошибочная идея неизбежно приводит к тому, что отдельные дисциплины сводятся к эмпирическим источникам, а к ним добавляются метафизические или, как лучше сказать, философские части, которые на самом деле составляют их суть. Таким образом, говорят о философии природы, языка, права и т. д. Более ошибочную теорию, как мне кажется, вряд ли можно придумать. Если что и является эмпирическим знанием, так это метафизика. Она эмпирична, потому что ее отправной точкой являются фактические теории отдельных наук, потому что ее цель – не что иное, как объяснение всех фактов, потому что метод формирования ее гипотез в конечном счете также индуктивен. Даже самые удивительные комбинации, самые гениальные apercus [остроумные замечания – wp], а метафизика никогда не испытывала недостатка в них, являются лишь скрытыми индукциями. Тем не менее, это клиент, поскольку он начинается там, где заканчивается наше фактическое знание. Не менее непонятно принятие этих философских, или, правильнее сказать, метафизических, дополнительных дисциплин к отдельным наукам.
Ибо ни метод, ни задача метафизики не могут быть иными, чем у самой дисциплины, если только не предполагать, что мы можем судить о фактах абсолютно априорно.
Таким образом, хотя мы можем назвать метафизику объективным коррелятом эпистемологии, она не становится наукой наряду с другими или даже над ними. Скорее, она лишь заполняет неясное пространство позади других.
Тем не менее, как следует помнить в связи со второй точкой зрения, она не является расходным или даже вредным объектом исследования. Наше участие в конечных вопросах нашего знания обязательно приносится в жертву целям нашего стремления, и наука как таковая никогда не сможет удовлетворить это участие. «И так действительно», говоря словами Канта, «во всех людях, как только разум расширяет себя в них до спекуляции, некоторая метафизика была во все времена и всегда останется в нем». Само утверждение, что не может или не должна существовать метафизика, является метафизическим по своему происхождению. Но если какая-то задача столь неизбежно связана со всяким человеческим мышлением, то вопрос о том, полезна или вредна попытка ответить на нее, теряет смысл.
Из всего этого следует, что метафизика на самом деле ближе к формальным гуманитарным наукам, чем к любым другим. Это объясняет, почему исторически развитие метафизики тесно связано с развитием формальных гуманитарных наук. Вместе с ними она образует тот комплекс наук, который мы привыкли называть философией. Удивительно яркий свет бросается на историю философии, если рассматривать ее как попытку постепенно разделить эти разнородные элементы, которые смешались в ней, в соответствии с их различным содержанием и ценностью. Со времен Локка формальные гуманитарные науки пытались освободиться от заклятия, наложенного на них очевидно необходимым вмешательством метафизических точек зрения в их научные дискуссии. И даже в настоящее время метафизика ведет себя так, как будто она имеет право на господство над этой наукой.
Эта фактическая связь также означает, что художественная дисциплина, соответствующая метафизике, в то же время опирается на формальные гуманитарные науки. Из комплекса философских наук возникают две гуманитарные дисциплины: во-первых, педагогика, которая основывается на психологии, а также этике (и эстетике); во-вторых, теология, которая также претендует на «интерес общего человеческого разума» к конечным вопросам нашего знания в своих более далеко идущих воспитательных целях.
Таким образом, эта попытка группировки также объясняет то особое положение, которое философские вопросы заняли среди проблем наук.
Примечания
1) По поводу вышесказанного см. мою работу «Аксиомы геометрии», Лейпциг 1877, стр. 135f.
2) Такой порядок обозначений, вероятно, более уместен, чем предложенный Томсоном, который делает динамику коррелятом кинематики, а кинетику – коррелятом статики.
LITERATUR – Benno Erdmann, Die Gliederung der Wissenschaften, Vierteljahrsschrift f?r wissenschaftliche Philosophie, Bd. 2, Leizig 1878.
