Любой ценой

– Да, – тихо отозвалась Светлана. – Я приехала в Ленинград пятнадцатого июля. Как только получила аттестат об окончании школы. Вы, видимо, не знаете… Мы с папой встретились еще в сорок первом году. В мае. Откуда он узнал, что мой отчим Навицкий погиб при испытании нового самолета, я не спрашивала… Просто папа вдруг неожиданно приехал в Москву, подождал меня возле школы, подошел, сказал, что он – мой настоящий отец, отвел в парк и все-все рассказал. С начала и до конца. Как за несколько лет до моего рождения из-за него погиб первый мамин муж. Как они с мамой встретились на Арбате, полюбили друг друга, затем поженились, как мама рассказала отцу об обстоятельствах гибели ее первого мужа и о случившемся вслед за этим известием выкидыше, а он сразу все понял… Как со слезами на глазах она сообщила, что беременна. Что им наконец-то удалось, и у них будет ребенок. Как мучимый угрызениями совести отец не выдержал и рассказал свою часть правды о том роковом дне, на Покровке. Как мама в истерике несколько минут подряд била его по лицу, а он сидел перед ней на коленях и даже не сопротивлялся. Терпел… Как потом она успокоилась и сказала, что прощает его, но жить вместе с папой больше не сможет и ребенка воспитает самостоятельно. А если он еще хотя бы раз появится ей на глаза или, не дай бог, начнет приставать к ребенку, мама немедленно пойдет в Чека и все расскажет… Папа рассказал мне о том, как на протяжении двенадцати лет, по несколько раз в год, приезжал из Ленинграда в Москву, чтобы иметь возможность хотя бы на несколько минут, издалека, понаблюдать за мной. Как я расту, как меняюсь… Раза два или три за это время его слежку замечали мама и бабушка и смотрели такими глазами, что он понимал – вздумай он заговорить со мной, и мать тотчас исполнит обещанное… Он знал, что не сможет прятаться всю жизнь. Рано или поздно он не выдержит, признается и отдаст свою участь в мои руки. Папа хотел только одного, – чтобы я к тому времени перестала быть ребенком, чтобы стала достаточно взрослой… Видимо, он посчитал, что четырнадцать лет – подходящий возраст. Приехал и все мне рассказал.

– А мама и отчим были в курсе вашего разговора? – спросил Ярослав, когда Света замолчала, подошла к печке, чтобы поворошить дрова.

– Навицкий незадолго до этого погиб, на Украине. Во время испытания нового самолета. Я всегда знала, что он – не мой отец. Хотя в семье об этом никто не говорил. Я просто интуитивно чувствовала, что «папа Витя» – чужой… Потом, по мере взросления, я не раз слышала разговоры, которые украдкой вели между собой мама, отец и бабушка, и окончательно поняла, что Навицкий – отчим. И что где-то есть живой и здоровый настоящий отец. Лет в семь я наконец решилась и напрямую спросила мать – где мой настоящий папа? Она не стала врать, просто сказала, что, мол, настоящие отец и мать для ребенка это не те, кто его родили на свет, а те, кто воспитали и подняли на ноги. И что я еще слишком мала, чтобы знать всю правду. Когда-нибудь, когда я вырасту, она сама мне обо всем расскажет. Помню, я еще тогда уточнила – сколько мне будет лет, когда я «вырасту»? Мама сказал что взрослым может считаться тот, кто окончил школу и получил аттестат зрелости… Но у папы, видимо, на этот счет было другое мнение. Когда он приехал, мне было четырнадцать. Тогда он и рассказал мне, что живет в Ленинграде, преподает немецкий язык в университете, и даже объяснил, как найти его дом в Метелице.

– Прости, но ты не ответила, – мягко напомнил Охотник. – Как мама и бабушка отреагировали на вашу встречу с Иванычем? Ты им рассказала?

– Конечно. Но папа и не просил молчать. Рано или поздно это должно было случиться. Они, разумеется, были в бешенстве. Сначала мать готова была его убить. Или пойти и сообщить в Чека. Но потом умные люди, в лице подруги-соседки, ей объяснили, что в этом случае она сядет в тюрьму вместе с папой. За то, что знала о совершенном преступлении и не донесла об этом куда следует. Тогда мать успокоилась. А спустя месяц началась война. Стало уже не до выяснения отношений.

– Вы оставались в Москве?

