Портрет «Незнакомка»

Софи помотала головой, она уже приняла решение.

– Пусть выбирает Сашку, мне все равно… – сказала она, поднимаясь с дивана.

– …недоразумение… – закончила Крамская, провожая взглядом дочь, сама уже сомневаясь в своих словах.

– Ну, ничего, пусть выбирает, кого желает. Нам они не нужны, вон их братьев сколько.

– Мама… Я никого из них больше выбирать не буду. Я закончу год и поеду к Татьяне в Ясную Поляну, там мне больше нравится.

София Николаевна внимательно вслушивалась в слова дочери.

– Ну и правильно, – она в любом случае желала подбодрить ее, – об этом всем можно и забыть. Пойдем пить чай в гостиную.

Девушка согласилась.

Квартира Крамских располагала несколькими комнатами. Самая большая была для мастерской художника, две малые отведены под детские, две гостиных, одна для встреч, другая для семейного отдыха. Крамской любил делать все на свой манер и снимать квартиру, которая бы не прижимала его творческий потенциал.

Вскоре портрет Боткина был закончен и передан семье Боткиных в знак обычного знакомства среди знаменитых людей. У Софи не было злобы на Сергея, скорей переживание и осадок предательства, перерожденный в комок недоверия к молодым людям, тяготивший к сосредоточению над учебой.

Спустя две недели Крамским был закончен портрет девушки с изображенным на нем неподдельным чувством уныния и безразличной меланхолии, где скрашивает ее тоскливое чувство настроение ко всему лишь домашняя кошка.

София Ивановна больше не посещала ни одной выставки Третьякова, ни даже Боткина Петра, дяди Сергея Боткина.

Вскоре позабылись все переживания, однако Софи никак не могла забыть порванные отношения с ее женихом. Пара зимних бессмысленных встреч на набережной возле Аничкова моста, одна из которых была случайной, никогда уже не могли вернуть ее прежних чувств.

Однажды получив письмо от Боткина, она долго держала его под подушкой, но, так и не прочитав, отложила его в долгий ящик.

Наступил 1883 год. Была весна. Засиживаясь за трапезой в семье Крамского, Иван Николаевич вдруг более обратил внимание на состояние дочери.

– Софи, ты хорошо себя чувствуешь, дорогая? – спросил он.

– София, тебя отец спрашивает, – сказала ее мать.

София словно вышла из внутреннего оцепенения. Она глубоко всматривалась в стол возле остывающего чая. Ее взгляд, минуту назад поникший, был внезапно изменен счастьем и радостью.

– Что?! Нет, что вы, все хорошо… – сказала она.

Чета, поужинав и словно оживившись под настроение дочери, разошлась по своим делам.

За период с весны по осень Крамской все больше стал возвращаться домой понурым, усталым. Он редко участвовал в собраниях художников. Не давал уроки мастерства, все больше останавливаясь над созиданием новых работ, в которых сказывался отпечаток философии и раздумий.

Застав за попыткой закончить начатый его дочерью портрет под рабочим названием «У Аничкова дворца», Крамской обнаружил Софию в раздумьях. Она никак не могла решить, откуда начать продолжение автопортрета. Радостной себя она уже не представляла. Лето оказалось зимой, дворец никак не хотел выявлять четкое изображение.

– Вот так, можно начать отсюда, – незаметно подошедший Крамской взял из рук дочери кисть.

– Давай помогу, – предложил он ей.

Но портрет не получался, тогда Иван Крамской взял это дело в свои руки. Шли дни. Постепенно стали появляться черты молодой девушки, Софи предложила вместо шикарных волос, как когда-то задумывала она, покрыть голову шляпой a la Francisco. Ее зимняя шуба в этот день продолжила тему фона зимы, темно-синего цвета, она отображала состояние Крамского. Одев героиню, Иван Николаевич задумал слегка изменить образ дочери, сделав ей надменный взгляд, как подобало бы независимой молодой девушке, дабы показать перед всем миром, что у нее все хорошо, все замечательно. Портрет Софи делался трое суток, на четвертые его дочь, которая на это время в очередной раз пыталась оставить художественную школу при университете, отчасти не узнала себя.