О теории наблюдения
I. Предварительное замечание
Слово «наблюдение» в настоящее время громко звучит для каждого, кто входит в залы ученых-естественников. Область предметов, которые стремятся охватить научные методы наблюдения, в последние десятилетия значительно расширилась: они проникли не только в отдельные боковые области гуманитарных наук, такие как лингвистика, но и в самое сердце гуманитарных дисциплин, в психологию языка и мышления.
Для определения наблюдения существует ряд тщательно продуманных работ, как в естественных науках, так и в истории гуманитарных наук, как материал для логических размышлений.
Дальнейшая работа была проделана в области, которая в настоящее время является самой влиятельной из наук. Выдающиеся ее представители пытались определить понятие наблюдения. Например, Либиг и В. Томсон в эпизодических дискуссиях, Й. Ф. В. Гершель в подробном, детальном рассмотрении, и прежде всего Гельмгольц в повторных, более глубоких исследованиях. Скрытые бурлящие источники сенсорных наблюдений, воды которых незаметно вливаются в потоки дедуктивного знания, были раскрыты: здесь – развитием психологии сенсорного восприятия; там – исследованием данных наблюдений, которые переплетаются с сетками геометрических умозаключений; в третьих, совсем недавно – попытками вычленить наблюдательные основы механики, которые не менее глубоко проникают в запас наших знаний.
Философское изучение наблюдения лишь медленно следовало за развитием естественных наук. Аристотелевская логика была, по сути, лишь органоном для метафизически-дедуктивного знания. Заявления лорда Бэкона о необходимости наблюдения и основанных на нем индуктивных методах могли лишь поверхностно всколыхнуть застойные воды логической науки. Только Джон Стюарт Милл стремился охватить рассматриваемые проблемы во всей их серьезности, опираясь, в частности, с одной стороны, на теорию причинности Юма, а с другой – на материал «Рассуждения об изучении натуральной философии» Гершеля. Только благодаря его подходу теория наблюдения и, более того, методы индуктивного рассуждения стали составной частью логических учений.
Однако для того, чтобы даже материал для логических воззрений был прочно ограничен, многого не хватает.
Аксиоматические предпосылки геометрии не были даже теоретически освоены математическим анализом, не говоря уже об объяснении их наблюдательного содержания.
Прежде всего, Оствальд пытался разделить беспокойно движущиеся массы нашего физического воображения боевым топором энергии, а ГЕРЦ, напротив, глубоко проникающим и бурлящим снарядом своей кинетики. Если последний, следуя новаторским рассуждениям Роберта Майера, ищет в пространстве, времени и энергии основные понятия для «научной рационализации механики», то второй, углубляя взгляды Кирхгофа, хочет, чтобы пространство, время и масса рассматривались как ее основа. В то время как Оствальд, очевидно, понимает все три понятия как отвлеченные от опыта абстракции, Герц утверждает, что кинематическое обсуждение его основных понятий «остается совершенно чуждым опыту», что высказывания об этих понятиях, содержащиеся в их рамках, являются «априорными суждениями в смысле Канта».
Психофизиологические вопросы о существовании и структуре чувственного восприятия усложняются почти с каждым шагом, сделанным исследователями. В качестве доказательства достаточно сослаться на различия психологических гипотез об апперцепции и о внимании.
Однако во всех этих рассуждениях речь идет только о содержании и конфигурации сенсорного наблюдения. Возможность его смыслового определения гарантируется его реальностью как в практическом, так и в научном представлении.
Реальность самонаблюдения, напротив, оспаривается. Кант уже обвинял его в том, что оно «изменяет и маскирует в себе состояние наблюдаемого предмета». Комте варьировал ту же мысль в более конкретных оборотах. По существу те же самые суждения были позже высказаны различными сторонами, в последнее время особенно Вундтом и, хотя и в ослабленном смысле, Джемсом.
После всего этого понятно, что психологические теории и логические стандартизации наблюдения сильно расходятся.
Нижеследующий трактат призван внести скромный вклад в понимание, попытавшись изложить элементарные компоненты концепции, а также элементарные типы научного наблюдения с учетом логических целей.
