Недостающее звено

Вернулся человек во френче, он принес лапы, рыжие и жесткие, как надо, помог мне зашнуроваться. Лапы он накидывал точно так же, как Николай Максимович. Что я делал, ему, видимо, нравилось, и он еще раз повторился, что у Коли по-другому и быть не могло. Прибежали оба «нашенских» и наперебой заорали, что надо уже выходить, и это было справедливо. Пришло время мне выходить. Народу сильно прибавилось, коридор был забит юношами и девочками примерно одного возраста. Я просто через них продирался. Уже у самых дверей, в зале, справа от себя увидел Машеньку, она с кем-то разговаривала и меня не заметила. Я теперь понял, что за мероприятие в училище проходило сегодня: их, наверное, просто свезли сюда на автобусах, и наверняка не только их училище. Зал был полон, за синим углом ринга стоял «нашенский» с вафельным полотенцем в руке. Это был секундант. Я поднялся в свой угол, секундант кинул на покрытие ринга две горсти канифоли, и я стал тереть об них подошвы.

Стол главного судьи был покрыт красным и походил на первомайскую трибуну, там была целая делегация секретарей и тех, кто с ними. Все были на местах, кроме второго участника главного зрелища, даже телевидение застыло в ожидании. А дальше был стук метронома, и загремело из всех углов «Прощание славянки». И в дверях появился герой, держа руки в перчатках над головой. Раздался гул аплодисментов и восторженных возгласов, и вспыхнули над зрителями два баннера: «Мы с тобой, штабс-капитан Тушин» и «Твоя победа – это победа России». Таким вот стал Лев Николаевич Толстой в интерпретации современных идеологов. Их штабс-капитан остановился, давая интервью телеведущему. При этом все стояли, в том числе и те, что в президиуме. Я старался не смотреть в ту сторону, потому что меня могло стошнить. Он, наконец, поднялся на настил и протиснулся на ринг, но не как все боксеры, боком, а задом вперед. Последнее из услышанных мной приветствий было от отряда пионеров, которые под горн и барабанную дробь исходили речевками. Он был в красном углу и весь красный – халатик ниже колен, красная майка и красные шелковые трусы, модные, короткие. Он продолжал пританцовывать в своем углу, вскидывая руки. Пока я шел по коридору, у меня внутри еще теплилось что-то человеческое, но сейчас, когда мне всеми способами старались внушить, что я буду драться против любимой Родины, все человеческое истаяло. Если ему на сегодня отвели роль Родины, то я сам себе придумал роль предателя. И у меня родился план: чтобы он сам сдался. От секунданта, которого в их кругу звали Утюгом, веяло не только запахом одеколона и похмельем, но и паникой. Он ежился, стараясь выглядеть меньше и незаметней на фоне такого отрицательного персонажа, как я. Наконец, вся эта сексуальная прелюдия закончилась, и нас свели на середине ринга. Рефери был в белой рубахе и красном галстуке. Я стоял, смиренно опустив глаза, но, когда прозвучал гонг, я посмотрел на него вблизи. Если Толстой дал своему второстепенному персонажу фамилию Тушин, то он показал его скромным и добропорядочным человеком, старающимся не быть на виду. А тут было все наоборот.

С первой секунды стало понятно: этот парень мог быть кем угодно, но только не боксером. Он так свел плечи и скукожился весь, что сам ударить точно не мог, видимо, пытаясь закрыть как можно большую площадь своего тела. Но если шоу зовут реальным, то значит все и должно быть реальным. Как только он двинулся на меня, я левой показал в голову, а правой врезал по ребрам, по той стороне, где не было никаких вырубательных органов. Похоже, ему сразу зазудело, и он стал прикрывать то место локтем, а значит, открывать голову слева. Оставалось показать в голову, и бить уже не в больное место, а в голову. Но я не стал. Я ему попал по почке, но не очень сильно, чтобы сам дошел до угла. Подумал: пускай восхищенные почитатели понаслаждаются его мужеством и стойкостью. В перерыве в его угол налетела куча советчиков, но доктора с нашатырем не пропустили. В начале второго раунда он ссутулился, закрывая локтями оба бока, где явно болело. Он совсем открыл голову и подбородок, но это были не мои цели. Моей целью было солнечное сплетение, и в середине раунда я его достиг, и рефери истерично заорал:

– Брейк!

