Портрет «Незнакомка»

После полудня. Красноярская зимняя погода суровой Сибири давала о себе знать. Люди укутывались в полушубки как могли. Единственное, что облегчало переносимость таких зим, начинавших обживать осторожно места между устьями рек Кача и Енисей, – это безветренный сухой климат.

Жителей после освоения этих земель насчитывалось не более пятидесяти тысяч человек, большую часть которых составлял «чуждый элемент» советской страны, из-за усиленных репрессий начавшихся с конца двадцатых годов ХХ века. Со своими нравами и правами.

СибУЛОН, первый енисейский лагерь, занимался полеводством, животноводством возведением железнодорожных веток и путей. Нередко даже в условиях с недостаточности правильной организации, но где основной обязанностью для процветающей страны являлась золотодобыча.

Сокрытие главных ресурсов коммунистической страны было не редкостью и после тридцатых годов привело к ужесточению мер к репрессированным. До этого первый начальник, член ВКП (б), старался не злоупотреблять властью и отчасти скрывал золотые рудники, обнаруженные его людьми, дабы не усердствовать с организацией по добыванию драгметалла, оберегая свою нервную систему. О нем в будущем еще вспомнят. Но пока суровый зимний климат с отметкой в конце января 1932 года –46º С приостанавливал лишь некоторые работы, связанные с сезонной распланировкой.

Жилые комплексы Сиблагеря располагались по отношению друг к другу на различном расстоянии. Похожие на избы, внутри они были переделаны так, что напоминали бараки с общими спальнями, уличным отхожником1, местами приготовления пищи, где проходы зачастую были перекрыты сушащимся бельем.

Как напоминание о том, что все делается ради трудового советского народа, отодвигая пусть ненамного тягость политзаключенных, издавалась периодика, выходившая небольшими буклетами. В штабе начсублага2 на стене висела стенгазета, оставшаяся со времен Красной Армии, ретушированная местным художником Софией Крамской-Юнкер.

Последние дни февраля этого года спад заморозков определил ветреность начала марта.

В кабинете Чунтонова над столом висел портрет Сталина слева, справа – портрет бывшего главы ГПУ Дзержинского, отличаясь от фотоизображения вождя тем, что был нарисован от руки.

В один из полдней, когда солнце заливало светом кабинет, начальник лагеря рассматривал документы управления, прибывшие из Ленинграда. К трем часам на пороге появилась женщина, сухонькая, лет шестидесяти, с выпученными глазами.

– Вызывали, Михаил Митрофанович? – с испуганным взглядом спросила женщина.

Мужчина поднял взгляд от бумаг, встал, поправил портупею. Вышел из-за стола, снял фуражку, положив ее на край стола без бумаг, провел ладонью по коротко стриженной голове.

Чунтонов годился в сыновья художнице. Он внимательно посмотрел на женщину, в его взгляде не выражалось то сожаление, которое он испытывал к заключенной.

– София Ивановна, как у вас самочувствие? Получше?

Зная, что художница недавно пережила инсульт, сожалел о ее здоровье, но как о руководителе небольшого художественного кружка, состоявшего всего из двух человек, собственно, ее учеников. А также и потому что она была дочерью известного художника.

– Да, спасибо, Михаил Митрофанович, лучше уже. У меня вот только просьба, Михаил Митрофанович, – умиленно вглядывалась скорее в форму начальника заключенная, – Олюшку цинга замучила, ей бы молочка парного, да хворь и должна бы отходить. Да и зря, я думаю, Михаил Митрофанович, ведь девчонка мается, муж ее арестованный, слышали, наверное, давно которого уж нет. Так вот…

– И откуда такие слухи, София Ивановна?! – Чунтонов пресек открывавшуюся фамильярность. – Ничего о муже ее я не слышал, – солгал Чунтонов.

– Но у меня для вас другая информация, Софья Ивановна, – начал мужчина.

Крамская стала вся во внимании. Форма обращения пусть и расположенного к ней начальника лагеря все же могла иметь тайный характер с нехорошим событием к ней.