II. Определение наблюдения в целом
Без лишних слов мы можем предположить, что помимо и до сенсорного наблюдения, составляющего методологическую основу естественных наук, существует также такое наблюдение, которое несет в себе сенсорную картину мира практического воображения. Мы можем принять реальность самонаблюдения с оговоркой, что ему по-прежнему удается оправдывать свои претензии на то, чтобы быть основой всех гуманитарных наук перед лицом существующих нападок.
Любое наблюдение, можем мы тогда утверждать, основано на восприятии. Однако не всякое восприятие является наблюдением. Первые, неопределенные чувственные восприятия ребенка, первоначальные (примитивные) восприятия, с самого начала исключаются из наблюдения, хотя бы потому, что внимание, которое является необходимым компонентом наблюдения, развивается лишь постепенно. Первоначальные восприятия лишены остатков памяти более ранних восприятий, которые участвуют в каждом восприятии развитого сознания как индивидуально приобретенные диспозиции. Если мы назовем перцептивные функции этих диспозиций апперцептивными, мы должны будем сказать, что все наблюдение основано на апперцептивном восприятии.
Но и не каждое восприятие развитого сознания является наблюдением. Каждый момент бодрствующей нормальной жизни предоставляет нам множество восприятий, предметы которых остаются ненаблюдаемыми в процессе восприятия. В основном это повторные восприятия предметов, которые никогда не наблюдались нами или уже неоднократно наблюдались нами ранее. Как правило, они вливаются в русло потока памяти и воображения так же незаметно, как возникают и существуют в сознании, также незаметно, но ассоциативно закрепляясь. По отношению к этим ненаблюдаемым восприятиям, этому в основном динамичному, редко статичному перцептивному фону нормальной бодрствующей жизни, наблюдение ассоциируется с вниманием, короче говоря, если обобщенно, с внимательным апперцептивным восприятием. Если мы можем без доказательств принять, что внимание во всех его формах тесно связано с репродуктивными процессами апперцепции, тогда мы можем сказать, что наблюдение – это внимательное восприятие.
Даже без более конкретных ссылок на гипотезы, которые я пытался обосновать в других местах, будет ясно, что термин «апперцепция» здесь понимается в существенно ином смысле, чем у Вундта. Особенно в отношении Уильяма Джеймса следует подчеркнуть, что апперцепция, в соответствии с тем, что было указано, должна быть лишь обобщающим словом для обозначения совокупности процессов воспроизведения, возникающих в каждом восприятии развитого сознания. Они возникают потому, что действующий в данный момент перцептивный стимул непосредственно вызывает диспозиции более ранних, индивидуально приобретенных перцептивных представлений о тех же стимулах, а также косвенно вызывает диспозиции ассоциативно переплетенных с ними представлений.
Для нашей цели апперцептивное восприятие можно разделить на два строго различных типа.
Например, кусок стекла, удерживаемый в руке против источника света, оказывается прозрачным.
Тогда возможно, что в перцептивном представлении данного куска стекла, особенно в перцептивной характеристике его прозрачности, содержится только то, что непосредственно воспроизводится из диспозиций более ранних аналогичных стимулов на основе стимульных условий чувства осязания и чувства зрения, существующих в данный момент. Перцептивное представление, таким образом, содержит, в существенном для нас, только чувственные содержания, возникшие в результате слияния этих двух групп условий, возбуждающей перцептивной массы стимулов и возбуждающей апперцептивной массы остатков идентичных более ранних стимулов. Ибо мы можем пока пренебречь словесными восприятиями, которые в таких случаях могут быть косвенно возбуждены, и их предикативным подразделением. Восприятия такого рода можно назвать непосредственными, несмотря на их апперцептивную обусловленность.