– Да, – кивнула Света. – Мама работала в какой-то организации, связанной с поставками продовольствия на фронт. Мы не уезжали даже тогда, когда немцы стояли под самой Москвой. Все были уверены, что город отстоят. Так и вышло. Хотя «зажигалки» на крышах тушить приходилось… А папа… Он писал мне письма с фронта. Я ему отвечала. Я схитрила. Когда мы с папой расставались, то договорились, что будем переписываться. Я ему буду писать на главпочтамт, до востребования. А он мне – на адрес моей подружки, Вики. Обменялись одним письмом, потом началась война. Следующее я получила уже с фронта, осенью.

– И… до какого времени вы переписывались? – с холодком под сердцем спросил Охотник. – Когда ты получила последнее письмо?

– До сорок третьего письма приходили более-менее регулярно, – ответила Света. – То нет целый месяц, потом сразу три. Осенью сорок третьего совсем прекратились, почти на полтора года. Я места себе не находила. Плакала ночами в подушку. Молилась, втайне от мамы, за его спасение. Меня подружка научила, у них в семье все были верующие. А в самом конце войны я вдруг получила очень странное письмо. Очень короткое. Всего несколько строчек. Без обратного адреса. Отец писал, что с ним все в порядке, чтобы я не волновалась. Он извинился за долгое молчание, сказал, что обстоятельства вынуждают его задержаться, но скоро он обязательно вернется. И назначил мне встречу. Здесь, в Метелице. Пятнадцатого июля. На мой день рождения, восемнадцать лет.

– И ты приехала, – опустив хмурый, задумчивый взгляд на чисто выметенный пол избы, прошептал Ярослав. – А Иваныч так и не вернулся…

– Да. Когда я увидела, что дом заколочен, то сразу пошла в колхозную управу. Сказала, что я дочь профессора Сомова, приехала к отцу из столицы. Председатель у меня даже паспорт не спросил. Помню, сказал только, что «мы с Иванычем очень похожи». Потом без лишних предисловий встал, достал из шкафа папку и показал мне извещение с фронта, где говорилось, что отец пропал без вести аж осенью сорок третьего. Представляете?! Как раз тогда первый раз прекратились письма! В общем, председатель с кислым лицом выразил мне соболезнования и посоветовал возвращаться назад, в Москву. Но ведь я абсолютно точно знала, что папа жив! А он не знал!

– Ты ему, я так понял, ничего не сказала?

– Нет, конечно. Слишком странным было то, последнее, письмо. Такое чувство, будто отец писал его… как бы это сказать… то ли второпях, то ли тайком. Даже подходящего слова не подобрать… Я тогда просто сказала, что в любом случае хочу на лето остаться здесь, в Метелице. Как совершеннолетняя, я имела право пожить одна в пустующем доме отца. Товарищ Васюк, конечно, сначала очень удивился. Затем стал меня отговаривать, пугать ужасными бытовыми условиями, отсутствием регулярного сообщения с городом и электричества. Дескать, я, коренная москвичка, дочь профессора, привыкла к столичным удобствам и даже неделю здесь не выдержу. В окружении пепелищ. До ближайшего магазина и телефона – три километра пешком. В любую погоду. И, случись что, ни одной живой души рядом. Хоть караул кричи. Но я настояла на своем – хочу, и точка. В конце концов Илья Кузьмич махнул рукой и даже согласился временно, пока не прислали «специалиста с дипломом», взять меня на работу в колхозную библиотеку. Это, значит, чтобы я, как работающая, имела право на продуктовые карточки. Дал ключ от дома, папа сдал его при уходе на фронт. С тех пор я здесь. Работаю в крохотной библиотеке, где всего-то тридцать семь читательских карточек и четыре сотни книг. С хвостиком. В следующем году, если получится, собираюсь поступать в ленинградский университет.

– А как же мать?

– Она знает мой характер. Я всегда была упрямая. Если я что-то решила – то отговаривать бесполезно. Так что Наталья Станиславовна давно смирилась. Очень надеется, что, как только наступит зима, я отсюда непременно сбегу назад, в Москву. Сама говорила… Иногда, когда я бываю в Ленинграде, захожу на телеграф, на переговорный пункт, созваниваемся… Ей сейчас не до меня, если уж на то пошло. У моей мамы медовый месяц и новый муж. Шестидесяти трех лет. Толстый, лысый, вечно потный, да к тому же еще и картавый. Зато – целый генерал! Интендант. Так что они с мамой – почти коллеги… Всю войну в Генштабе бумажки подписывал, куда и сколько солдатских сапог, ремней, шинелей и портянок отправить. Ну, нравятся ей люди в форме, что тут поделаешь, – развела руками Света и улыбнулась. Грустно так улыбнулась.