Хотя тот ни руками, ни коленями земли не коснулся. Считать рефери не стал, показал мне нейтральный угол, а его отвел в свой угол. И даже время на секундомере не остановил, боксера просто отвели в угол, как бы передохнуть. Потом опять стукнули в гонг; мне подумалось, что все этим и закончится. Я вышел из своего угла – было понятно, что решение принимает его папа в президиуме. Публика молча дышала. Решение будет такое – если русские не сдаются, пусть будет третий раунд, и он состоялся, но был очень коротким. Да простят меня за непонимание основ патриотизма, но я его нокаутировал в течение первых 10 секунд. Пусть это будет на совести рефери, который в первом раунде должен был прекратить этот спектакль, и на совести папы, который на благо успехов своих бредовых идей на убой своего сына отправил. Судьи долго совещались, видимо подсчитывая очки, но не объявили победителем ни его, ни меня, и даже на объявление не пригласили. Рефери просто объявил в микрофон, что я у него выиграл по очкам с минимальным преимуществом, так как мнения судей разделились. Я шел по коридору; народу поубавилось, я думал о том, что ведь они в следующий раз могут обыграть и Сталинградскую битву или взятие Берлина.

Добрался до раздевалки, чувствуя, что устал от всего этого. Никак не получалось снять левую перчатку, потому что до конца ее расшнуровать зубами не сумел. В мыслях все пытался отыскать свое место во всем этом представлении. Батарея Тушина никак не победила Наполеона, до поражения, которое должно произойти, пройдет еще много лет и событий, и то, что Тушин сегодня был повержен, – это ведь справедливо, а то, что он сегодня трусил и ежился под ударами, то не его вина, а работа плохих идеологических сценаристов. Пришел человек во френче, помог сдернуть левую перчатку и сказал, что не станет комментировать произошедшее, а попытается предсказать дальнейший ход событий:

– Сейчас один человек выбыл из твоей жеребьевки, и появилось право изменить состав пар, поэтому ты ничего с себя не снимай, а сиди, так как для них лучше всего, если ты не выйдешь на ринг. Они это объявят как причину после боя с Тушиным: вроде как ты снялся из-за травм, которые он тебе нанес. А твои продажные попутчики могут тебя и не упредить, ибо они сейчас в печали. Жди, я кого-нибудь пришлю за тобой. Имей в виду, что секретари тебе будут мстить тем, что найдут кого-нибудь под тебя, чтобы пустить кровь. И ты сам видишь, что они творят с правилами, – как захотят, так их и развернут. У нас в городе есть один такой, когда-то он был боксером, и сильным, но потом стал вести образ жизни неподобающий спортсмену, и плюс еще его иммигрантская история не дала ему дорогу. Он, наверное, не в твоем весе, да и возраста не твоего, но если они его уговорят, то выпустят на тебя этого зверя, с расчетом, чтобы отчитаться, что тебе воздалось. Так что тебя завтра, возможно, ждет совсем не молодежный и не любительский бокс. Но это будет завтра, а сегодня надо быстро день закончить и отдыхать. Имей в виду, что, если тебя дважды вызовут на ринг, а ты не явишься, тебе поставят поражение, и их этот вариант тоже устраивает. А твои тренеры, с которыми ты приехал, там никто, о них просто ноги вытирают.

Он как-то неловко меня приобнял и добавил:

– Ты – ученик бойца, и сам боец, а в тех людях больше подлости и коварства, чем мужества и правды. А вот Коля мне говорил, что ты ему как сын.

Я не стал ждать посыльных, ожидая какого-нибудь выкрутаса от «нашенских». Все свои пожитки собрал в сумку и пошел в зал. Народу в коридоре почти не было. Все вошло в привычное русло после главного акта, который прошел не по прописанному сценарию. Присев у самой двери во втором ряду, старался остаться незамеченным. На ринге двигались совсем малышковые веса. Неожиданно кто-то сел со мной рядом. Это была Машенька. Она только спросила:

– Что, еще?

Я кивнул. Она свои ладошки положила на колени и стала смотреть куда-то поверх ринга. Я был ей благодарен, что она ничего не спрашивает и ничего не прогнозирует. Прошло два боя, потом была пауза, и сразу вызвали меня, представителя ДСО «Трудовик». Я скоренько, с перчатками на шее, поднялся на ринг. Тут откуда-то вынырнул и Утюг, он начал мне помогать надевать перчатки. От него противно воняло. Когда я увидел своего соперника в майке «Урожай», то сразу понял, что быстро тут не получится. Он явно видел мой первый бой и сейчас чувствовал себя в опасности. Похоже, он, как и я, был с окраины, но самое главное – на нем были те самые брезентовые кеды со скрученными в жгутики шнурками и красными носами, загнутыми вверх. Бой длился три полноценных раунда, и мне казалось, что в этом бою я и отдохнул. Паренек в третьем раунде уже в себя уверовал и стал атаковать. Способный парень, его бы в хорошие тренерские руки. Мне надо было победить просто по очкам, но при отношении ко мне судей, по этим очкам я мог и проиграть. Пришлось дважды ударить его слева в голову, и перед самым концом третьего раунда бой остановили и отдали мне победу. Опять получилось назло вражеским окопам.