Однако в большинстве случаев, и все чаще по мере развития сознания, наши перцептивные представления также включают в себя компоненты, которые в результате ассоциативной связи непосредственно возбужденных диспозиций с диспозициями других, более ранних перцептивных компонентов, воспроизводятся косвенно, т.е. не путем слияния, а независимо. Это независимо воспроизводимое может быть просто бессознательно возбуждено. Оно может быть и сознательно вызванным, т.е. стать интегрирующим компонентом настоящего перцептивного представления как нечто вспомненное. Более того, вспомненное может быть существенной чертой общего представления о воспринимаемом предмете, конденсированного повторными восприятиями. Так, в нашем случае, перцептивные представления о куске стекла и особенно о его прозрачности могут содержать черты, например, технических и физических определений, для которых сиюминутное восприятие не дает никаких соответствующих стимулов. Тогда они являются компонентами настоящего перцептивного представления, которые вплетаются в него как воспоминания. Таким образом, восприятие становится косвенным опытом или, как мы хотели бы сказать в более узком смысле, чем общепринятый, переживанием.
Наблюдения такого рода мы делаем уже тысячу раз. Они даже, как уже указывалось, являются правилом в передовом развитии. Ибо очевидно, что они не ограничиваются научным наблюдением. Таким образом, внимательное восприятие или наблюдение – это в основном косвенное, реже непосредственное восприятие.
Сфера применения этих положений к наблюдению вообще запрещает добавлять к ним другие. Ведь в их смысле наблюдает не только ученый, который, например, изучает спектр неподвижной звезды, или определяет местонахождение тепловых точек своей кожи, или обращает внимание на особенность техники Микеланджело, но и дикарь, который крадется по следам шагов, или обращает внимание на звук, возникающий в его окружении. В этом же смысле даже хищный зверь следит, например, за птицей, которую он схватит в следующий момент; да, даже паук, который ждет, пока насекомое, попавшее в его паутину, затихнет. Таким образом, из этих данных психологии животных следует, в частности, что мы должны отложить добавление идей слов и их предикативных отношений для наблюдения в целом.
III. Определение научного наблюдения
Научное наблюдение – это тип наблюдения вообще; не фиксированный тип, однако, а характерный тип в том значении этого слова, которое я пытался объяснить в последнем томе «Philosophische Monatshefte». Схематические общие понятия практического мировоззрения и понятия, т.е. суждения, проработанные, дефинитивные и классификационно ограниченные понятия практического мировоззрения, находятся в текучей связи друг с другом через многообразные градации. Связь остатков памяти этих представлений, которые участвуют в наблюдениях как возбужденные диспозиции, как апперцептивные массы, является поэтому столь же подвижной. Столь же подвижны и различия, отделяющие друг от друга наблюдения практического и теоретического воображения.
С точки зрения восприятия, научное наблюдение отличается от практического тем, что понятия стимулов, составляющие его объективную основу, часто не лежат на пути, по которому движется практическое мировоззрение. Вообще, чем более развита наука, на службе которой стоит наблюдение, или чем меньше эти знания способны порождать импульсы для наших действий, тем меньше их можно найти на этой дороге. Нет ничего ощутимого на небе и на земле, что оставалось бы чуждым научному наблюдению.
Апперцептивные особенности научного наблюдения многообразны. Чтобы найти их, мы сначала ограничиваем их особенности целью, которой они подчинены. Научное наблюдение – это внимательное восприятие с целью понятийного определения того, что воспринимается».
В настоящее время он может выполнять эту задачу лишь в той мере, в какой апперцептивные массы, возбуждаемые действующими стимулами, являются остатками или, с другой стороны, предрасположенностью к смысловым идеям. Ведь чем больше апперцептивных предпосылок восприятия уже понятийно проработано, т.е. структурировано в обоснованных суждениях, тем яснее и отчетливее может быть распознан наблюдаемый предмет, тем более систематически он может быть включен в ряд порядков нашего воображения. Обработка суждений упорядочивает и освещает содержание наших общих представлений о человеке, а также наших общих представлений. Она подразделяет их объем. Она заставляет нас приобретать то, что мы унаследовали, и то, что мы получили случайно, чтобы обладать этим. Она уточняет и закрепляет ассоциативную связь черт воображаемого. Оно закрепляет логическое место предмета в ассоциативном контексте с предметами того же ряда и смежных рядов. Он сокращает, облегчает и оживляет непроизвольное и добровольное воспроизведение, как зависимое (через слияние), так и независимое, как независимое воспроизведение, которое ведет к памяти или воображению, короче говоря, к сознанию, так и то, которое остается как бессознательное возбуждение. Соответственно, оно очищает и усиливает узнавание объекта наблюдения, независимо от того, остается ли оно непосредственным восприятием или поднимается до косвенного.
