Любой ценой

– Ясно, – ухмыльнулся Ярослав. – Что ж, спасибо. – Охотник встал со скамейки, опираясь на трость, сделал несколько шагов по дорожке туда и обратно. – Эта клюка действительно гораздо удобнее костыля. Где бы еще сустав по дешевке достать?

– М-да, – пробормотал Батя, выдыхая через нос две тугие струйки дыма. Помолчал пару секунд, потом сказал: – Ладно, проехали. Давай о другом поговорим. Куда ты перво-наперво направишься, прибыв в Ленинград, даже не спрашиваю. Это очевидно. Пять месяцев, как закончилась война. Большая часть рекрутов вернулась домой, в Союз. И если… твой сенсей Сомов жив, то он тоже наверняка вернулся.

– Иваныч жив, – с каменной уверенностью в голосе выдавил Ярослав, стиснув зубы.

– Будем надеяться, – кивнул полковник. Знал – после того как в ГУЛАГе, зимой 38-го, умерла от пневмонии арестованная НКВД приемная мать Корнеева, для капитана его бывший университетский преподаватель «дойча», профессор Сомов, стал не только сенсеем, но и единственным близким человеком на всей земле. К нему Ярослав всегда относился как к отцу, которого у него фактически никогда не было. Единственное, что сохранилось, – это оставшийся от настоящей матери и заботливо сохраненный матерью приемной кулон-«любимчик» на серебряной цепочке, со спрятанной внутри крохотной фотографией усатого мужчины. Ни его настоящего имени, ни фамилии Охотник никогда не знал. Так же как имени родной матери, погибшей в центре Петербурга дождливой осенней ночью пятнадцатого года, под колесами шальной извозчичей пролетки. Его, чудом оставшегося в живых после столкновения, достала из тела погибшей юной женщины жившая в доме напротив и прибежавшая вместе с дворником на место ночной трагедии акушерка, одинокая сорокатрехлетняя княгиня Анастасия Михайловна Корсак. Она впоследствии и усыновила мальчика, когда спустя четыре месяца полиция Петербурга так и не смогла установить ни личность погибшей, ни разыскать родственников спасенного княгиней малыша. Единственное, что осталось, – это кулон с портретом мужчины, предположительно отца, найденный на теле. С тех пор как Ярослав, на долю которого после ареста матери выпало множество леденящих кровь испытаний и приключений, уже будучи бойцом «Стерха», не без участия полковника Шелестова наконец-то узнал правду о своем появлении на свет; он хранил кулон как единственное, что связывало его с прошлой жизнью. Снимая с себя и оставляя на базе лишь при выполнении боевых заданий{Роман «Под чужим именем».}. – Только ты не забывай, Слава, что Ленинград почти полторы тысячи дней находился в блокаде и гансы все это время стояли буквально на самых подступах к городу. На южном направлении, где как раз и находится деревня Метелица, линия фронта проходила по Пулковским высотам… Так что есть большая вероятность, что от Метелицы и прочих хибар в округе остались одни головешки.

– Даже если так. Иваныч после фронта обязательно вернулся назад в университет. И сейчас, как и до войны, преподает немецкий. Если Сомова не окажется в Метелице или там не окажется самого дома, я просто поеду на Васильевский остров, зайду в университет и найду его там, в аудитории, – сказал Охотник. Судя по тону – Ярослав искренне верил в то, что говорил. В его умозаключениях – надо признать – была четкая логика.

– Ну, твои бы слова да богу в уши, – вздохнул, утвердительно качая головой, полковник. – Тогда едем дальше. Чем думаешь заняться?

– Пока еще не решил, если честно. – Лицо капитана чуть напряглось. Взгляд словно невзначай скользнул по трости и искалеченной ноге. – Сориентируюсь на месте. Найду работу, определюсь с жильем. Голова и руки в порядке. Хочется верить – не самые плохие даже в таком большом городе, как Питер.