Вернулись с Машенькой в раздевалку, я постоял под горячим душем и мы, под ручку, пошли с ней в гостиницу «Гавань». Когда нас с ней вдвоем увидела распорядительница книг, она уж очень обрадовалась, а как узнала, что это я для нее купил Цветаеву, просто заплела Машеньку разговорами. Я зашел в ресторан узнать, можно ли покормить девушку. Официантка, та, что в теплой кофточке, ответила:

– Да, конечно, если есть на что.

И мы с Машенькой засели за обед, а тут и борщ, и запеканка, и винегрет, и даже кисель с компотом на выбор. Машенька, раскрасневшись, ела с удовольствием, но все, конечно, не одолела. В вестибюле нас опять перехватила хранительница книг и, узнав, что Машенька дружит со мной с трехлетнего возраста, окончательно расчувствовалась и договорилась до того, что мы с ней очень друг другу подходим, чем нас обоих, конечно, страшно смутила. Я проводил Машеньку до автобуса и опять пообещал позвонить в общежитие. Но теперь уже точно знал, что не позвоню. Что будет завтра, ей никак нельзя видеть.

В комнате сидели «нашенские», они вроде даже хотели поговорить, но говорить было не о чем. Отдали мне листик с новой жеребьевкой и, спрятав под кроватью сумки, удалились куда-то. С жеребьевкой все было понятно. Сделали ее как хотели, точно так же, как и судили. В ней появился новый участник с короткой азиатской фамилией. Таких, с подобными фамилиями, по городу было много. Завтра мне предстоит испытание, и оно будет без правил, вернее – по тем правилам, о которых мне говорил Сергей.

Я сходил еще раз вниз, отнес журнал распорядительнице, а главное, попросил ее разменять пару рублей, чтобы завтра можно было позвонить. Она мне быстро все поменяла. В ресторане накрывали столы: похоже, кто-то заказал банкет. У крыльца стояла «Медспецслужба» с охранителями в форме и в портупеях, и просто в гражданском, но с повязками. Это место было очень хорошей кормушкой, особенно в выходные дни. Около пьяных морских можно было сытно поживиться. Они доились из страха и уважения.

В номере я, конечно, пожалел, что поспешил отдать журнал, и стал с особым вниманием вчитываться в Огуренкова. Потом выключил свет и, накрывшись с головой одеяльцем, пытался уснуть. И у меня это получилось. Я во сне время плохо ощущал, но, наверное, уже под утро снился сон, что вдруг мы живем с мамой в большом добротном доме, с хорошим туалетом, с горячей водой, и у нас из толстых досок ровный и крепкий забор. И все это на нашем бугре. Между домом и забором, вдоль огорода вниз, под бугор, течет маленький ручеек, летом он совсем зарастает травой, а зимой его заметает, и он коченеет от мороза. И вот как-то утром, летом, по какой-то нужде я забрел в эту траву и, раздвинув ее, в журчащем чистом ручейке, где слой воды был не более пяти сантиметров, увидел маленькую рыбку длиной всего лишь с мизинец. А означало это лишь одно: что рядом с моим домом из земли бил родник, и был он там всегда, только его никто не замечал. Теперь мне стало понятно, почему в этой полосе травы было много мелких пичужек, и они всегда там пели. А дальше мне снилось, что мы вместе с Николаем Максимовичем, Сергеем и физруком мотыгами углубляем и расширяем этот ручеек, чтобы для их жизни было больше места. Вот так мы с утра и работаем, а к обеду к нам приходит мама с большой глубокой тарелкой хвороста, который она всегда мастерски пекла. Она нас угощает и вдруг говорит:

– Все равно этот ручеек, что течет из родника, впадет в нашу «Нефтянку», и как из этой помойки могла сюда рыбка заплыть? А может, она здесь еще с тех, 30-х годов, когда «Нефтянка» была просто речкой? А если так, то какова сила у жизни, чтобы выжить вопреки всему?

Тут я проснулся; в номере горел свет, но никого не было. Сон был настолько реальным, что я еще несколько минут приходил в себя, понимая, что нет у нас ни того дома, ни крепкого забора и, наверняка, нет того родника. За окном было уже утро, а свет, похоже, включили «нашенские», чтобы случайно не проспать их общий со всеми врагами сценарий моего разгрома. Я встал, открыл окно, воздух был полон ароматов одеколона «Шипр» и еще чего-то летучего. В туалете, к счастью, не было ни «зверька» в мойке, ни блестящих шкурок на полу. Я умылся и пошел вниз, решив сегодня никак физически не нагружаться, и даже без утренней разминки обойтись. Тело за ночь отдохнуло и было послушным и отзывчивым. Командировка моя заканчивалась. Сегодня последний полный день, а завтра в дорогу.