Цель научного наблюдения также требует, чтобы понятийные апперцептивные массы, составляющие которых прямо или косвенно возбуждаются, были как можно более многочисленными и обильными. Обычно мы наблюдаем в том, что воспринимаем, то, что мы готовы найти или искать. Но чем больше и существеннее апперцептивные массы, которыми мы обладаем, тем лучше мы оснащены для того и другого. Но даже когда мы сталкиваемся с неожиданным, или когда предмет предстает перед нами случайно в процессе восприятия, тем лучше обработанные апперцептивные массы готовы к новым стимулам, или тем легче они могут быть адекватно сформированы из существующих комплексов памяти другого рода. «Это правда, что фабрика мысли подобна ткацкой мастерской, где один шаг перемешивает тысячу нитей, маленькие кораблики стреляют друг в друга, нити текут невидимыми, один удар поражает тысячу связей». (Гете, Фауст I) Но для того, чтобы это произошло, нити должны быть уже сплетены, связи уже установлены, как в наблюдении, так и в абстрактном мышлении.
В-третьих, особенности научного наблюдения в свете внимания меньше и менее ощутимы, чем может показаться на первый взгляд. Внимание – это не только душа научного наблюдения, но и всего наблюдения. Оно позволяет не только исследователю, но и, например, хищной птице удерживать предмет восприятия и уточнять его, делая центром воспроизведения. Концентрация содержания сознания, да и всей сферы репродуктивного возбуждения, вокруг предмета внимания проявляется как там, так и здесь. В обоих случаях, выражаясь языком Гербарта, она может медленно вести наше углубление от размышления к размышлению. Ибо более богатое, более ясное и жестко ограниченное содержание этих состояний, отличающее научное наблюдение, зависит не от внимания, а от смыслового характера идей, остатки которых воспроизводятся в виде апперцепционных масс.
Различия между вниманием в теоретическом и практическом наблюдении становятся яснее только тогда, когда мы рассматриваем виды внимания.
Одним из следствий теории апперцепции, с помощью которой мы здесь распахиваем психологическую почву логических норм, является разделение внимания на перцептивное и апперцептивное. Ввиду путаницы, которую может вызвать использование Гербартом обоих выражений, смысл этого разделения будет изложен более подробно. Наше внимание становится перцептивно насыщенным, когда возбуждающие его стимулы возникают независимо от состояния сознания и воспроизведения, которое предшествует возникновению внимания. Его активность является апперцептивной, когда эти состояния настроены на стимул до его появления, то есть когда апперцептивные массы уже возбуждены для стимула до того, как он начинает действовать.
Поэтому мы можем утверждать, что в научном наблюдении внимание возбуждается апперцептивно гораздо чаще, чем в практическом наблюдении, и даже в подавляющем большинстве случаев. Именно потому, что в научном процессе мы по большей части знаем, что мы хотим или должны наблюдать, апперцептивное возбуждение почти неизбежно до начала действия стимула. Конечно, оно может проходить через все степени напряжения и возникать при разнообразных модификациях нашего состояния сознания и воспроизведения. Воспринимаемый предмет может появиться заранее в памяти-образе; и это может быть более или менее выполнено. Он может, если не было предыдущих восприятий, быть выполнен игрой воображения в любой из степеней, которые оно допускает. Если отсутствует всякое адекватное знание, а соответственно и образ того, что должно быть замечено, если мы знаем только, что должны обратить внимание, но не на что, тогда репродуктивное возбуждение, как ожидание в более узком смысле, присоединяется к модальностям подготовки и действует, например, в настройке наиболее задействованного органа чувств, а в случае более сильного напряжения, возможно, и в потоке воспоминаний, фантазий и размышлений, которые как бы приближаются к ожидаемому.