Быть русским

В самом начале апреля по приглашению парижской знакомой я тайно отправился в Лион. Захотелось свободы. Я рисковал, но надеялся, что моё ночное отсутствие не заметят. Утром, в субботу купил билет на поезд, уселся подальше от окна и случайного взгляда. Женева – город небольшой, на улицах не раз встречаются знакомые. Вряд ли кто-то из немногих пассажиров разделял со мой радость странствия. Одни «работали» (читали какие-то бумаги, листали газеты и журналы), другие ели, третьи дремали. Я неотрывно смотрел в окно и вспоминал об одной из главных римских свобод, оjus migrationis – праве на перемещение. Поезд незаметно пересёк швейцарскую границу и остановился на каком-то полустанке. И тут я понял, что оказался в другом мире, исчез нечеловеческой порядок. В груди онемело. По пустынному перрону ветерок крутил и гнал мелкий бумажный сор…

На остановке с надписью «Бельгард» показался городок на дне ущелья. К едва видной площади на берегу мутно-зелёной Роны каменными ручьями сбегались кривые улочки. В солнечном утре высились средневековые башни, курились черепичные крыши домов. Вагон двинулся дальше, и мираж исчез. Замерла история, ожила география. Колёса зашелестели, будто заскользили по льду. Поезд помчался на юго-запад. Скорость кружила голову, с железным грохотом рухнула перед мостом и вновь вскочила на холм кудрявая лесопосадка, проплыли по небу провода высоковольтки, грузовик успел промчаться по виадуку. Вагон вздрогнул, замелькал перед глазами встречный поезд, полупрозрачный из-за удвоенной скорости. По берегам тянулись давно обжитые, тысячу раз перепаханные поля, огромные сады в ровную крупную клетку, сёла, нанизанные на нитку шоссе. Железная дорога и шоссе разыгрывали бурные страсти: то почти сливались, то нервно отскакивали друг от друга, вспрыгивали на мосты, медлили у травяных склонов, любуясь золотом одуванчиков.

В Лионе я стал самим собой. Целый день бродил по пыльному городу и набережным Роны, заходил в соборы. Проглотил туристический «сэндвич», а вечером пришёл на спектакль передвижного театра «Cosmos-Kolej». Руководил им польско-французский режиссёр Владислав Знорко. Абсурдистская пьеса Бруно Шульца «Трактат о манекенах» – бессильное подражание Беккету – вызвала раздражение. По ходу действия отец автора «трактата» воскресал восемь раз и приобретал облик птицы, а затем – манекена и в конце концов умирал. Пьеса заканчивалась поминальной трапезой…

После спектакля, к моему удивлению и всеобщему удовольствию, последовало продолжение, но его смысл поменялся на противоположный. Немногочисленных зрителей пригласили на платный ужин, приготовленный актёрами. Они же, не снимая костюмов, подносили блюда и усаживались за столики вместе с публикой. С меня денег не спросили. Знакомая парижанка представила мне лично Знорко:

– Владислав! Это Валери, искусствовед из Москвы! Учится в Женеве, – и насмешливым шепотком добавила. – Бедный студент.

Владислав глянул внимательнее, чуть вскинул голову:

– Рад знакомству. Угощайся! Будет весело, – пожал мне руку. – Садись за любой столик!

Вскоре еда была забыта, начались танцы с актрисами и актёрами. Кто-то держал в руке бокал с вином, кто-то перемигивался с приятелями и приятельницами. Я пригласил девушку с соседнего столика. Она улыбнулась, вышла со мною в середину зала и ещё раз улыбнулась:

– Меня зовут Клер.

Не помню, о чём мы говорили, всё пристальней вглядываясь друг в друга. Танец кончился, мы разошлись. Я разговорился со Знорко и его друзьями, мы пили вкруговую внутри галдящей толпы, глотали горьковатый сигаретный туман. И тут я вновь увидел Клер. Она сидела одна уже за другим столиком и вертела пальцами пустой бокал. Медленно встала, когда я вновь позвал её танцевать, грустно улыбнулась. Во время танго вдруг расплакалась у меня на плече и тут же отпрянула, посмотрела в упор.

– Почему ты грустишь?

– Я? Да, мне грустно. Я совсем одинока.

– Не могу поверить. Ты так красива.

– Это неважно. Совсем не важно. Просто я несчастна. Всю жизнь…

От неё пахло вином. Почему она со мной разоткровенничалась? Утешить её словами вряд ли было возможно. И всё-таки я зашептал, почти касаясь губами её щеки:

– Это не навсегда. Для тех, кто хочет любить, жизнь каждое утро начинается заново. Пьеса, которую вы играли, ужасна. В ней нет любви. Восьмое или двадцать восьмое «воскресение» – это убийство надежды и смысла жизни. Наверное, не только ты несчастна в вашем театре. И в театре жизни. Как ты здесь оказалась? В Париже я с тобой не встречался?

