Отцовский штурвал (сборник)

Сдерживая дыхание, Светлана подошла ближе и чуть не вскрикнула от неожиданности. На противоположной стороне распадка лежал самолет, вернее, летающая лодка или то, что осталось от нее. Лежала на боку. Сквозь деревянный скелет крыла росли березки. Некоторые из них были толще руки.

Светлана поискала место, где можно было бы подойти к самолету, но распадок круто обрывался вниз. По дну расщелины бежал ключ, вода выбивалась откуда-то из-под камня.

Чуть ниже самолета, поперек расщелины, точно мостик, лежала огромная сосна. Светлана спустилась вниз и начала перебираться по сосне на другую сторону. Оставалось совсем немного, когда она поскользнулась и, ломая ветки, полетела вниз. Снова спас сук, за который зацепилась куртка. Тотчас сдавило грудь, воротник врезался в шею, стало трудно дышать. Светлана подергала ногами, кое-как развернулась, ухватилась рукой за ствол, попробовала подтянуться. Но кора неожиданно отделилась от ствола, в глаза полетела труха. Она отпустила руки, закрыла глаза и тут же почувствовала, что летит вниз. В последний момент увидела, что падает на елку. Ветки мокро и мягко хлестанули по лицу. Земля ударила ее со спины, она хватанула руками воздух и потеряла сознание.

Очнулась почти сразу, сверху прямо на нее длинно летел дождь, где-то рядом, под мхом, глухо журчала вода. Она пошевелилась, мох был мягкий, глубокий. Под ней, где-то в глубине, захрустели камни. Тогда она решила не двигаться. Полежав немного, Светлана дослала ракетницу, взвела курок. Выстрел прозвучал негромко, звук растворился, пропал между деревьями. Она полежала еще немного, прислушалась. По ее подсчетам, до реки было с полкилометра, она знала, выстрел в тайге слышен далеко. Достала из ракетницы пахнущий сероводородом патрон, зарядила и стала ждать. Минут через двадцать внизу послышались крики, она подняла ракетницу, выстрелила вновь.

– Вот она! – крикнул сверху Федя Сапрыкин.

Светлана приподнялась, увидела встревоженное лицо Сапрыкина, который смотрел на нее. Чуть ниже, вытирая рукавом лицо, подходил Гриша-тунгус. Сапрыкин, напружинившись, стоял рядом с корнем упавшей сосны, смотрел на самолет. Лицо у него было бледное, он молча шевелил губами. Гриша спустился в расщелину, следом за ним, подминая ветки, сполз Сапрыкин.

– Ну вот, не было печали. Зачем полезла? – ворчал он. – Елочка тебя спасла, не то хуже было бы.

Он помог Светлане подняться, и они подошли к летающей лодке. Гриша обошел вокруг, заглянул в кабину. На дне кабины росла трава. Сапрыкин с другой стороны хотел залезть в самолет, ухватился за стойку крепления двигателя, но тот неожиданно зашатался и, ломая обшивку, упал на землю.

– Давно лежит, – заметил Федор, – сгнил уже весь. Чей бы это мог быть?

Гриша просунул руку внутрь кабины, достал из-за приборной доски какой-то пакет, который тут же под руками распался на мелкие кусочки. Под тканью оказалась перкаль, но Гриша не стал разворачивать, он заметил на борту еле заметные цифры, отошел немного в сторону, чтобы лучше рассмотреть.

– Не может быть, – прошептал он. – Это же Сушков!

Вскоре из лагеря пришли другие парашютисты, они помогли Светлане добраться до больного. Вечером поисковая партия вернулась в Рысево.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО СУШКОВА

Через располагающуюся перкаль виднелась дерматиновая сумка. Она была застегнута на ремешок. Глухарев потянул за него, дерматин расползся. Сквозь сетку прогнившей ткани глянули желтые, похожие на спекшийся пирог самолетные формуляры. В сумке оказалась еще одна, вздутая изнутри, кожаная папка. Глухарев отложил ее в сторону, вытащил бортовой журнал. Перелистывая страницы, отыскал записи, сделанные в промежуточных аэропортах, потом нашел последнюю. Дальше, через перегнутый пополам чистый лист, шли дневниковые записи.

Глухарев остановился на последней. Даты не было. Эго было письмо Павлу Михайловичу Жигунову.

«Павел, я никогда не писал тебе и не думал, что придется. Сегодня мы уходим вниз по реке. Пишу это в надежде, что самолет обнаружат раньше нас. Паша, я улетел, не повидав тебя, ты был как раз в отпуске. А мне так нужно было поговорить с тобой. Я думаю, ты поймешь, ты всегда понимал меня. Паша, мне стыдно перед Бурковым, стыдно перед тобой, перед всем светом. Но что я мог поделать с собой, если это сильнее меня. Я люблю ее и, возможно, за это расплачиваюсь.

