Удовольствие есть наказание

Дружба – страшное словечко.

Писарь, собственно, дурак.

Я найду тебе местечко

И оставлю строчки там.

Знаете, что такое каприз?

Это – любить, не надеясь.

Это – подстава подлиз,

Которые тщетно верят.

Фонарики светят, сжигают

Желания наши чрез меры.

Удовольствия они отнимают.

Наказание дарят взамен.

Ну а людям всё равно нравится,

Когда так пользуются ими

Какая нибудь красавица,

Друзья, родственники или.

Я сыграл бы капризам "Реквием",

Чтобы с ними сблизиться.

Они для меня – Savior,

Которым мечты грезятся.

И таких миллион или больше,

Ну а с них спросу нет.

И моя Кирелова роща

Сжата, словно грубый корсет.

ЭЛИС

Лева Шнейдера шинелью

Пятилетие играл

И обычной канителью

Время наполнял.

Возвратясь в штиблетах узких,

Миллион наследства взял,

Богу молится по?русски,

А студентов обокрал.

Фёдор Достоевский

Ну здравствуйте, господа и дамы! Отправляю вам одну почеркушку на всех, потому что жаль тратить слишком много денег на разные бандероли, к тому же тогда, когда им всем подлежит быть в одном?единственном месте – в больнице. Некоторые люди из вашей странной компании очень меня встрепенули и встревожили. Других же хочется поблагодарить от всего сердца. Вы все такие разные! Обняла бы вас при встрече, но не хочу – желания нет. Несколько человек из вашей компании не что огорчили меня – они выбесили меня. Каждому из вас я посвящу отдельную даже строчечку во всём этом сочинении. Хочется сегодня писать букву за буквой, хотя ранее категорически не хотелось. Странно. Впрочем, вы все такие же странные, как и я. Всё в вас пропитано этим больным духом, что навевает страх на окраины города. Но я вас, однако же, не боюсь – прошу это помнить! Мой друг Кирелов, я хочу вас отблагодарить от всей души. Спасибо за раскрытие всех карт. Ваши стихи, честно, мне очень понравились. Так душевно, но всё?таки странно.

Читать почти невозможно, но не про это речь. Кирелов, ты мне открыл глаза своим объяснением. Оно было, действительно, необходимо мне, дабы понять, зачем же всё?таки я существую в этом мире. Ты – единственный человек, которому я теперь способна доверять, за что тебе огромное спасибо. И ты, правда, очень красиво пишешь, так что своих недоброжелателей посылай куда подальше. Я верю, что у тебя всё хорошо сложится в жизни. Только ты своё высокомерие и пыл бы приуменьшил, а то с тобой так никто даже общаться не станет.

Способность видеть людей насквозь – твой конёк, так что используй его на полную катушку. Тебе эта способность обязательно пригодится в жизни. У других же всё не так радужно, как у тебя, Кирелов. Тася, ты мне ничего не писала и правильно сделала. Всё равно бы твои дрянные словечки я даже и читать не стала. У меня высочайшее желание прямо сейчас размозжить тебе голову. Никто не имеет права спать с моим парнем, а потом ещё и беременеть от него. Так у тебя ведь ещё и выкидыш случится? Ну всё?таки ты и дура. Надо бы избавиться от ребёнка, а ты его оставляешь! Дура, она и в молодости, и в старости остаётся дурой. Но тебя из?за твоей дурости становится даже жалко. Да и парня, теперь твоего, тоже жалко. Жалеть всех – эту фишку я переняла у Кирелова. Ему вроде идёт. Про себя уж и не знаю. Ваше мнение меня не интересует. Вы мните себя сливками общества, когда сами на деле являетесь обыкновенным быдлом.

Знакомые ваши становятся такими же – видимо, так называемый, быдловирус передаётся по воздуху. Примерно такое же мнение сложилось о другом члене вашего коллектива. Я про Гелова. Какой?то извращенец, а не человек. Постоянно издаёт какие?то возгласы о любви, хотя в жизни ни разу меня не видел. По соцсетям нашёл мои фото, голос, рост и т.д. Зачем следить? Какой?то странный, ей?богу, человек. Ненавижу тех, кто смотрит лишь на фотографии и, бог знает, как их использует. Всё для собственного жирного удовлетворения желаний! Мерзко и гадостно даже такое представлять! Невозможно для таких людей существовать в реальной жизни. Они могут лишь мечтать, представлять себе непотребства и радоваться собственному низменному существованию. Их жизни протекают за мониторами, за смартфоном и за экранами телевизоров, транслирующих всякую дрянь. Я никогда подобного не смотрела, потому что мне и в жизни этих грязных удовольствий хватало.

Впрочем, хватит о плохом. Лина слишком амёбна и безучастна. Мне не нравится её пассивность в отношении любой ситуации, произошедшей с кем?либо. Ничто не способно растрогать её холодное сердце. Кажется, будто это эмоции когда?то давно оставили её. Мне даже не хочется ни говорить, ни писать о ней. Правда, она не оставляет после себя ничего – нечего даже вспоминать томными холодными вечерами. Просто слишком пустой человек. Тебе, Лина, должно быть слишком стыдно за то, что мне приходится про эти все твои недостатки писать. Описывать же их – отдельный вид садомазохизма. Неприятной личностью тебя назвать нельзя – слишком уж ты была хороша в письме ко мне. Но терять или обретать тебя как друга, мне бы не хотелось по вышеназванным причинам. За это честнословие не надо ненавидеть меня или себя. Всё было предрешено для вас одним человеком. Клаасом. Он испортил всё своей связью с Тасей. Я сначала даже скучала по нему. Теперь же у меня нет совершенно никакого желания его видеть.