В ресторане за столиком сидели «нашенские» и пили что-то горячее, готовясь к сегодняшним поркам за кулисами. Сегодня опять была та официантка в юбке с горохами. Она прямо порхала между столиками, но «нашенские» даже не смотрели в ее сторону. Они были собранные и напряженные. Я съел свой завтрак из сарделек и гречневой каши, запил желтым киселем, рассчитался под линейку талонами и пошел собираться. Сегодня приду рано, уж очень боюсь получить наказание за неявку.

Опять чуть припорошило, и было холодно. Свет в окнах «бич-холла» ярко горел. Окна в большинстве номеров были без штор и тюля, а в крайнем окне мне опять привиделась бабушка, которая крестила меня в дорогу. По свежему снежку на тротуаре дорожка уже была натоптана. У дверей я тщательно стряхнул снег, тут меня встречал человек во френче. Оказалось, он куда-то уходил. Сказал, что раздевалка открыта, а сам он скоро будет.

На скамейке в раздевалке сидел паренек. О таких говорят, что они в боксе в весе мухи. Он был без перчаток, а в остальном как будто готов выйти на ринг. Глаза у него были красные, может быть натер? Но если расстроился, то было от чего. Паренек назвал меня по имени и сказал, что все про меня знает. А тренер его сейчас убежал искать хлорэтил. Ему выходить в первых парах на ринг, а он минуту назад, работая на лапах, получил вывих правого плеча. Плечо, действительно, было вывихнуто. Такие травмы получались, когда максимально старались вложиться в удар, недостаточно согревшись. Это очень болючая и обидная травма, потому что наносишь ее сам себе. Я достал свой хлорэтил, уже было хотел сломать носик на ампуле, но вдруг вспомнил, что сначала надо поставить плечо на место, а потом замораживать. Поэтому решил все же дождаться тренера. Человек во френче, оказывается, был тренером «Буревестника», как раз по тому адресу, где мы сейчас и находились. Ждать нам пришлось не более 15 минут, но за это время я много чего узнал. Паренек оказался сметливый и словоохотливый. Он рассказал, что его тренер и мой тренер вместе где-то на Севере занимались боксом, а его тренер попал на Север следующим образом. Его отец был на очень большой должности и представлял МПС СССР на начале осуществления идеи постройки туннеля на Сахалин.

Летом 1951 года тренер, будучи семиклассником, вернулся домой после уроков, где им читали лекцию о бдительности. Так как они живут в зоне особых государственных интересов, а родители их трудятся на секретных объектах, то дети тоже должны быть особо бдительными и наблюдательными, и в пример, конечно, приводили Павлика Морозова и других их сверстников-героев. У подъезда стояла папина служебная «Победа», значит, отец был дома на обеде. Родители ругались, не заметив его возвращения. Мама кричала отцу, что больше не намерена терпеть его любовные забавы с секретаршей. А папа что-то говорил в свое оправдание и, в конце концов, громко закричал, что эта женщина приставлена следить за ним, и она – шпионка. Сынок привык верить своему папе, а шпионка – это угроза не только для отца, но и для Родины. Он же не мог, будучи ребенком, представлять, что шпионить за кем-то можно и по заказу Родины. Так он, тихонечко, достал из шкафчика папин ТТ, сунул его в школьный портфель и, прикрыв за собой дверь, вприпрыжку помчался к папе на работу. Секретарша сидела на своем месте в приемной, за печатной машинкой и даже не среагировала на вошедшего. Мальчик достал из портфеля пистолет, он знал, как им пользоваться. Секретарша его увидела лишь когда брякнул затвор. Мальчик выстрелил – и мимо, вторая пуля попала в плечо; слава Богу, пуль было только две. Эти выстрелы прозвучали тогда, когда папа уже поднимался по лестнице после скандала. Все утрясти легко не получилось. Не прошло и 15-ти минут, как НКГБ уже было на месте происшествия. В ходе разбирательств в работе секретарши все же нашли шпионский след, видимо, папа постарался, и она исчезла навсегда. Папе сотворили выговор по партийной линии, а больше ничего не смогли пристроить, так как он был в списках номенклатуры, которая числилась за Москвой, а там ничего усложнять не захотели. А вот мальчика отправили на Север, учиться в ремеслуху. Там они и свелись с Николаем Максимовичем, там и боксом стали заниматься.