P. S. Павел Михайлович, держись подальше от Худоревского. Когда мы вылетали из Бодайбо, к бортмеханику подошла женщина и попросила передать Худоревскому посылку. Мы случайно вспомнили про нее, решили открыть, думали, что в ней есть съестное. А там оказалось золото. Кругом золото, а жрать нечего. Будь оно проклято!

Сейчас потихоньку трогаемся. Ждать больше нельзя. Пока есть силы, надо идти. Никифор смастерил мне костыли. Река спала. Самолет наш оказался в распадке под кустом, далеко от воды. Лежит на боку, под ним камни, галька, рядом течет ключ.

Формуляры и папку Изотова оставляю в самолете. Все, что осталось от человека. Вспомнились слова Изотова, оброненные им накануне. Вроде того, что мы ничего не принесли в этот мир и ничего не унесем с собой. Насчет первого я сильно сомневаюсь. Ведь что-то мы делали на этой земле. Строили, искали, летали. А насчет второго верно – ничего с собой не возьмешь. Все остается детям…»

– И это все? – спросил Жигунов. – Куда же они делись?

– Я, кажется, догадываюсь, – посматривая в окно, сказал Гриша. – Они сплавляться решили, а чуть ниже порог. О нем они не знали. Плот в щепки – они под воду. А Лохов застрелился. Во время войны неподалеку от этого места натолкнулись на него. Рядом лежал заржавевший пистолет. Думали, что дезертир.

– Они даже не знали, что уже началась война, – ошеломленно сказал Сапрыкин.

– Да, не знали, – подтвердил Глухарев. Он взял кожаную папку, положил к себе в портфель. – Эти документы надо показать изыскателям, они тут трассу под железную дорогу ищут. Авось пригодится.

– Маме надо позвонить, – размазывая по щекам слезы, сказала Светлана. – Столько лет прошло. Столько лет!

Глухарев быстро глянул на сидевшего в углу Буркова, тот согласно кивнул головой.

– Надо, конечно. И Ченцова вызвать. У него это дело, надо думать, самое долгое.

Бурков поднялся и, тяжело ступая, пошел к Погодину. Было слышно, как тонко, словно жалуясь, скрипят под ним доски.

ОПЕКУН

В середине января, возвращаясь спецрейсом из Жиганска, мы сели на ночевку в Витиме. Я только разобрал постель, как пришел мой командир Алексей Добрецов и подал радиограмму: «Второму пилоту Осинцеву срочно вылететь на базу…» Я не поверил тому, что там было написано, начал читать снова, но неожиданно буквы пустились вскачь, до сознания дошло – умерла мать.

Некоторое время я смотрел на примолкшего Добрецова и, чувствуя, как покатились по щекам слезы, быстро вышел на улицу.

Ночью я не спал, сидел около окна, ждал утра. Сквозь обмерзшее, точно полынья, стекло виднелось серое бревенчатое здание аэропорта; дальше, на пригорке, желтым пятном проступал самолет. Видимость была плохая, метров двести – не больше.

Трое суток просидели мы в Витиме, аэропорты не работали. На четвертые долетели только до Усть-Орды, Иркутск нас не принял. Пришлось добираться на попутной машине. В город приехали под вечер. Шофер – добрая душа, ему было не по пути, но он сделал крюк, подвез меня до железнодорожного вокзала. До отхода пригородного поезда оставалось немного времени, я купил билет, присел на скамейку, посмотрел на снующих мимо людей и неожиданно поймал себя на мысли, что среди пожилых женщин невольно ищу знакомое лицо. Тогда я закрыл глаза и попытался представить, что радиограмма не мне, а кому-нибудь другому с такой же фамилией. Совсем недавно, перед рейсом, я получил от матери письмо: она писала, что немного прихворнула, и мне казалось, все обойдется, как это было уже не однажды. А вот сейчас не обошлось, и я почувствовал, как разошлась по телу заглушенная дорогой боль.

Почему все несчастья валятся на нашу семью, в чем мы виноваты? Сначала не стало отца, за месяц до рождения младшей, Наташки, задавило деревом на лесозаготовках. А вот теперь нет матери, а дома трое ребятишек, старшая из них, Вера, учится только в четвертом классе.

Вскоре захлопали двери, началась посадка в пригородный поезд. Натыкаясь на рюкзаки, перешагивая через ведра, корзины, я залез в вагон. Поезд тут же тронулся.