– Двадцать восьмого февраля возбуждено ходатайство о пересмотре вашего дела. Из Минусинска пришел документ с запросом охарактеризовать вашу личность.

– …что вы им сказали? – с опаской, помедлив, спросила женщина.

– Знаете, Екатерина Пешкова, видимо, оказалась заинтересована в вашей личности. Идите, я сообщу вам о заключении.

Начальник развернулся, надел фуражку и направился к стулу, где недавно сидел.

– Что еще? – спросил он стоявшую у порога и глядевшую на него в изумлении художницу.

– Идите, я вас вызову, – он снова деловито уткнулся в документацию.

Крамская, не преодолев желание настаивать на прошении своей подопечной, скрылась из кабинета.

Возвращаясь по дороге в дом, где жила, она словно перелистывала моменты своей прежней жизни. Бараки в Иркутске, где ее сильно покусала охранная собака, сорвавшись с поводка. Крики конвойных, очернявших ее перед другими как вражьего человека. С ее-то любовью к российскому обществу.

То, что воодушевляло ее продолжать внутреннюю борьбу, вероятно, находясь в обществе таких же заключенных, как и она, бывшей интеллигенции, и неистовая надежда вернуться домой, до возвращении в родные места перед которыми оставалось два года. Суд принял решение отправить ее в ссылку на три года вместо пяти. Переезды, ночные недосыпания, работа в грязи, недоедания – все это отражалось на здоровье Крамской-Юнкер. Но воспоминания об уроках живописи, на которых с притворным нежеланием, София Ивановна понимала это только сейчас, отец учил ее рисовать, творить, располагали к жажде продолжать жить.

Находясь в заключении до перевода из политизолятора, с ней случилась большая неприятность, обломыш черенка лопаты сильно поранил усталую женщину, вызвав паралич, по причине ее плохой кардиологии.

В Иркутске она открыла для находившихся на госпитализации людей и персонала больницы свой талант, немного улучшив свое положение, впоследствии работая над иллюстрациями учебной периодики. После Иркутска ее отправляют в Канск.

Но в Канске художницу травмируют тем, что отрывают от заинтересовавшейся для нее искусства фотографии. Там было решение ей передавать красоту природы, вдохновлявшую поэтов и прозаиков, переводя в информационное поле газет. Увлекшись, не выдержав конкуренции, София Ивановна вновь должна была этапироваться в дальние места. Подлечившись, и следующий конвой вел ее в Красноярск. Где она нашла единомышленников. Набравшись опыта и прозорливости под осенний прилив ухудшения здоровья, перешла к предприимчивой атаке попыток восстановить свою личность и вернуться на родину.

В ночь на двадцать первое сентября 1931 года София Ивановна, присматривая за больной Мартьяной, не спускала с нее глаз, пытаясь утешить, зная, что вылечить ту не удастся.

– София Ивановна, – с трудом говорила больная женщина, ей было около тридцати семи лет, – что вы так горячитесь за меня, пошли бы вы поспали, а я… – Болезнь не давала ей общаться.

– Спи, спи, любушка, немного осталось, сезон кончится – так выберешься, надо только врача толкового позвать, – успокаивала Мартьяну София Ивановна.

В доме туруханского лагеря было расположено несколько секций для ссыльных, но все они переплетались в один барак.

– Вот. София Ивановна, принесла, пусть попьет горячего, – к ним поспешила другая ссыльнокаторжная женщина.

К часу ночи немощная женщина заснула.

– Заснула, кажется, – заметила та, что принесла горячий бульон.

Крамская. прижав ладони к лицу, устало потянула их вниз.

– Что же делать-то, Софушка? – спросила ее подруга по несчастью.

– А писать надо, жаловаться, мол, так и так, – раздался неподалеку от них женский голос.

Это была Пирогова, осуждена по политическим взглядам, как и Крамская.

– Кому? – безнадежно пронеслось от подруги Софии.