Вернулся человек во френче, он же тренер «Буревестника». Вернулся не один, с ним был вроде как хирург. Он взял пострадавшего за руку, минутку ее потряс и дернул так резко, что Муха слетел со стула, взревев что есть мочи. Рука вроде как встала на место. Хирург сказал, что сейчас можно было бы и обезболить, но, к сожалению, аптеки работают в воскресенье только с 10 часов. Тогда я достал свою ампулу. Тот профессионально ее вскрыл и стал забрызгивать плечо, приговаривая, что, если бы все это было сделано сразу, а сейчас сустав не будет работать как надо, потому что разлилась внутренняя гематома. Муха начал было двигать рукой, но не смог удержать ее даже на уровне своего подбородка, она падала вниз. Хирург ушел, минутой позже ушел и человек во френче, прямо сказав, что Муха на ринг не пойдет. Это было, наверное, справедливо. Глаза у Мухи еще больше покраснели. Я помог ему переодеться в гражданское и дал еще одну ампулу про запас, рассудив, что мне самому и двух хватит. А вообще, было чему удивиться, ведь человека во френче, оказывается, звали Максим Николаевич, он в этом учебном заведении был главным по физкультуре и еще тренером маленькой секции. А у меня зудела мысль, не опоздать бы на ринг, и я рассудил, что если еще одной пары не будет, то время моего ожидания сокращается. Начал переодеваться, уж очень боялся получить поражение за неявку. Вернулся Максим Николаевич, он приободрил Муху и выдворил из раздевалки, потом начал бинтовать меня с левой руки, одновременно рассказывая, что слева на скамейках уже расселся народ, который пришел на меня посмотреть, а среди них и мой ожидаемый противник. Их узнать нетрудно, компания из 10 человек, все в кожаных плащах и куртках. После небольшой паузы он добавил:

– Наверное, так и выглядят американские гангстеры.

Потом подвигались на лапах до первого пота, у меня все работало. Он ушел, а я остался полностью готовым. Я прождал не менее получаса, пока не прибежал Муха, и мы с ним двинулись в зал. Коридор был почти пуст, не было уже ни телевидения, ни пригнанных насильно учащихся. Войдя в зал, я сразу увидел ту группу людей в коже. Сидели они во втором ярусе и на американских гангстеров вряд ли походили, так как большая их часть была азиатского вида.

Мой противник уже топтался, как горячий жеребец, в своем углу. Он явно рвался в бой, был хорошо экипирован и накален. Рефери в ринге был тучный, и рубашка на его животе расстегнулась, выдавая складки живота. Но при этом синяя бабочка топорщилась у него на шее даже очень бодро. Когда он свел нас на середине ринга, стало понятно, что мой сегодняшний оппонент – парень злой. Он сурово сводил брови, и его лицо с узкими губами выдавало затаенный потенциал. Но прямо с начала первого раунда обозначилась его общая безграмотность. Когда он бил левой – опускал правую и наоборот. После первого раза, когда я его за это наказал, он ничего не поменял. Но вид у него неизменно оставался таким, как нравится девушкам. Во втором раунде все закончилось тем, что его секундант выбросил полотенце. Публика на все это реагировала вяло, мой секундант Утюг был вялым, хотя от него уже меньше воняло «Шипром», но его красноречиво потряхивало от выпитых накануне горячительных напитков.

В раздевалке я принялся зубами расшнуровывать перчатки, когда в двери вошел Максим Николаевич, и опять с новостями: все, кто тяжелее, скоро отстреляются, так как их было мало заявлено. А вся организационная верхушка уже готовится к торжественной части награждения и банкету.

– У них осталась одна нерешенная проблема – это ты.

Еще новость такая – моего секунданта отстранили. Он попросил у врачей таблетку от головы, а те принудили его померить давление, и оно оказалось запредельным. Это произошло к его великой радости, ибо он трусил того, к чему его принуждали. Это выбросить полотенце во время боя, как бы по моей просьбе, если что-то пойдет не так.

– Я напросился в секунданты на тех же условиях, – сказал Максим Николаевич и тут же добавил, – будь уверен, что я их не выполню.

После этих слов человек во френче, застегнутом под самое горло, мне вдруг показался единственным светлым лицом вокруг. Неожиданно он спросил, читал ли я «Мексиканца». Я утвердительно кивнул, тогда Максим Николаевич сказал, что значит, я понимаю, за что бился тот парень.

– Не рассчитывая ни на правила, ни на справедливость, он, вопреки всему дрался, веря в то, что справедливость должна выживать. Вера в это дает стойкость и топчет страх, и тебе, сынок, придется сегодня через это пройти.

Он меня зашнуровал, дважды погладил по голове, и мы двинулись. В двери он неожиданно остановился и вроде как попытался мне уши натереть, но смутился и оставил эту попытку. Мой последний противник уже стоял на ринге в своем углу, лицом к залу и тихо раскачивался на канатах. Спина его была прикрыта под цвет угла синим полотенцем. Но даже за этим укрытием было видно, что он килограммов на 15 тяжелее меня. Когда противник повернулся, стало понятно, что это медведь с совершенно ничего не выражающим азиатским лицом. Он был кряжистый, длиннорукий, то есть из тех, которые валят, но сами не падают. Сутки назад я видел такого на видео, и звали его Сонни Листон, так вот у моего парня явно был большой опыт профессионального бокса за рубежом, откуда он и приехал осваивать наши просторы.