Через полчаса я сошел на станции Детдом. Я не стал ждать попутной машины, прямо от станции свернул на тропинку и через поле, кое-где поросшее кустарником, пошел в поселок. В сторону вокзала летели вороны. Темнело. Небо было серое, близкое, вдалеке оно густело, сливалось с землей. Под ногами сухо поскрипывал снег.

Тропинка свернула в сторону, и я, не желая терять времени, двинулся прямо по целине на огоньки. Подо мной, грузно оседая, начал проваливаться наст, и тогда я невольно прибавил шагу, а затем и вовсе побежал. Из снега торчали серые головки тысячелистника, они клонились в сторону домов, будто тоже бежали вперед к заборам, туда, где жили люди, а тут их присыпало снегом, засушило, заморозило.

И вдруг сдавило грудь и не хватило воздуха. Вот я и дома. Еще несколько шагов. Но я чувствовал: мне не хочется идти туда, внутри все застекленело от страха, будто я провинился непонятно в чем. Почему-то вспомнилось, как однажды зимой приехал в отпуск, прождал на вокзале автобус, а потом, замерзший, прибежал домой. Мать тут же переодела во все теплое и посадила к печке, поближе к духовке. Теперь уже не встретит. Здесь, вблизи дома, эта мысль показалась мне чудовищной, ведь внешне ничего не изменилось, и поселок и дома стоят на прежнем месте. А ее нет. В последний раз я видел мать осенью, когда улетал на Север. Она отпросилась с работы, прибежала провожать. Я заметил, что пуховый платок у матери выносился, раньше она аккуратно подворачивала его, и было совсем незаметно, а здесь поторопилась, не посмотрела. На нас тянулась, а себе ничего купить не могла.

Едва добрался до крайнего дома и вышел на твердую дорогу, как во дворе у старухи Чернихи взвилась собака, ей тотчас ответила другая. Я видел, как Черниха выглянула в окно, и мне стало не по себе. С детства у ребятишек было поверье, что старуха может сглазить, наслать дурную болезнь, и поэтому, может быть, к ней единственной мы не лазили в огород.

На улице я никого не встретил. Зачехленные снегом бревенчатые дома – как близнецы. Почти у каждого забора пузатые сосновые чурки, узкие тропинки от калиток. Возле палисадников горы снега. Сквозь щели в ставнях на дорогу падали желтые полоски света.

Поднявшись на пригорок, увидел я свой дом, в наступивших сумерках похожий на старуху, повязанную белым платком. Слепо, будто заклеенные пластырем, глянули заледенелые окна. У ворот привычно, как делал это тысячу раз, просунул руку за доску и открыл заложку. Во дворе остановился. В глаза бросились дыры в заборе, точно выломанные зубья у расчески. «На растопку рубили», – вскользь подумал я. Надо было приехать и дров привезти. И от колодца снег отдолбить, вон как наросло. Мать всегда ругалась, если снег нарастал вровень со срубом. «Того и гляди в колодец сорвешься», – говорила она.

Я помедлил, не решаясь заходить в дом. В ограде снег был убран, вытоптан, видимо, кто-то из родни постарался. В сенях на ощупь нашел дверную ручку и потянул ее. Дверь обмороженно заскрипела, бесшумно, точно собачий клубок, покатился по полу холодный воздух. Пахнуло знакомым с детства домашним теплом.

– Степан приехал, – сказал кто-то облегченно.

Меня будто ударили. Это говорила тетя Надя, мамина сестра. Они очень походили друг на друга лицом, и голос был похож.

– Где мама? – спросил я.

– Вчера похоронили, – ответила тетя Надя и платком вытерла глаза. Она что-то еще говорила, у нее шевелились губы, но я уже не слышал ее.

– Как же так! – шептал я. – Ведь я приехал.

Увидев меня, заплакала Вера, тотчас же присоединился и Костя. Глядя на них, заревела и Наташка. Тоненько, широко открыв рот и захлебываясь.

– Телеграмму от тебя получили, да поздно, – виновато сказала тетя Надя. – Ты уж не сердись.

У меня зажгло в горле, но слез не вышло, в последнюю секунду я успел перехватить, зажать их в себе, молча, как во сне, разделся, взял на руки Наташку. Она перестала плакать, незнакомо посмотрела на меня, на золотистые шевроны на рукавах, и чудился мне немой укор в ее глазах. Я гладил ее волосы, чтоб ребятишки не видели мое лицо, склонил голову. Первой перестала плакать Вера. Она вытерла слезы, принялась успокаивать Колю.

Вера – вылитая мама в детстве. Наташка, говорят, похожа на меня, а оба мы ближе к отцу, черные, как грачи.