– Я не просто так, из любопытства, спрашиваю, – сказал Шелестов. – Есть у меня один знакомый. Человек влиятельный. Со связями во всех направлениях, включая Смольный. Бывший морской офицер из Кронштадта, капитан второго ранга. Умница, каких мало. После семнадцатого года активно помогал молодому советскому государству создавать флот. С конца тридцатых годов на пенсии. Во время войны отвечал за гражданскую оборону, входил в городской штаб. Его зовут Геннадий Александрович Голосов. Некоторое время назад, уже после Победы, я случайно узнал, что он жив-здоров и по-прежнему в Ленинграде. О нем мельком упоминалось в газетной статье. Председательствует в каком-то близком к армии добровольном спортивном обществе с трудно произносимым названием. Короче, воспитывает и обучает допризывную молодежь. Я считаю, тебе прежде всего стоит обратиться к нему. Голосов – мой друг. И обязательно устроит тебя на гражданке в хорошее место.

– Я могу сам о себе позаботиться, – процедил, нахмурившись, Ярослав.

– Я не сомневаюсь в этом, – согласился полковник. – Но послушай меня, Слава. Тебе тридцать лет, из которых почти семь ты носишь погоны. Ты– десантник, боевой офицер. Хищник. Один из лучших среди всех, с кем мне приходилось служить бок о бок на протяжении четверти века. Но так уж вышло, что после контузии и тяжелого ранения карьера в армии для тебя ограничена тылом. Но бумажки и пыльные кабинеты– не для хищников. Ты сам об этом знаешь. Волк не сможет жить в одной клетке с собаками. Значит, тебе нужно сменить форму на костюм и устраиваться на гражданке. А там свои законы. Свои правила. Жить по которым тебе, по большому счету, еще только предстоит научиться… Пройдет некоторое время – оботрешься, обязательно встретишь девушку, с которой захочешь создать семью… Это только в армии все просто: получил приказ, и обязан выполнить его, любой ценой. А там, в гражданском обществе, – как ни дико это звучит– все гораздо жестче. Особенно сейчас, после войны. И первая задача любого нормального мужика, у которого есть крепкий хребет, занять в этой жизни подобающее место. Там, – Шелестов кивнул в сторону виднеющихся в конце длинной аллеи главных ворот госпиталя, – сила нужна не меньше, чем здесь.

Батя достал из нагрудного кармана гимнастерки сложенный пополам конверт.

– Это письмо. Передашь Голосову. Я здесь на обороте записал адрес. Садовая, в двух шагах от Никольского морского собора. Если дом в бомбежках уцелел, старик наверняка до сих пор живет там. Обещай мне, что зайдешь к Голосову сразу же после приезда. Прежде чем пытаться самостоятельно устроиться на работу и получить жилье. Обещай мне это, Слава. Я жду.

Ярослав испытывал странное чувство. То ли взыграла гипертрофированная, как у любого диверсанта, мужская гордость, то ли он просто смутился, получив одновременно и звезду Героя, и голландскую трость с клинком, и рекомендацию к влиятельному старику «со связями», то ли банально стеснялся проявленной вдруг Шелестовым почти трогательной заботы о своем более чем туманном будущем, как таковой, а быть может, испытал все эти острые чувства одновременно. Но, так или иначе, ни отказать Бате, ни солгать ему Ярослав не мог. Поэтому скрепя сердце взял протянутый командиром конверт с письмом:

– Обещаю.

– Ну, добро…

В течение немногих минут, прошедших с начала их – быть может, последней в жизни – встречи, этот огромный, только-только начинающий седеть человек с квадратной челюстью и пудовыми кулаками, пахнущий ядреным табаком, сапожной ваксой и трофейным одеколоном, сделал для Ярослава так много, что Охотник вдруг поймал себя на мысли что совершенно не знает, о чем им говорить дальше. Казалось, все возможные темы исчерпаны.