Рефери на ринге был строен и по-театральному красив. Максим Николаевич стоял сзади, положив мне руки на плечи. Было понятно, что сейчас будет тот бокс, где побеждает умение подставить локоть или ударить локтем, достать ниже пояса, бить открытой перчаткой по затылку, в общем, все, чему нас не учили. Да и выходить в ринг с такой разницей в весе ни при каких известных мне условиях было невозможно. На центре ринга мы стукнулись перчатками, вроде как приветствие. Лицо у него было не по-азиатски скуластым, но по-азиатски без эмоций, а обе брови – в профессиональных глубоких шрамах. Гонг начал отсчет. С первых секунд он просто выдавил меня с центра ринга и стал гонять из угла к углу. Мой план был прост – дать ему возможность вымахаться за два раунда, а в третьем начать самому вкладываться в удары. Он постоянно менял стойки: непонятно, с какой руки будет бить, притом в каждый удар вкладывался. План, задуманный мной, был прост. Сложность заключалась в том, чтобы достоять два раунда. Он явно стремился все закончить до срока и, захватив меня в свой капкан объятий, изрубить на куски. Так прошел раунд. С начала второго раунда все повторилось. Энергия его была неистощима, но все всегда заканчивается, и к концу второго тайма он стал тщательнее готовить удары, и паузы между ними увеличились, он начал уставать. Я решил ускориться еще во втором раунде и, хорошо просчитав удар, отменно вложился с правой в голову. Удар получился хороший, но у того даже ноги не подкосились, хотя кровь хлынула фонтаном, я ему развалил всю левую бровь. Стоя в нейтральном углу, я рассуждал, исходя из обычной практики, что бой должен прекратиться из-за невозможности продолжения, и я, конечно же, ошибся. Рассечение ему наскоро залепили, и все продолжилось. До конца раунда он мне все-таки исхитрился попасть в мое слабое место, и кровь, конечно, потекла в две струи. Мне вмонтировали в обе ноздри пробки; понятно, что дышать стало невозможно, а в этой схватке дыхалка была самым важным продуктом. Так закончился второй раунд.

В углу я вдруг почувствовал, что секундант все же трет мне уши. Было уже понятно, что сейчас не резон тянуть и чего-то ждать, я кинулся в рубку и моментально получил по почкам. Он почувствовал свой успех и на секунду отвлекся, что дало мне возможность опять зарядить справа, в то же место. Я опять попал, и ему пол-лица залило кровью. Это было уже серьезно и опасно для жизни. Я опять стоял в нейтральном углу и как бы понимал, что врачи теперь не поведутся ни на какие уговоры и не выпустят его больше на ринг, потому что дальше будет бойня, а не спорт. Но заказчики не унимались. Бойца внизу пытались латать врачи, а я стоял и смотрел, как за столом главного судьи принимают решение по исходу боя, и был уверен, что меня объявят победителем по невозможности противника продолжать бой. Но я ошибся. Главный судья в микрофон сказал, что я дисквалифицирован за удар открытой перчаткой, и победу отдают моему сопернику. Вот такая тоже бывает справедливость.

Пока мы с Максимом Николаевичем шли до раздевалки, он рассказывал, что когда кореец услышал судейский вердикт, то в один прыжок оказался у стола главного судьи и громогласно заявил, что они тут все бляди, а с блядями он не хочет иметь ничего общего. Поэтому у заказчика триумф получился не очень. Победитель ушел, и за ним ушла вся его бригада из зрительного зала. А я неожиданно подумал, что он ни разу не пытался ударить меня ниже пояса или локтем по затылку. Этот медведь оказался сильным и порядочным и, кажется, очень даже заслужил эту победу, но сам он, похоже, так не считал.

Максим Николаевич помог мне разлататься. Я устроился под душем, а он убежал куда-то по организационным делам. Я сел голой жопой на кафель под горячие струи воды и очнулся только тогда, когда хлопнула дверь раздевалки. Это пришел однорукий Муха. Он прямо с порога заявил, что готов проводить меня до гостиницы, так как все здесь знает. По дороге в гостиницу он мне подробно рассказал, как добраться до автобуса, который едет в аэропорт. Попрощавшись с ним на крыльце «Гавани», я поднялся наверх, достал из сумки форму и развесил сушить и, наконец, пошел вниз, позвонить маме на работу. Книжная распорядительница, увидев мое перекошенное лицо с кляпами в ноздрях, впала в панику. Я набрал свой код, номер, предварительно бросив пять монет достоинством по 15 копеек. Мама ответила, в трубке хрустело и хлюпало, но главную из новостей я разобрал. Она вчера прочитала в местной газете, что похоронили Николая Максимовича. Тут я почувствовал настоящую усталость. Она как-то сразу перешла в ноги, они стали тяжелыми и чужими.

