Адмирал Ушаков. Флотоводец и святой

Де Шаплет захохотал и без тени смущения подмигнул Ушакову.

– Отлично. Отлично, Теодор. Мы подружимся с тобой. Ты не простак. А порядка у нас на флоте нет. Эти офицеры пера заели нас, истинных моряков. Мы чуть не молились на них, ибо повышение получить без писак невозможно. А они знай пишут бумаги – им не до флота. Англичане же обгоняют нас, вот уже набивают медь на днища кораблей, а мы все на ракушках плаваем. Единственное, чего мы придерживаемся, так это строгих правил в бою. Наши адмиралы еще в XVII веке их утвердили, и они служат нам до сих пор.

– Однако же сия тактика немного успехов принесла французскому флоту.

– Но поражения не от того, что тактику не соблюдали: мастерства не хватает в ее проведении. Сам король Людовик XV в 1765 году предписывал предпринять строй кильватерной колонны как единственный боевой порядок флота.

Де Шаплет поднял бокал и хмуро вспомнил:

– Конечно, я сам чуть не был взят в плен англичанами. Корабль потерял управление, а приказ короля гласит: «Во время боя ни один командир не имеет права покинуть свое место в строю для подачи помощи пострадавшему кораблю».

Ушаков слушал внимательно, переспрашивал, как будто сам хотел проиграть тот бой.

– Ну, Виктор, а если бы рядом были корабли, не атакованные неприятелем, они могли бы вам помочь в ту минуту?

– Нет! Приказ короля свят для морского военного офицера.

Беседовали долго, рассматривали французские мореходные карты, сверяли их с русскими. Договорились встретиться на «Святом Павле».

Два раза попытались выйти в Черное море под коммерческим флагом фрегаты «Констанция» и «Святой Павел»; турки, однако же, несмотря на заверения, данные чрезвычайному посланнику России, корабли задерживали и из вторых Дарданелл – так в отдаваемых ордерах называли Босфор – не выпускали. Товар, который фрегаты привезли, распродали, новый загрузили, а согласия на проход в Керчь не было.

Осенние теплые ветерки ласково трепали волосы, располагали к неге и отдыху. Ушаков же не отдыхал. Не отдыхал сам и другим не давал отдохнуть. Два раза в день проводил он экзерциции. Утром, после молитвы, – по постановке парусов, вечером – по такелажному мастерству и ремонту корабля. Ввел четкое судовое расписание для похода, стоянки, на случай боя. Вместе с офицерами и морскими служителями отрабатывал, расставлял людей на всякий возможный случай в практике. Был уверен, что без определительного и единообразного порядка ни в каком деле желаемого успеха не достигнуть.

Посмотрел на часы, сегодня марсовые действовали спорее и четче. Вахтенный крикнул: «С левого борта шлюпка. Просят взойти».

На палубу поднялся русский чрезвычайный посланник и полномочный министр Стахиев.

– Что служителей мучаешь, Федор? Турки мне несколько раз сказывали, ежели бы это коммерческие корабли были, то там команду бы ни за какие коврижки не заставили упражняться в умении.

Ушаков смутился, хотел, как лучше, да знал, что безделье людей губит. Не согласился.

– У турок вон и на военном-то фрегате кверху животом лежат. У каждого свои порядки, господин министр.

Стахиев не возражал, с любопытством осматривал вычищенный и выдраенный корабль, потрогал тросы, похлопал по стволу одну из корабельных пушек и задумчиво продолжил:

– Да, порядки здесь свои, их не переиначишь. Им все грезится непобедимость. И с российским выходом в Черное море не согласны. Есть, конечно, и разумные головы, но бесовщина их восточная не дает осилить темноту. Вот что, Федор Федорович, – оглянулся по сторонам посланник, – не пропустят они вас в Керчь. Не хотят миру вечного. Боюсь, что еще раз придется учить сии горячие головы. Козлянинову я обо всем поведал. И вот пакет для Петербурга, ежели будете вскоре туда следовать.

Ушаков понял с сожалением, что в Крым он отсюда не попадет, разве что снова из Петербурга. Посланник походил еще по кораблю, отобедал у капитана, расспрашивал про средиземноморские поездки, про тамошние интриги. Ушаков же интересовался турецким флотом, командами набранными, распорядком на кораблях, артиллерийским снаряжением, строительным уменьем мастеров, прочностью парусов корабельных.

– Ты что, Федор Федорович, думаешь, я тоже морское училище закончил? Я от тебя впервые термины и понятия многие слышу. Придется раскошелиться, дабы узнать то, о чем ты спрашиваешь.

Посланник сел за его стол, откупорил горлышко у бутылки с чернилами, макнул перо и написал несколько строчек.

– На память о твоей науке мудреной. Буду точно знать, о чем спрашивать. Ну а сейчас тебе мой казначей по указу Адмиралтейств-коллегий передаст для вашего похода дальнейшего галанские червонцы да кредитивы на гульдены.

Спускаясь в шлюпку, Стахиев полуобнял Ушакова:

– Орел ты, орел северный. Правильно делаешь, что моряков учишь. Уменьем, да мастерством, да храбростью только и можно победить. Готовься к новым битвам, капитан. Чувствую, восходит звезда твоей судьбы дерзновенной.

Федор Федорович поклонился и тоже не по форме ответил:

– Спасибо, Александр Стахиевич. Судьбу – ее выковать надо. Хватило бы… – он не окончил и долго смотрел вслед отплывающему русскому посланнику.