Шелестов, словно читая его мысли, взглянул на часы и подвел черту под разговором:

– Ладно, капитан. У тебя есть десять минут. Бросай костыль, не пропадет, и дуй за вещмешком. Попрощайся с кем надо. Пора ехать. Мне через сорок минут нужно быть на аэродроме, – Максим Никитич встал со скамейки, открыл портсигар. – Тут ехать от силы километров пятнадцать, так что запас есть. Как и обещал, подброшу прямо до станции. Придется тебе, правда, поскучать там пару часов до поезда. Но уж лучше так, чем пешком. Согласен?

– Так точно.

– Я буду в машине.

Проводив прихрамывающего, опирающегося на подаренную им трость Охотника задумчивым взглядом, Батя щелкнул гильзой-зажигалкой, прикурил и медленно направился вдоль протянувшейся от ворот до главного корпуса живописной, удивляющею глаз своей заботливой ухоженностью липовой аллее. Словно это и не госпиталь вовсе, а разбитый по высочайшему указу царский парк отдыха. Где-нибудь в Петродворце или Гатчине. Все здесь, в Чехословакии, не по-нашему, не так, как в России. И прежде всего – люди. Не успел еще стихнуть вдали грохот пушечной канонады, еще не ликвидированы шляющиеся по лесам вооруженные банды, состоящие из дезертиров, не успевших удрать на запад бывших полицаев и прочих фашистских недоносков, как в руках вышедших из бомбоубежищ на улицу местных тут же появились не стаканы с победной «соткой» спирта и даже не насквозь практичные крестьянские сеялки-веялки, а всякая буржуйская глупость – извлеченные из подвалов и сараев грабли и садовые ножницы, газонокосилки, белила для деревьев и чулки с готовыми к посадке цветочными луковицами. Вместо того чтобы сеять хлеб, они первым делом сажают гладиолусы и стригут лужайки…

Позавчера, поздно вечером, в кабинет Шелестова на базе неожиданно заглянул пьяный в хламину замполит. Знал, стервец, – командир не заложит. С собой майор Борисенко принес шмат сала, луковицу и початую бутылку невесть где раздобытого шотландского виски «Белая лошадь». Максим Никитич прогонять замполита не стал, но пить вонючую вражескую самогонку отказался, сославшись на больной желудок. Борисенко, впрочем, нисколько не обиделся и быстренько выхлебал все сам. А затем, пребывая в зело изумленном и способствующем словесному поносу состоянии, заплетающимся языком вдруг толкнул длинную, прочувствованную речь, смысл которой вкратце сводился к следующему: несмотря на то, что этнически добрая треть Европы – вроде бы как свои в доску, тоже славяне, только западные, но все эти так называемые «братья по крови» – сербы, чехи, словаки – в гробу видали и коммунизм, и лично дорогого товарища Сталина, потому как в глубине души все они – заклятые буржуи, собственники и индивидуалисты. Какое-то время – год, пять или десять лет – это стадо еще можно будет держать в узде, диктуя железную волю партии при помощи военной силы. Потому как Красная Армия отсюда домой не уйдет и американцам с англичанами ни пяди политой нашей кровью земли не отдаст. Однако он, майор Борисенко, прямо-таки задницей чувствует, что слишком долго эта послепобедная идиллия продолжаться не сможет. Взбунтуются, сволочи. Свободы захотят. Захотят, чтобы русские убирались домой. А мы не уберемся. Мы покажем этим неблагодарным тварям фигуру из трех букв и пошлем на три веселых буквы. Затем выведем на улицы танки, будем давить их в фарш гусеницами и стрелять на поражение. И всей хваленой «дружбе народов» мигом наступит полный и окончательный абзац.

От каких бы то ни было комментариев к «прорицаниям» ужравшегося замполита Максим Никитич благоразумно воздержался. Просто уложил обсессилевшего и сникшего Борисенко спать и накрыл солдатским одеялом. А про себя, помнится, мимоходом подумал – даже если этот возомнивший себя Нострадамусом хохол из Чернигова окажется провидцем и предсказанная им с пьяных глаз страшилка рано или поздно случится, «Стерх» участвовать в подавлении мятежа по-любому не будет. Не того полета птица. Солдат солдату рознь. Есть бойцы, рожденные для того, чтобы подметать на плацу мусор, есть те, кто на плацу марширует. Но существуют и третьи – те, у которых есть крылья, хищный клюв и острые когти.