– Знорко пригласил меня на один сезон. Я живу в Руане.

– Понятно. А я в России. Потерял любовь, жену, страну. У меня осталась только вера в Бога. И я знаю, что с нею всё вернётся. У меня и у всех, кто верит.

Сияющие заплаканные глаза ослепили:

– Я верю!

Никогда не думал, что так легко целоваться с незнакомкой. Ну да, она актриса. Пусть. Страдание и надежду нельзя сыграть.

– Жаль, завтра нужно уезжать. В Женеву, а потом ещё дальше, неведомо куда.

– Я так и знала…

Наши губы сомкнулись, поцелуй остался в памяти мягким слепком нежности.

– Клер… я тебя не забуду.

– Я тоже… Мне всегда остаются одни воспоминания. Всегда, – она вздохнула, прижалась к моему плечу.

– В памяти не должен гаснуть огонёк. Когда-нибудь он разгорится. У тебя, у меня.

Мы безнадёжно, отчаянно обнимались. Вопреки судьбе. Её тело таяло в руках, моё сердце исчезало в груди, мысли – в голове. Знакомые уже подходили к нам и лукаво призывали опомниться:

– Пора по домам! Клер, мы тебя подвезём! Валери, пошли, переночуешь у меня в мастерской!

Кто-то потянул меня за руку. Я отпустил Клер, глянул вслед. У дверей она обернулась и помахала рукой, как все те, кто прощается навсегда. Я ответил тем же.

Утром, не дождавшись, пока проснётся неведомый мне хозяин мастерской, я огляделся. Увидел на стенах несколько картин «под Модильяни», взял со стола кусок хлеба, написал записку с крупным словом «Мерси!», защёлкнул дверь и вышел в город. Прохожие помогли найти Никольскую церковь. Служили по-славянски, я зажёг две свечки, чтобы я и Клер нашли на земле любовь.

Обратный скорый поезд в Женеву оказался медленным, останавливался на полустанках, переездах и среди полей. В вагонном громкоговорителе объясняли на французском, итальянском, испанском, что состав скоро продолжит путь. Неторопливо, словно разглядывая, поезд объезжал пылающие зеркала озёр, тянулся сквозь потемневшие равнины. Внезапно зажглись потолочные лампы, и заоконный мир исчез. Поезд катился в безвидную ночь, глаза кололи вспышки фонарей на полустанках. Наконец, заскрежетали и грянули короткой дробью колёса, брызнули одна за другой россыпи городских огней, разверзлась под мостом сияющая улица, замелькали окна многоэтажек и неоновые вывески. Поезд подъезжал к вокзалу Корневен.

О соединении вер

Международный коллоквиум «Экуменическая мысль Соловьёва», организованный факультетом социологии Женевского университета, состоялся 8 мая на Вилле Риго. Патрик сослался на множество выступающих и не дал мне слова, хотя поначалу одобрил мой доклад «Экуменическая религия Владимира Соловьева». Он давал понять, что мой отказ от его предложения, привёл к последствиям. Мы не были единомышленниками. Разговоры о единении церквей я воспринимал лишь как возможность сближения христианских надежд и завет о небесном единстве святых разных религий. Лишь Бог может судить об их достоинствах.

Зачарованности религиозными идеями этого религиозного философа у меня не было. В Женеве я, наконец, прочёл его основные экуменические статьи, собранные в брюссельском сборнике «О христианском единстве». Удивительно, в городской библиотеке нашлось даже русское издание этой книги. Соловьёв противопоставлял «религиозный национализм» (неизменно русский, но не греческий или армянский) «единству христианских церквей под эгидой Папы». Идея соединения духовной и светской властей Европы – Ватикана и русского императора – была заимствована у польско-чешского философа Хёне-Вроньского и удивляла утопичностью. В трактате «Великий спор и христианская политика» Соловьёв утверждал: «истинно-народный русский идеал требует, прежде всего, соединения церквей». Столичный, кабинетный философ совершенно не представлял народную жизнь и «народный русский идеал». Православную соборность он подменял даже не экуменизмом, а абсолютизмом Римского престола. Вызывало недоумение отрицание Соловьёвым мистической полноты Церкви. Он полагал, что православие такой полнотой не обладает, что Русская церковь «покинута Духом Истины и Любви и посему не есть истинная Церковь Бога». Напротив, Апостольский престол в Риме Соловьёв называл «чудотворной иконой вселенского христианства». Почему он отвергал вселенское православие, хотя в нём сосуществуют равные по достоинству поместные Церкви, как в христианском храме – различные церковные престолы?