Быть русским

– Что-то невероятное! Так красиво! В России только в музеях нечто подобное видел. Откуда эти иконы?

– На стенах мои, а на иконостасе наши с Фусако.

– Фусако. Кто это?

– Моя ученица, православная японка. Она завтра к вечерне приедет.

– Удивительные у вас помощники: финны, японка…

Отец Георгий добродушно качнул головой:

– Есть и французы, и сербы, и многие другие. Бог всех призывает. На Западе, я заметил, верующие часто к русскому православию тянутся, к русской красоте.

– А кое-кто и на Востоке… Как же вы с Фусако познакомились? Она из православных? Из последователей Николая Японского?

– Нет. Вечером расскажу.

Пока мы готовили ужин, я услышал удивительную историю Фусако Танигучи. Она родилась в Токио, в буддийской семье. Училась во французской католической школе, потом решила перейти в католицизм, родители не возражали. Приехала в Париж, чтобы продолжить учёбу, поступила в Католический институт. Когда ей на лекции о византийском искусстве рассказали об иконописи, спросила у преподавателя, в каком музее можно иконы увидеть. Ей посоветовали приехать на Сергиево подворье.

– Так мы и познакомились, – отец Георгий мелко резал лук и клал на сковороду, я чистил картошку и слушал:

– Привели ко мне однажды девушку азиатского вида, сказали, что эта японка иконописью интересуется. Я показал ей свои иконы. Та замерла, глаза раскрыла:

– Вы умеете писать иконы?

Она думала, что иконописью только в Средние века занимались. Объяснил ей, что это очень древнее искусство, но до сих пор живое, потому что свято хранит традиции. Стать иконописцем труднее, чем живописцем. Нужно научиться не только писать, но сначала готовить иконные доски, краски. Пройти путь созерцания и молитвы. Без учителя это невозможно. И тут она кланяется мне по-японски и говорит, а на глазах слёзы:

– Умоляю, примите меня в ученицы! Буду во всём вас слушать, платить сколько скажете.

А потом заплакала:

– Согласитесь, прошу вас! Теперь я понимаю, что в Париже искала, зачем во Францию приехала.

Как было такой просьбе отказать. Так она и стала моей ученицей, а потом помощницей. Талант у неё несомненный. Основную часть этого иконостаса она написала. А когда нашу церковь освятили, попросила принять её в православие. В крещении стала Светланой.

Сэнсэй

Фусако приехала к обеду следующего дня. Она казалась монашкой-послушницей: маленькая сухая молчаливая женщина без возраста, в тёмной строгой одежде, с неподвижной полуулыбкой. По-французски говорила с сильным акцентом, но бегло и уверенно. По-русски знала лишь несколько слов.

– Драсвуйте, – поклонилась нам обоим, подошла за благословением к отцу Георгию, поцеловала ему руку, затем выложила из сумки на стол какие-то продукты.

Ели мы почти молча, как в монастыре. Под конец отец Георгий расспросил Фусако о каких-то делах и ушёл к себе. Со стола мы убирали вдвоём, мыть посуду она мне не позволила. Я вытирал тарелки, ставил по местам и пытался начать разговор.

– Скажите, вы не находите что иконы ближе всего к цветным гравюрам Хокусая, Хиросигэ? К китайским свиткам?

Она чуть наклонила голову и быстро искоса глянула:

– Утамаро и Хокусай мне всегда нравились, они тоньше Хиросигэ. Но у них плоский цвет, а в иконе глубокий. А китайцы цвет не чувствуют.

– Согласен. Но линия в гравюрах очень красива.

– Гравюра для альбомов и для дома подходит, не для храма.

– Потому что в ней нет ничего священного?

– Гравюрам нельзя молиться.

– Они учат созерцать.

– Мир, а не Бога, – прервала она разговор, и стало понятно, что для первого раза достаточно.

Наше общение возобновилось на следующий день. Отец Георгий уехал по делам в Мурмелон, а мы принялись вместе готовить борщ. Я чистил овощи, а Фусако их быстро, мелко резала и клала в кастрюлю.

– Сэнсэй очень любит борщ, он научил меня готовить. Мне борщ тоже нравится.

– Вы называете отца Георгия «сэнсэй»?

– По-японски это «учитель». Я должна ему служить и во всём помогать. Так в Японии принято. Сэнсэй это понимает, он всё понимает.

– Я тоже считаю себя учеником отца Георгия. Кто тогда мы друг для друга?

– Мы… его ученики, должны уважать друг друга и вместе помогать сэнсэю.

Она избегала долгих разговоров. Зато дня через три позволила посмотреть, как работает. Вслед за ней я прошёл в комнату, приспособленную для мастерской, и остановился в дверях. Фусако села перед иконой на табуретку и застыла в предельной сосредоточенности. Закрыла глаза, но будто продолжала всё видеть. Вспыхнул взгляд, кисть безошибочно коснулась доски, прорисовала складку облачений. Затем другая кисть повела золотые штрихи ассиста, плавно, словно в воде. Я потерял ощущение времени. Икона, как мне думалось, уже завершенная, всё больше оживала. Несколько раз Фусако замирала перед ней, закрыв глаза, и вновь поднимала кисть. Наконец, сложила руки у пояса и застыла в долгом, пристальном созерцании. После этого медленно встала и перекрестилась, её многодневное богослужение закончилось. Через неделю краски подсохли, отец Георгий отнёс икону в церковь и освятил, окропил святой водой и Фусако. Она просияла, взяла икону на руки и поцеловала, как младенца.

Отец Георгий понёс икону в алтарь, и в этот миг я спросил:

– Скажите, она для вас живая?

Фусако мой вопрос ничуть не удивил:

– Конечно. Святое живо Святым Духом.

– Но столько древних икон было уничтожено, – воскликнул я, услышал шаги отца Георгия и его слова:

– Они стали иконами-мученицами…

С утра в субботу меня послали собирать хворост под деревьями и сухие ветки на дорожках. Те, что покрупнее, я рубил топором на высоком чурбане и складывал в дровяной сарай, мелочь приносил к дощатой летней баньке. Часа через три настоятель пришёл посмотреть на мою работу.

– Отец Георгий, я собрал только самые крупные ветки и сучья, но по всему скиту.

– Так и нужно. Здесь с самой Пасхи не было уборки. Редко теперь кто пожить приезжает и потрудиться. А тут ветры, ливни прошли, нападало с деревьев. Раньше в скиту всегда к зиме хворост собирали. Дрова здесь дорогие, много не купишь. Заходи! – отец Георгий приоткрыл дверцу. – Тут у нас одна на всю Францию русская каменка. Сам сложил и баньку построил. Будешь в России вспоминать.

Среди округлых крупных камней был вмурован чугунный чан с крышкой, рядом поднималась сквозь низкий потолок железная труба. По обе стороны к стенам примыкали скамьи, над ними висели берёзовые веники, источая весёлый дух, свет проникал через маленькое оконце.

– Здорово! – не удержался я. – Настоящая русская баня. Вот уж не ожидал!

– После обеда отдохнём и будем печь растапливать, – довольно кивнул отец Георгий. – А пока нужно воды в чан налить. Принесём по два ведра. Нам с тобой хватит и для Фусако останется.