И Охотник тоже не будет. Он теперь вне игры. Жаль…

Шелестов пыхнул дымом, оглянулся через плечо и успел заметить, как припадающий на правую ногу капитан Корнеев скрылся за дверью главного корпуса. Командир разведывательно-диверсионного отряда был на сто процентов уверен, что их сегодняшняя встреча со Славой– последняя. Что больше они никогда не увидятся.

Но Батя ошибался.

Глава 2

Мне знакомо ваше лицо

Военный эшелон медленно полз на восток, как сонная черепаха, тормозя практически на каждом полустанке. Первые сутки, пока поезд двигался по выжженной немцами Белоруссии, еще находились темы для разговора с ближайшими попутчиками – пожилым морщинистым старшиной с желтыми от самокруток усами, капитан-лейтенантом с подлодки и краснолицым майором-летчиком неопределенного возраста. Потом все окончательно напились и уснули. Ярослав тоже спал, сидя в уголке, – все места в вагоне были заняты, – а когда проснулся – просто молча сидел у окна, до самой Москвы глядя на проплывающие за грязным вагонным стеклом пестрые осенние пейзажи. То там, то здесь взгляд выхватывал страшные следы гремевших здесь всего год назад жестоких боев…

В столицу, – шумную, суетную, залитую огнями, – где уже почти ничего не напоминало о войне, поезд прибыл поздно вечером, на второй день. Ближайший ленинградский отправлялся завтра днем, так что ночь пришлось провести на вокзале. Выданный в дорогу сухой паек кончился, но Ярославу удалось разжиться в буфете пустым чаем и купить у бабульки десяток еще теплых пирожков с капустой. Впервые за много лет он смог поесть настоящей домашней выпечки.

Когда пришло время посадки, на перроне было не протолкнуться от желающих уехать в Питер и их багажа. А это означало только одно – вытянуться на жесткой вагонной скамейке в полный рост и поспать хоть часок-другой в горизонтальном положении опять не получится. Нога снова будет болеть. Впрочем, это мелочи. Главное – менее чем через сутки он наконец-то будет дома. В Питере. Правда, дома как такового, в виде собственной крыши над головой, у Ярослава не было с тех пор, как арестовали мать, а он подался в бега. Как не было ровным счетом ничего из вещей, кроме трости и тощего брезентового мешка за плечами. Но Охотник был совершенно спокоен. Потому что искренне, всей е верил – Леонид Иванович Сомов жив. И он обязательно найдет сенсея там же, где и прежде, – в деревне Метелица…

Ярославу, можно сказать, повезло – ему вновь досталось место возле окна, дающее более-менее сносную возможность прикорнуть. Изрядно подустав за время вынужденного пребывания в Москве – ночью он так и не смог сомкнуть глаз, – Охотник протиснулся в угол, сунул трость за столик, подложил под голову вещмешок и, устроившись поудобнее, собрался уже закрыть глаза и вздремнуть, не обращая внимания на шум и гул голосов, как вдруг н е ч т о заставило его сердце дрогнуть, пропустив очередной удар. От свинцовой сонливости не осталось и следа.

Прямо напротив, за столиком, на скамейку опустился невысокий полноватый мужчина лет сорока, в слегка мятой форме с погонами, которые ненавидело подавляющее большинство настоящих фронтовиков. Только сейчас Ярослав поймал себя на мысли, что он, капитан разведотряда, мастер – теперь уже бывший – рукопашного боя, десятки раз участвовавший в секретных операциях в глубоком тылу врага, оказывается, еще не окончательно потерял способность з а м и р а т ь от чувства внезапно накатившего страха. А ведь еще вчера Охотнику казалось, что он давно забыл, какое оно, чувство страха.