Я зашел в ресторан присесть на стул. Подошла барышня в юбке с горохами и даже присела рядом. Похоже, к тому ее сподвигло мое лицо. Она смотрела на меня вопрошающе и с нескрываемой жалостью. Я попросил водки, она принесла маленький графинчик и мелко нарезанную селедку с луком. Меня просто захватила потребность помянуть Николая Максимовича, согласно нашей национальной традиции, тремя рюмками. И когда я поднимал третью, то заметил, что через стеклянную дверь ресторана меня кто-то пальцем манит. Я пытался пойти, ноги совсем не работали, но все же я вышел в фойе. Человек, который меня манил пальцем, как Троекуров подманивал холопов, был с красной повязкой дружинника, которой он мне тыкал в забитый тампонами нос и что-то кричал про какое-то мое блядство. И я, не осознав этого блядства, ударил его с левой в челюсть. Тот, отлетев, ударился головой о междугородний телефон-автомат и сполз на пол. И тут началось: их налетела целая толпа, в портупеях и просто с повязками. Их танк по имени «Спецмедслужба» стоял у самого крыльца, и они в этот момент как раз распределялись по маршрутам. Меня свалили на пол и били ногами, одни ноги были в милицейских сапогах, другие просто в гражданских ботинках. По носу опять попали, и все было забрызгано кровью. Где-то рядом мелькало лицо книжной распорядительницы, она кидалась на них и истерично кричала. А на дворе было еще обеденное время. Потерпевшего дружинника повезли снимать побои и писать заявление. Все это сделали очень быстро, и уже к 15 часам пришел дознаватель. Он искал свидетелей, и первая из них, конечно, книжная распорядительница. И только у нее взяли показания, как к ее лотку подошли двое в кожаной одежде – здоровый кореец с совершенно изувеченным лицом, и второй, длинный и тощий, с папочкой, который тут же отрекомендовался моим адвокатом. Им надо было знать, какие она дала показания дознавателю. И она рассказала, что дружинник с каким-то незнакомцем ругался, тот его ударил и убежал, тут забежали дружинники и начали пинать человека, который просто вышел на шум из ресторана. Дальше события развивались следующим образом, как мне позже стало известно. Пацаны в кожаных куртках где-то нашли потерпевшего дружинника, и он, под диктовку, рассказал все так же, как рассказала книжная хранительница, и все изложил на бумаге, с обещанием в течение часа отнести все это в милицию и подать официальным образом. Через час кто-то из кожаных пошел это проверить и, вернувшись, подтвердил. И тогда тот, кто был с искалеченным лицом, вывел потерпевшего дружинника из машины и дал ему пинка прямо перед зданием милиции. Кому-то нужна была провокация в отношении меня, и они ее исполнили, только у них опять не очень получилось. В возбуждении уголовного дела были вынуждены отказать в силу отсутствия подозреваемого лица. Все это мне рассказала хранительница книг, которая заявилась вечером с юной медсестрой. Она меня осмотрела, сменила тампоны в носу и перед уходом сделала еще укол в мягкое место, а хранительница напоследок передала то, что адресовано мне тем самым соперником в ринге – Медведем. Он извинялся и за себя, и за свой город, и передал подарок. Она достала из сумки вещь, которую я раньше мог видеть только на картинках, хотя до нас и картинки такие не доходили. Это были совершенно новые, красного цвета перчатки, на липучке, произведенные лучшей в мире фирмой – итальянской HAYABUSA.

– А на словах добавил, что ему они уже давно не нужны, а вот тебе будут в самый раз.

Распорядительница попрощалась, а я уже куда-то проваливался, видимо, укол был то, что надо. Уходящие выключили свет, и я проспал почти 10 часов. А проснувшись, ощутил в своих ногах книгу: это был Дон Кихот, подписанный в подарок от книгоуправительницы, со вчерашней датой. Внутри меня сосала боль утраты, я пошел вниз, «нашенские» сидели в ресторане и швыркали горячим какао. Они, конечно, были в курсе вчерашней провокации в угоду областного руководства, и потому вчера весь вечер где-то прятались. Юбка в горох сразу же подбежала ко мне и присела за стол, она была полна решимости принести мне водки, но я попросил завтрак. Она сказала немного подождать и притащила большую тарелку дымящихся пельменей, которых в нашем меню, конечно, не было. Они стояли передо мной и дымились, на зависть «нашенским». А та еще и объявила, что это лично для меня презент от ресторана. Она закатила глаза и сказала:

– Наконец-то кому-то из них дали в рыло!

Все пельмени я не осилил, а талонов с меня не взяли.