Некоторое время они молчали. Первым нарушил тишину Охотник. Спросил задумчиво:

– У тебя последнее письмо отца с собой?

– Нет. К сожалению, забыла в Москве. Случайно, – виновато поджала губки девушка. – Вы что, мне не верите?

– Верю, Света, не волнуйся. Каждому слову верю, – успокоил Ярослав. – Ладно, к письму Иваныча мы еще вернемся. Очень оно меня заинтересовало… Однако в твоем рассказе, малыш, есть другая загвоздка, – лоб Ярослава резко прорезали три глубокие морщины. Охотник пристально, почти жестко, испытующе взглянул на девушку.

– Я не понимаю… – растерялась Света.

– Ты, к моему огромному удивлению, хорошо знаешь мою институтскую историю. И, как я догадываюсь, даже некоторую часть ее бурного продолжения. Если вы с Иванычем с сорокового года не виделись, то как же ты узнала обо всем, в таких подробностях, включая мою старую фамилию? В письмах с фронта отец тебе об этом не писал. Да и… мне что-то с трудом верится, чтобы такой серьезный человек, как профессор Сомов, вдруг настолько двинулся рассудком, что вот так, запросто, взял да и посвятил свою родную дочь в наши… скажем так… сложные дела прошлых лет, за одно только знание о которых тебя при определенных обстоятельствах могут запросто отправить сначала в Чека, а затем – в лагерь. Вот в чем заключается нестыковочка. Так что, будь так добра, проясни ситуацию. А то, знаешь ли, поневоле всякие жуткие вещи в голову лезут. Уж извини за прямоту, малыш. Говорю как есть…

– Я ни чуточки не сомневалась, что вы обязательно зададите этот вопрос. Иначе и быть не могло. Все на самом деле очень просто. Хотя и достаточно необычно, – интригующе ответила Света, судя по выражению лица – ничуть не стушевавшаяся, когда поедающий ее в упор взгляд Ярослава на мгновение ощутимо потяжелел. Девушка лишь мило улыбнулась гостю, чем сразу обезоружила Охотника, и во всех подробностях поведала еще одну любопытную историю, произошедшую с ней во время трехмесячного пребывания в доме отца.

Глава 5

Дневник сенсея

– Как и всякая женщина, вне зависимости от возраста, я ужасно любопытна, люблю везде сунуть свой носик, – призналась Светлана, чуть смутившись то ли от самого факта, то ли от того, что назвала себя женщиной. – Что есть – то есть. Как только я оказалась одна в папином доме, разумеется, сразу же принялась изучать его содержимое. Хотя, если не считать огромного количества книг и вашего самодельного спортивного уголка в сарае, смотреть здесь, в общем-то, не на что. Отец жил довольно аскетично.

– Это точно, – согласился Ярослав. Тут же махнул рукой. – Извини. Продолжай.

– Однажды, перебирая книги на самой верхней полке, в дальнем углу, – Света указала рукой в нужном направлении, но быстрый взгляд Охотника уже опередил ее, – я случайно обратила внимание на стеллаж. Точнее, на его не совсем обычный вид. Правая боковая стойка показалась мне странной. Я внимательно пригляделась к ней и обнаружила, что она не цельная. В торцевой части находится что-то вроде заглушки. Тщательно пригнанной. С первого взгляда можно и не заметить. Я попыталась поддеть ее пальцами, но безрезультатно. Тогда спустилась вниз со стремянки и на всякий случай осмотрела другой верхний край стеллажа. Ничего подобного там не было. Просто цельная сосновая доска. Это меня окончательно заинтриговало. Я вновь поднялась и вскоре обнаружила – точнее, нащупала – с дальней стороны стойки крохотный гвоздик, плотно вставленный в просверленное отверстие. Он, как выяснилось, выполнял роль ключика. Вынув его, я с легкостью приподняла заглушку и обнаружила внутри стеллажа пустоту. Тайник. Там лежали две общие тетрадки. С первых строчек стало ясно, что это дневники отца. Он вел записи с конца тридцать пятого года. Одна тетрадь оказалась исписанной полностью, другая – на две трети. Вот откуда я узнала о студенте по имени Слава Корсак. И – не только…

– Невероятно. Вот уж никогда бы не подумал, что сенсей ведет дневник, как барышня-гимназистка, – чуть растерянно потер виски Охотник. Добавил, шумно вздохнув: – Хотя, если вспомнить получше, несмотря на всю свою видимую жесткость… Я почти сразу после нашего знакомства понял, что Леонид Иваныч – человек немного сентиментальный. Только такие, как правило, ведут личные записи.