А сейчас взглянул на этого человека и вспомнил.

Севший напротив него черноволосый скуластый мужчина носил форму войск НКВД и был отлично знаком Ярославу, хотя встречались они всего однажды, восемь лет назад, в кабинете ректора Ленинградского университета. Впрочем, этот служака был знаком не только Охотнику. Профессор Сомов тоже имел возможность пообщаться с капитаном Бересневым, когда спустя сутки после ареста матери Ярослава и его исключения из университета в деревню в поисках «беглеца и убийцы» примчалась на грузовике целая группа захвата Чека. Каким-то чудом Леониду Ивановичу и прячущемуся тогда неподалеку от дома, в речных камышах, Ярославу удалось обвести грозного и решительно настроенного Береснева вокруг пальца.

И вот они встретились вновь, лицом к лицу.

Какое-то время – секунды две, не больше, – Ярослав смотрел на капитана в упор, не в силах отвести глаза. Но этого оказалось достаточно. Угрюмо-безразличный в вагоне к посадочной суете, явно уставший и желающий только одного – спокойного отдыха под равномерный стук колес, Береснев боковым зрением ощутил на себе колючий взгляд попутчика. Скосил глаза в сторону от окна… и – Охотник это понял по его стремительно напрягшимся надбровным дугам – почти сразу же узнал своего бывшего «клиента». Беглого убийцу, которого с тридцать седьмого года органам НКВД так и не удалось разыскать. За прошедшие годы Ярослав, тогда еще носивший фамилию матери – Корсак, сильно изменился. Из стройного спортивного юноши с непослушной челкой и презрительно поджатыми губами он превратился во взрослого мужчину, с болезненно-бледным, покрытым пепельной щетиной скуластым лицом и темными кругами, залегшими вокруг глаз. Постарел, заметно осунулся и сам Береснев. Мужчинам оказалось достаточно всего одного, самого первого взгляда друг на друга, чтобы понять, как серьезно била жизнь каждого из них эти годы…

Береснев сжал челюсти, быстро скользнул взглядом по бревном вытянутой под столом негнущейся ноге Ярослава, перевел взгляд на трость с костяной ручкой. Ухмыльнулся надменно, поняв, что поспешного бегства визави в данной ситуации ожидать не стоит. Это значит, что инициатива целиком и полностью находится на его стороне. Процедил, прищурившись гаденько, по-змеиному:

– Ба! Какие люди! Сколько лет, сколько зим. И вдруг такая приятная встреча. Долго же ты от нас бегал… студент.

– Извините, – на лице Охотника не дрогнул ни один мускул. – Вы ошиблись. Мы незнакомы.

– Рожа слегка усохла, но вот голос абсолютно не изменился, – в присущей ему хамской манере заметил Береснев. Правая рука чекиста уверенно скользнула к кобуре. Открыла застежку, откинула клапан, нащупала кончиками пальцев рифленую рукоятку пистолета. – Предупреждаю. Не надо делать резких движений, Корсак. Во-первых, со своей палкой ты все равно далеко не ускачешь, а во-вторых – уже слишком поздно. Руки подними!

– Послушайте, товарищ капитан, – лениво, с демонстративной неприязнью процедил сквозь зубы Ярослав. – Это уже слишком. Вы либо обознались, либо просто пьяны. Повторяю еще раз – я вижу вас впервые в жизни и уверяю, что раньше мы никогда не встречались. Уберите оружие…

– Я сказал – руки! – не унимался поймавший кураж Береснев. – Все, сучонок, считай, отбегался!!!

«Вот же сволочь, – мысленно выругался Охотник. – Для начала попробуем внаглую выкрутиться. А дальше – поглядим. Еще не вечер».