– А Луначарскому, мол, так и так. Вы у нас женщина представительная, – обратилась она к художнице, – всюду делающая пользу, для каторжников и начальства. Мол, свою ошибку принимаю и впредь обещаю не вмешиваться в политические дела, вот где-то вот так… Он же как-никак крутится в этих местах, да и нашу Софочку должен знать не хуже… – советовала Пирогова, однако сама не верила своим словам.

Здесь в ссыльном бараке, казалось, только самоличная встреча с личностями бригантины искусства может дойти до их слуха. Пирогова Анастасия не призналась, однако, что была лично знакома с одним из служителей богемы, будучи возлюбленной одного из писателей. Обвиненная в шпионаже, она была сослана в иные места, не зная, что ее возлюбленный решил сохранить свою семью, стараясь как можно быстрее забыть о молодой подруге.

Наутро больная уже не подавала признаков жизни.

Для Софии Ивановны Крамской горя в этом не было, смерти она встречала уже много раз, провожая и не друзей, и подруг. Переэтапировавшись еще летом в Красноярск, к середине осени она поняла, что здесь творились свои порядки. А начальник лагеря или не знал или делал вид, что ничего не знает.

По слухам она знала, над одним из каторжан учинили свой суд. В одном из отрядов глава узников, прельщенный одним из старшин начлагеря3, этот случай по скрытию запаса золотых рудников вышел одним из ссыльников, в наказание невольника оставили на съедение комарам и мошкам, привязав того к дереву. Одно из изощренных наказаний. О таких наказаниях невыносимо было слышать и оставаться здесь.

Ухудшение здоровья давало о себе знать. София Ивановна не раз обращалась к лагерному фельдшеру, но из-за недостаточности медикаментов отчасти он разводил руками и предлагал больше принимать пищи и пить теплое, что никак не соответствовало ее положению. Лишь изредка, когда делала зарисовки или портреты семьям местного охранного подразделения, привезшим с собой жен, в частности из начальствующего состава, или сельчанам, те выручали ее, накормив хорошей едой. Софии Ивановне разрешалось передавать еду и ее знакомым каторжным. Конечно, Чунтонов об этом не знал наверняка, а если и знал, то опять же не подавал виду. И в соответствии с плохим здоровьем Крамскую-Юнкер не привлекали к масштабным работам на лесосеке, работе в ямах, на траншеях по строительству путей.

Все это хранило шестидесятилетнюю женщину до поры до времени. Влияние погоды в осенний период с участившимися дождями и моросью, холодом, необходимость хотя бы нормального питания угнетали художницу. Последний портрет репрессированной Марии Ицыной, сделанный в честь дня рождения подруги, дабы поднять ее настроение, казалось, уносил последние силы. Новый удар инсульта давал о себе знать. Приобретенный паралич обездвижил левую руку Софии Крамской.

В ночь на пятнадцатое октября она, собрав силы, тщательно продумывая каждое слово, принялась писать письмо на имя Екатерины Пешковой, бывшей жены Максима Горького.

Рыжик, так обычно называли друзья и знакомые маленькую дочь Ивана Николаевича Крамского Софию. Сам известный художник, портретист давал большее внимание своей дочери и стал уделять еще больше повзрослевшей. Ни много ни мало делая знаки внушения о продолжительности его творческого течения. К такому побуждению он пришел однажды, когда маленькая Софи впервые в пять лет взяла карандаш для набросков, предложенный художником.

Юная София Ивановна родилась в Петербурге, когда известность ее отца уже состояла среди столичной богемы. Сюда входили известные художники, писатели, актеры театра, в будущем кистью Ивана Крамского были исполнены портреты четы императорского двора и ее родственников. Одним из друзей Крамского был поэт Некрасов. В то время Некрасов был редактором журнала, включавшего произведения как отечественных, так и зарубежных авторов. Навестив его однажды, уделив ему некоторое время, узнав о болезни, Крамской пишет его портрет. Некрасов постоянно отшучивался, не зная, что спустя три недели его не станет.