В вестибюле вчерашнюю кровь замыли, там же толкалось очень много молодежи. Как я понял, будет какой-то фестиваль, посвященный открытию народной переправы на материк. Тело после вчерашних воспитательных процедур похрустывало. Я стал собирать свой багаж, Дон Кихота сунул в пакетик с подарочными тапочками, а от перчаток пахло кожей и еще, наверное, Италией. И я это уловил, несмотря на одеколон «Шипр», который еще из комнаты не выветрился. А меня это очень радовало, так как означало, что мой нос еще не потерял способность чуять. Я вышел на улицу, было очень свежо и прохладно. Обернулся на «Гавань», ни одно окно не светилось. Я пошел туда, где вчера был участником событий областного масштаба. Я считал себя обязанным сообщить Максиму Николаевичу о скорбной вести. Его на месте не оказалось, и я оставил вахтеру записку.

Автобус в аэропорт пришлось подождать, даже ноги успели чуть подмерзнуть. Но он пришел, и до аэропорта ноги согрелись. Там я присел на скамейку ожидать «нашенских», у них мой билет и за ними регистрация. Они же старше, а значит, ответственней. И кто возьмется отрицать, что это справедливо?

На скамейке было удобно сидеть и щуриться прямо на солнце. Подъезжали машины, люди забегали в здание или, наоборот, выбегали и уезжали. Опять кто-то сел рядом со мной неожиданно. Это была Машенька. В наш город сегодня был один рейс, а потому найти меня было несложно. Она сразу рассказала, что про меня сообщили по местному телевидению. У Тушина, оказывается, был соперник, и твердолобый, и поэтому штабс-капитан показал великое мужество и стойкость, свойственные только русским патриотам. Хотя в этот раз и проиграл, но стал во стократ сильнее. В такой манере секретари обыграли то свое реалити-шоу. У нас там свои секретари и свои «нашенские», а у них тут свои такие же. А Машенька мне все сидела и рассказывала, какой у нас хороший город, и какой участок, и как ей побыстрее хочется пойти учить младшие классы. Потом она показала свои кукольные ручки в белых перчаточках и сказала, что это маме подарок, что у них с мамой ладошки одинаковые, и что она еле успела за ночь их довязать, а для этого ей пришлось распустить свою кофточку. Я достал из сумки пакетик с Дон Кихотом и тапочками, вынул оттуда книгу и сунул этот маленький, белый, пушистый клубочек перчаток.

В аэропорту был маленький уголок, вроде как кафе. Мы с ней встали в очередь и проели последние мои командировочные, взяв кофе и пирожные. Встали за столик пировать. Я ей отдал оставшиеся у меня талоны на питание. Их еще было приличное количество, и они еще месяц действительны. Она долго отнекивалась, но все же их взяла, наверное, я был убедительным. Когда объявили регистрацию, мы пошли к стойке, неся вдвоем мою сумку, она за одну ручку, я за вторую, очень ей так хотелось. «Нашенские» уже были там, они откровенно были злы, видимо, мечтали в областном центре проявить себя более достойно и полезно. Когда я уже зашел в накопитель, Машенька все махала мне вслед, потом нас посадили в «ПАЗик» и повезли к самолету, который, конечно, стоял в самом углу аэродрома. Возможно, не потому что не был новым и красивым, а потому, что летал не по особо важным маршрутам.

Народу в салоне было мало, я уселся к окну и рядом с собой положил сумку. Когда самолет начал, ревя, набирать высоту, я достал Дон Кихота и стал читать, потому что свои мысли никак не собирались. Я стал потреблять то, что было давно собрано и объяснено. Еще в XVI веке наивный и великодушный человек пребывает в убеждении, что рыцари живут исключительно для помощи слабым и обездоленным, и где бы они ни были, обязаны бороться за справедливость. Но уже в конце жизни он, понимая всю нелепость своих подвигов во имя этой самой справедливости, относит это всего лишь на счет того, что прочитал много книг о рыцарях и их подвигах, сам пошел по их дороге и был осмеян. Но тот-то уже был в зрелом возрасте, а я лишь перешагнул порог. Наверное, вчерашний укол еще работал где-то далеко в мозгу, и я уснул, думая, не перечитал ли в детстве слишком много романов о героях, и что мне обязательно надо учиться. Я даже посадку проспал, проснулся, только когда самолет уже на земле начал выть винтами при торможении.

За окном знакомый с детства пейзаж. Снега еще толком не было, и кусты ольховника торчали из песка. А будыли иван-чая были прибиты к земле так, как будто они ее греть собираются в стужу. Нас опять загрузили в «ПАЗик» и повезли. «Нашенские» старались от меня держаться подальше, но я этому был только рад. Высадили меня там же, где и посадили. Я пошел на свой бугор, мимо бывшего консульства, мимо железного управления концессии, мимо своей корейской школы, в которой шли уроки, и только татарин-дворник махал во дворе метлой. Вот уже и бараки со своими так в зиму и не убранными помойками. Это все, о чем так мечтала и думала Машенька.