– Ярослав, вы….

– Давай на ты, ладно? – протянув руку над столом и тронув Свету за ладонь, предложил Охотник. – Так гораздо легче. Иваныч для меня был как отец. Да и по возрасту у нас с тобой не такая уж большая разница. Мне ведь всего тридцать. Хотя, знаю, внешне я выгляжу гораздо старше.

– Да, конечно. Нет, не в том смысле, что старше… Действительно, будем на ты. Слава… Я уверена, что ты хочешь почитать дневники отца. Не столько из любопытства, ведь обо всем, что тогда происходило, ты сам знаешь не хуже отца, сколько из желания узнать, что именно мне известно о ваших сокровенных делишках. Сразу предупреждаю – очень многое. Папа оказался педантичным летописцем, – девушка улыбнулась.

– Что ж, спасибо, обрадовала, – качнул головой Ярослав, словно поклонился. – Теперь еще за тебя, дуреху, переживай. Не было печали. Вот уж сунула свой носик, так сунула.

– Я же обещала, что буду молчать, – обиженно надула губки Света.

– Кто бы сомневался, – примирительно заметил Охотник. – Только бывают, малыш, в жизни такие скотские обстоятельства, когда все тайное вдруг становится явным. Ладно, закроем эту тему. Теперь все равно уж ничего не изменить. Отныне нас, посвященных, трое и будем исходить из этого обстоятельства… А насчет тетрадок… Конечно, раз уж тайник обнаружен и личная тайна записей Иваныча все равно снята, я обязательно их почитаю. Но только не сейчас, ладно? Позже. Честно говоря, устал я с дороги, как мерин после плуга. Кстати, хозяюшка. Может, ты не заметила, но на дворе темно уже. А в доме и подавно. Зажги, пожалуйста, лампу. Керосин, надеюсь, есть?

– Литра полтора осталось, – ответила девушка. – Ничего, раздобуду еще. Не такая уж большая проблема. Васюк обо мне заботится. Да и сын его, Мишка, первый тракторист в местной деревне, проходу не дает. Уже замуж два раза предлагал.

– А ты чего? – хитро, с иронией, прищурился Ярослав. – Неужели отказала?

– Конечно. Я выйду замуж только за того, кого сама полюблю, – твердо, почти с гордостью сказала Света, задрав свой курносый носик. Она чиркнула спичкой о коробок и зажгла фитиль керосинки. – А Мишка… он парень, в общем, неплохой. В душе. Почти всю войну на Кировском заводе, прямо у токарного станка, прожил. Потом домой вернулся, стал землю пахать. Для местных девчонок – кавалер-то что надо… Но мне не нравится нисколечки. Такой же неотесанный грубый чурбан, как и его дружки. Двух русских слов связать не может. Му-му, гы-гы.

Когда под стеклянным плафоном заплясал желтый огонек, в избе сразу стало заметно светлее и оттого уютней.

– Так ведь некогда ему было академии заканчивать, – серьезно заметил Охотник. – Парень оружие для фронта давал.

– Ну и что? Не нравится – и все тут. И вообще… не хочу я об этом больше говорить! Ясно?!

– Не будем, – согласился Ярослав. – Не обижайся. Я просто для поддержания разговора…

– Ладно, чего уж тут. Ты, конечно, голодный? – спохватилась девушка.

– Да, в общем… Есть немного, – признался гость.

– Я сейчас! – Света принялась торопливо собирать на стол. – А потом баньку затоплю! С дальней дороги в баньке попариться – лучше не бывает!!!

– Я смотрю, ты действительно здесь совсем освоилась, – сказал Ярослав. – Рыбу ловишь, баню топишь, за водой ходишь. И не сказать, что из Москвы.

– Это плохо?

– Да нет, скорее – наоборот. Умница ты. И – красавица, – не удержался от комплимента Охотник.

– Прямо-таки, – смутилась польщенная девушка. – Вот, кушай. Картошка вареная, лук, хлеб, печенье. Сейчас чайник закипит.

– Света… – окликнул девушку Охотник.

– Что?