Разве только хочется в его поганую рожу плюнуть. Или мне хотелось бы посмотреть прямо в его глаза? Я не знаю. После письма Кирелова, Клаас, ты мне стал совершенно интересен в негативном ключе, но никак не в положительном. Пишу это, и слёзы наворачиваются прямо на глаза. Тебе этого не понять – слишком уж скудно твоё мировоззрение.

Тебе бы лишь девушку покрасивее да возможность как?нибудь не изысканно с ней поиграться. А использовать девушек ты любишь – вижу на своём примере. Нет в тебе ни морали, ни ценностей.

Ничего в тебе нет, Клаас, кроме одного. В тебе есть неоспоримая тяга ко всякого рода удовольствиям. И ведь тебе никто, думаешь, не посмеет отказать? Поздоровайся с первым в твоей жалкой жизни отказом! Однако же пришло время рассказать, где я всё это время пропадала. После того раза меня увезли полицейские в участок на своём идеально белом с синими полосками "бобике". Дорога была долгой. За всё время поездки я не проронила ни слова. Только дома Града?Танка проплывали прямо перед моими глазами, растворяясь в пучине прочей зелени, что осыпала всю дорогу. Облака складывались в неестественные фигуры наподобие рыб, а некоторые даже чернели, готовясь стать полноценными тучами. Дождь собирался, но тогда было не до него. Если бы я могла плакать по желанию, то я бы заплакала. Но слёзы мои уже давным?давно иссякли.

Лишь татуировка чёрной слезы на левом бедре до сих пор остаётся напоминанием о том, что они когда?то вообще были. В последние месяцы я на неё очень долго смотрела и никак не могла всё?таки понять, зачем мне её нужно было вообще набивать. Татуировщиком была девушка. Представилась Линой. Если это была ты, то у тебя золотые руки. Ну так вот, давайте вернёмся к линии повествования.

Меня повели по этим длинным коридорам два каких?то огромных бугая с чёрными резиновыми дубинками. Само здание изнутри чернее некуда, а вот свет белый. Эти квадраты света слепят сильнее всяких там Солнц. Мои глаза собирались в кучку от такого количества света. Всё, видимо, сделано так, чтобы ни один человек, попавший в это захолустье, ни за что бы не мог вспомнить, что же он там увидел. Раньше я видела решётку только на окнах, а тогда смогла увидеть их вживую и наяву. Мне, конечно, могло и почудиться, но я, кажется, слышала чьи?то крики. Будто следственный изолятор и полицейский участок – одно и то же здание. Даже если это и так, то не надо меня осуждать – во всей этой канители я ни черта не разбираюсь.

К тому же разбираться сейчас в устройстве всей этой наворованной системы слишком поздно. Раньше нужно было. И вот я оказалась в кабинете у следователя. Абсолютно белый куб с посеребрёнными столом и стулом посередине и был этим самым кабинетом.

Присев на стул, я сразу же почувствовала неимоверное ощущение холода. Чтобы вам было понятно – в кабинете совершенно отсутствовали окна, так что сквозняк, скорее всего, бил откуда?то снаружи. Холод пробирал от самых костяшек ног до кончиков пальцев. Кровь стыла в жилах от того, что здесь называли кондиционером, обеспечивающим циркуляцию воздуха. Если бы я могла, тотчас же бы сбежала, сплетая ноги в единую целую бурю. Даже сегодня, бывает, навеваются эти воспоминания о страшной холодной комнате и об ужасном человеке, которого называют следователем. Он мне сразу не понравился. Возможно, могло случиться нейтральное отношение, но всё?таки он повёл себя настолько ужасно, что и не могло сложиться ничего кроме тягучей жалкой ненависти.

Но надо, наверное, расписать, что он такого сделал. Сначала этот лысый страшный мужчина начал выпытывать у меня силой причину смерти Роджера. Меня били руками, ногами, но этот хмырь старался наносить удары так, чтобы после них не оставалось ни синяков, ни ран, ни ссадин.

В ту минуту мне было лишь интересно, за что меня невзлюбили, ведь я никуда не сбегала и ничего противоправного вообще?то не совершала. Было видно его желание повесить смерть Роджера и нанесение тяжких травм тебе, Клаас, на меня. Я не могла ударить человека. Я заплакала, и тут он отпрянул. На лице выскочило удивление, и этот следователь покраснел, как помидор, а сам обнял меня. Будто он понял, наконец, что совершил подлость не только передо мной, но и перед всем человечеством. Меня сразу же повели к выходу. Тогда я поняла, насколько всё?таки люди могут быть мягкотелыми. Более мягкотелый, чем этот следователь, только, наверное, Гелов. Но вот и я вышла на свободу. После того, как даже минуту отсидел в том месте, сразу же начинаешь смотреть на этот мир по?другому.

Всё начинает казаться светлее и лучше. Ты начинаешь находить даже в самых отъявленных проступках нашего правительства или общества какие?то плюсы. Люди в твоих глазах даже если только поздоровались с тобой, то уже кажутся лучше, чем сам Господь Бог.

Именно поэтому люди после тюрьмы ударяются в веру. Их никто, кроме Иисуса Христа, не понимает. Никто не способен приголубить бывшего заключённого, а на самом деле и полстраны сидит незаслуженно. Нужно это только понять, и всё станет гораздо проще. Но для этого нужно и самому, возможно, приобщиться к этой самой религии. Это не значит, что атеисты не могут воспринимать заключённых как людей. Это значит нечто гораздо большее, что даже я ещё не могу понять. Это "что?то" – душа.