– Папа, – спросила она, тихо стоя перед мольбертом, – а что ты имел в виду, когда рисовал вот этот браслет?

Она указала на украшение на кисти левой руки.

– Да так, – слукавил Крамской, пожав плечами, – просто…

В самом деле, его кисть так и просила украсить тогда безымянный палец дочери свадебным кольцом при создании ее портрета во время помолвки. Но сейчас он облачил руку образа по новой тогдашней моде в «шведскую» перчатку темного цвета. По этикету колористики обозначений в светской моде черный цвет являлся как бы траурным, его надевали вдовы, желтый тон означал праздничный. Софи не обратила на это внимания, ее привлек только золотой браслет.

– Ну, здорово, почти похожа. Ты выставишь ее на выставку, па? – спросила она.

Крамской по совести своей считал расторгнутую помолвку между сыном императорского лейб-медика и его дочерью не то чтобы чем-то прискорбным или обидным, но все же душа его была в некотором смятении.

– Почему бы нет, дорогая, – казалось, он брал этой картиной реванш перед обществом, что касалось высшего света, а именно тех, которым он так честно еще недавно «утирал нос». В его голосе скорей звучал вопрос, он сказал с опаской, не желая категоричности Софии.

София Ивановна отчасти не разделяла его холодного отношения к свету.

– Пусть будет, – безучастно произнесла она.

– А нас Соней ты тоже выставишь?– спросила София.

Ее настроение изрядно улучшилось, на лице появились улыбка и скорей заискивающий, чем вопросительный взгляд.

– Конечно, – сказал он обрадованным голосом, – моя дорогая.

Он обнял дочь и поцеловал ее.

Через год София все же окончила курсы в университете, но с окончательным решением о поступлении на художественный факультет она не спешила. Летом вместе с отцом и средним братом они посетили Ментон на юге Франции. Это было необходимо для поправки здоровья Ивана Николаевича, и Софи надо было адаптировать свои умения в художественном искусстве. Умиротворенный небольшой городок являлся наилучшим для этого местом.

Вернувшись на родину, по приглашению мецената столичной галереи Третьякова, оставленного в доме художника, пока тот отдыхал за границей, Иван Николаевич вновь приобрел популярность среди тщеславия городского бомонда. Он «парил» среди нового признания мастера. Но в последние свои года Крамской все же не был тем человеком, который будет воспринимать похвалу как ступень развития к высшему обществу. Теперь нет. Иван Николаевич будет сдержанным и лишь иногда принимать почтение людей как оценку его творениям.

Но ранее в один из прекрасных весенних дней на стенах Третьяковской галереи появилось нечто новое, что как нельзя лучше описать обновление картин в коллекции Третьякова Павла Михайловича.

– Кто это? – спрашивал его Третьяков, когда Крамской известил о его новом творении.

– Меня больше интересует, Павел Михайлович, что мне делать с этим…

– Что вы имеете в виду? – не понял его меценат, внимательно сосредоточившись на художнике, стараясь угадать его мысли и вовремя дать правильный ответ. Он не желал расстраивать маэстро и своего друга.

– Сейчас, должны подвести, – сказал Крамской.

В его душе словно все кипело, после того как он заметил высоко оценивающий взгляд основателя всемирно известной галереи над законченным недавно портрета его дочери с видом Аничкова моста.

– И все же, Иван Николаевич, прошу вас, откройте секрет, кто эта замечательная девушка. Странно, она мне кажется знакомой…– задумался Третьяков.

Крамской не дал ответа, он был уклончив, сделав вид, что не может об этом сказать. Третьяков не стал настаивать, дабы не ущемлять мастера.

– Считаю, надо будет поместить ее в передний зал, там меньше людей задерживаются, – открыл он секрет своему другу, – Прокопий… – позвал он прислугу.

Спустя пару часов подвезенная, как и было обещано Крамским, картина была обозначена собирателем произведений как «Девушка и кошка» и появилась на стенах галереи. Однако через пару дней была снята. Как пояснял об этом сам Павел Третьяков, из-за отсутствия сочетания ряда коллекции.