Болезнь дочери художника заставляет оставить затею о ведении Артели, включавшей передовых художников того времени, отдававших свою работу образу современности. Иван Николаевич, разжигая борьбу со структурой Академии художников, предполагает, что живопись его времени теряет черту графического образа. Считая, что нужно этим искусством не только превозносить государство, но и чтоб их работа приносила прибыль.

С таким подходом или с подходом признательности к личности художника семья Крамского переехала на семнадцатую линию Васильевского острова. Здесь все словно изменилось, продолжала бурно идти работа, появлялись новые заказы, портретистика, ретуширование, преподавание, часто чередуясь друг с другом. Крамской все чаще, уделяя внимание психологически графическим, живым портретам, как бы соревнуясь с все больше прогрессирующей фотографией.

Поддерживая новое продвижение, товарищество художников оставшихся после Артели, Крамской пишет замечательные портреты, в том числе в 1876 году он начал портрет своей жены Софии Николаевны, законченный лишь десятилетия спустя.

В этом же году начат и закончен портрет Третьякова и помещен в галерею этого мецената, у которого висело много работ знаменитого художника, в том числе выполненные под заказ самого купца-передвижника. Маленькая Софи, увлеченно забегая в мастерскую отца, старалась приметить работу отца. После смерти сына Крамского внимание, казалось, переносилось на дочь. Впервые Крамской задумал уделить девочке больше внимания и приобщить ее жизнь к искусству.

Ранним весенним утром – Иван Николаевич не любил поздно ложиться, вследствие чего рано вставал – в это день, занимаясь в рабочем зале, заметил свою дочку.

– Сонюшка, дорогая, – Крамской отложил в сторону кисть от заретушированного частю наброска будущего женского портрета.

Крамской часто рисовал по фотографии, придавая яркие оттенки будущей схожести заказчика или своего друга. Этим летним днем была начата работа жены основателя художественной галереи, Веры Николаевны Мамонтовой Третьяковой.

После недолгого отрыва от работы занявшись дочерью, Крамской предложил порисовать ей в который раз, теперь с любовью наблюдая за ее стараниями.

– Так, Софи, веди карандаш, не отвлекаясь от линии. Вот так…

Иван Николаевич, выставив на небольшой свободный треножник кувшин, предложил будущей художнице сосредоточиться.

Девятилетняя девочка росла спокойным, иногда упрямым, но понимающим ребенком, далее взрослея, она чаще проводила время с отцом, нежели с братьями. Ее подруги – дочери мецената и друга Крамского Третьякова видели маленькую Софию, редко принимая ее в свое окружение, великолепие нарядов девочек – скорее вот что объединяло малышей.

Девочка росла, обретая нежность и миловидность. Шестнадцать лет проявили в ней молодую особу в расцвете. К концу августа 1982 года солнечный день в Ясной Поляне тульской области был в самом своем естестве тепла, и казалось, лето еще наберет свои силы и осень придет намного поздней. Крамской решил провести последние дни этого сезона и подлечиться свежим дыханием природы, к чему подталкивал писатель и его друг Лев Толстой, пригласив с ним дочь и жену. Здесь он замышляет, воплощая по приезде домой, картину мужчины типичного образа приусадебной стороны. Здесь же и отметила шестнадцатилетие Софи. Дружелюбная с дочерьми Толстого, она была проникнута их взаимностью. Однажды прогуливаясь с Татьяной Толстой вокруг большого пруда, заведя с ней беседу, у юной Софии вышел весьма трепещущий разговор с подругой, которая была на три года ее старше.

– Не понимаешь ты, что такое amour de tremblement4. Это значит, дорогая, если попадешь туда, то трудно из этого состояния выйти, – Татьяна, поймав взгляд девушки, поняла, что речь ее ей не понятна, – я имею в виду, если sentiments5 окажутся нетвердыми… Впрочем, решай, конечно, ты уже сама девушка взрослая.

Дочь графа Толстого, отчасти желала помочь наставить впечатлительную дочь художника на путь, что касалось отношений между мужчиной и женщиной, но, несмотря на деловой подход девушки, она инстинктивно чувствовала, что терять силы на обучение весьма светской дамы, как Софи, делом бы являлось лишним. Татьяне был куда интереснее разговор с политико-общественным уклоном. Конечно, Софии это было неинтересно. Поэтому она отчасти старалась ухватить все поучения своей старшей подруги.