Лес сберегать

В здание Адмиралтейств-коллегаи Ушаков зашел радостным и бодрым, решительно и быстро поднялся по лестнице и распахнул дверь в один из залов. Он был уверен, что вызвали его для нового и важного назначения. После того, как наплавался и намучился он между Ливорно, Дарданеллами, Гибралтаром, после того, как обогнул уже самостоятельно Европу – ему все было нипочем. Грезился новый корабль, новый дальний переход, тем более что от причалов Кронштадта, Архангельска, Ревеля отправлялись на запад один за одним его однокашники и друзья.

В присутствии народу сидело немного. Один из чиновников, осведомившись, по какому он делу, кивнул и повел его по длинным коридорам. По мере того, как Федор шел по ним, его радость улетучивалась, настроение падало. Перед высокой дверью, на медной табличке которой было вытравлено «Член Адмиралтейств-коллегаи, генерал-казначей И. Л. Голенищев-Кутузов», чиновник поднял руку, останавливая Ушакова:

– Подождите здесь. Сейчас доложу! – И упорхнул в кабинет. Чего греха таить, во все времена приходила робость к русскому человеку в приемной, у дверей всякого рода чинов, в ожиданиях. Тут почему-то смутной и неясной оказывается его судьба, только что в походе, на поле брани, в схватке еще пребывавшая в собственных руках и вдруг отделившаяся и стыдливо замершая перед начальственным взором.

Слегка заробел и Ушаков. Нет, не забоялся, а заробел, ибо знал некоторую свою скованность в манерах, нежелание подлаживаться под вопрос и отвечать то, чего ждут, неумение сверкать словом, а не мыслью.

– Ну-с, голубчик мой, – встретил его с видимым расположением Иван Логинович Голенищев-Кутузов, облокотившись на длинный дубовый стол. – Приготовились в дальний поход? Командовать кораблем?

Ушаков нерешительно кивнул:

– Готов идти в новое плавание. Приказ исполню.

– Вот и хорошо, голубчик. Исполняй. – Голенищев-Кутузов протянул ордер, каллиграфически исполненный писарем.

– Лес? Осмотреть?

– Да-да, голубчик! Настоятельно необходимо осмотреть сии лесы.

Ушакова обдало жаром, он постепенно ожесточался: его, боевого офицера, прошедшего Балтийское, Азовское, Черное, Северное, Норвежское, Белое моря, обходившего всю Средиземноморию, посылают, как какого-то капрала или мичмана, смотреть чурки. Он готов уже был сказать резкие слова этому кабинетному вельможе. Ибо все, признавая организаторские заслуги Ивана Логиновича, знали, что он последнее время мало плавал, в кампаниях бывал редко. Ушаков сдержался, осадил себя, заставил успокоиться. А тот, вглядываясь в лицо капитан-лейтенанта, уловил бушевавшие чувства и сказал успокаивающе:

– Вот и хорошо, голубчик. Нет ничего главнее леса для дела корабельного. И тут далеко не каждый может разобраться в его качестве. Нужен человек сугубо морской и честный. Да, милый человек, честный и неподкупный. Ныне немало желающих свой лес запродать. С Адмиралтейств-коллегий деньги содрать.

Он позвонил и попросил:

– Чаю нам с ромом для господина капитан-лейтенанта. Вот посмотри, – сказал Голенищев-Кутузов, кинув взгляд на большую карту Европейской России. – Сии кружки и пятна – леса государственные, сии частники предназначают продавать. Особливо здесь, в Казанской губернии, лесов немало. Однако же иноверцы сией повинностью тяготятся и объявили три года назад, что готовы за 25 – 50 копеек за пуд доставить лесу на один фрегат. Сие обдираловка. Мы ныне будем искать другие ходы. Императрица повелела рассмотреть все удобства и неудобства от дозволения вырубать дубовые рощи частным людям. Ты, Федор, – обратился неожиданно он как в бытность в шляхетном корпусе, – должен нам на деле донесть, можно ли свободно торговать лесом без опасения за недостаток его для государственных нужд, при торговле которым и правительство и частные торговцы обогащались бы. Лесное бы Положение надо разработать, да мы не знаем доподлинно, сколько у нас этого леса имеется. Сейчас будем во всех губерниях измерять. Мы должны столько позволить леса вырубать, сколько надо, чтобы новый в той же даче мог вырасти, когда старый лес весь изведется.

– Кто же сие проверить может? Как? Почему за границу везут?

– Вот-вот, ты правильно говоришь! Императрица выпуск леса за границу, не леса, а мачтовых деревьев нам отдала, то есть Адмиралтейств-коллегий, а не Коммерц-коллегии. На вот, – он отодвинул ящик стола и вручил капитан-лейтенанту папку. – Правила временные.

Ушаков с удовлетворением кивнул.

– Читай вслух!

– «1. Одна только Адмиралтейств-коллегия дает дозволение на рубку мачтовых деревьев и на отпуск их за границу…

2. Адмиралтейств-коллегия, дав именное разрешение, должна была сообщить Коммерц-коллегии, кому именно дано разрешение, дабы последняя взяла бы пошлину по тарифу с каждого дерева и затем разрешила бы таможням пропускть за границу клейменные деревья…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. Каждое десятое мачтовое дерево идет безденежно в пользу Адмиралтейства.