Легенда, придуманная – и даже подкрепленная легко проверяемыми «фактами» – Ярославом с профессором Сомовым еще в 37-м, казалась безупречной. Столь же безупречной, как лежащие сейчас в кармане гимнастерки Охотника воинские документы. Личное дело, заведенное на него в НКВД после ареста матери, стараниями Бати в конце концов все-таки было изъято у взятого за жабры генерала Медведя и немедленно уничтожено лично Шелестовым. Охотник узнал это от командира еще в начале сорок первого года. Посему никаких документальных зацепок для продолжения розыска, пусть чисто формального, у Чека остаться не должно. Однако прояви Береснев инициативу, и «зацепки» можно организовать в два счета. Самое простое – задержать Ярослава на несколько суток, якобы для выяснения личности, поместить в камеру и провести очную ставку с любым человеком, хорошо знающим в лицо бывшего студента Корсака. И – все. Финиш. А ведь именно этого сейчас и добивается Береснев…

Охотник со всей очевидностью понял, что так некстати повстречавшийся ему в поезде и загоревшийся желанием довести дело до конца старый знакомый сейчас имеет уникальный шанс создать ему действительно серьезные проблемы. Парой седых волос и легким испугом уже не отделаешься. От столь неудачливого служаки, как Береснев – за семь лет так и остался в прежнем звании капитана! – легко не отделаться. Вон как рванул, бык твердолобый, словно пылающий танк «Т-34» на вражеские окопы…

Сидящие рядом пассажиры – молоденький, по юности лет явно не успевший нюхнуть пороха и покормить окопных вшей лейтенантик, две сельского вида бабки с плетеными корзинками и огромный, под два метра, плотно сбитый лохмато-бородатый мужик лет пятидесяти, с брюшком, в потертом костюме, длинном пальто и облепленных комьями грязи кирзовых сапогах в гармошку – все без исключения, кто со страхом, а кто просто с любопытством, наблюдали за развитием ситуации. Задержание сотрудником НКВД переодетого преступника – такое не часто увидишь. Потом будет о чем рассказать знакомым и родным. Впечатлений хватит на месяцы вперед.

– Я не тот, за кого вы меня принимаете, – твердо сказал Ярослав. – И, раз уж на то пошло, готов немедленно доказать это. Но вначале уберите оружие, капитан. Или по крайней мере снимите палец со спускового крючка. Мы не в тире. И уже, к счастью, не на войне. Хотя там вы, судя по всему, даже близко не находились… Давайте разберемся спокойно. Я, как вы верно заметили, убежать все равно не смогу, даже при огромном моем желании. Стрелять же здесь, в вагоне, вы не станете. Перегородки фанерные. Пуля из «ТТ» может запросто пройти навылет и убить случайного человека. Вам ли, опытному офицеру, не знать таких элементарных вещей?

– Не вешай мне лапшу! И не заговаривай зубы! Я… не мог ошибиться! – скривив губы, выдавил Береснев. Слова эти предназначались не столько сохраняющему видимое хладнокровие и отказывающемуся поднять руки Охотнику, сколько самому себе, для придания бодрости духа, и окружающим. – Однако мы будем соблюдать порядок. Для начала, как положено, проверим документы и вещи, а там видно будет… Эй, лейтенант! – продолжая держать «ТТ» под столом, Береснев свободной рукой грубо толкнул сидящего рядом громилу, – и вы тоже, товарищ! Только что я, офицер НКВД, на ваших глазах задержал опасного преступника! Сейчас вы, лейтенант, немедленно доложите об этом коменданту вокзала. Пусть возьмет двух милиционеров для конвоя и бегом сюда. Ты, – Береснев сурово посмотрел на здоровяка, – поможешь мне обыскать этого типа. А вы, кумушки, – капитан перевел пылающий азартом взгляд на оторопело примерзших к сиденью старух, – будете свидетелями. Если попытается оказать сопротивление – значит виноват. Я имею полное право стрелять.

Лейтенантик, оставив в вагоне свой чемодан, без лишних слов бросился выполнять приказ старшего по званию. Здоровяк грузно поднялся, готовый приступить к выполнению возложенных на него Бересневым обязанностей.