– Но как же дом, семья? Я думаю, каждая девушка положительного общества в свои подходящие лета имеет должно присматриваться к юным кавалерам. Потерять свою молодость, как в романе Пушкина, Татьяна, помнишь, в «Дубровском»?..

Татьяна и слушать не желала о произведениях как одного из знаменитых драматургов и прозаиков, так и ком-либо, светская культура ее мало интересовала, разве что перечитывая романы своего отца, она вдохновляла его как человека, занимавшегося своим делом или увлечением.

– Пушкин, mon bien6, был светским щеголем и плебеем, он был артист своего призвания, не спорю. Но не переживай ты так, дорогая, – на лице Софи Татьяне показалась печаль, – в жизни может случиться все не так, как, например, в произведении, и зачастую!

– Я не переживаю, – задумчиво сказала Софи, в чем была откровенна.

Они еще долго гуляли возле пруда, дойдя до поляны, не засиживаясь на скамье, встретив лохматого веселого пса возле фермерского дома. Татьяна с удовольствием вошла с ним в антураж приветствий, потрепав псу за ушком. София по своей памяти делала наброски этой картины, но так и не воплотила на полотно.

Наступал полдень. На веранде усадьбы Льва Толстого обеденный стол, как всегда, был полон яств. Намечался приезд Репина, но он приехал только к вечеру. Остановившись в усадьбе, в течение последующих двух дней он несколько раз пытался выследить Софию Ивановну и только к обеду третьего дня своего пребывания в Ясной Поляне, найдя ее читающей в беседке, пригласил на всеобщий обед, так и не осмелившись сделать предложение под венец. В это время Репин был женат, у него было четверо детей, но отношения с Верой Шевцовой последние года у них становились напряженными.

Так прошел еще один день. Стало холодать. София все меньше старалась выходить на прогулку.

Последний день вечерней трапезы был провожающим. Накрытый стол угощениями и вином, которое часто употребляли Репин и Крамской, делясь своими достижениями в области объединяющего их искусства.

– …Илья Ефимыч, общая тема покаяния – вот что нужно сейчас России. Взгляните на ее холма, нивы. Все это предрасположенность, к чему нас природа заставляет задуматься.

Иван Николаевич без хвастовства продолжал давать уже не такие значительные для бывшего ученика советы Репину, но скромные наводки для художественного созидания.

Репин больше внимания уделял в своей жизни товариществу передвижных художественных выставок, возглавленному некогда Крамским. Период осмысления просвещения, как считал Крамской, был необходим сейчас не столько для сбыта в плане экономическом, сколь для осмысления идеологий и самой жизни, на все это он намекал в разговоре в этот вечер.

На небе появилось зарево, подул прохладный ветерок, жена Крамского закуталась в плед. София, заметив, что из детей осталась одна, поспешила покинуть веранду. Вокруг лампы, выставленной на столе стали, чаще ютиться ночные мотыльки, похлопывая крылышками о горячую колбу керосинки. Разговоры, казалось, были закончены. Но по какому-то наитию собравшиеся люди не собирались оставлять друг друга.

Граф достал из жестяной шкатулочки сигарету, привстав, подкурил от лампады, висевшей над козырьком веранды, вновь сел в кресло.

– Швейцарская, – со сладострастием протянул он, хвастаясь, – прямо из Альп.

– Оставите, Лев Николаевич? – подхватил его Репин. – Попробую.

Толстой кивнул, согласившись, вновь задымил.

– Ой, а вы знаете, Лев Николаевич, сколько было разноцветных ламп развешано на коронации Александра в Санкт-Петербурге?! – сказала жена Крамского София Николаевна.

– Да, – подхватил ее муж, – это называется иллюминация. Новое производство небольших ламп вроде этих, – он указал на лампаду, – но поменьше. Они светятся при помощи электричества, придумано кем-то из иностранцев, – блеснул знаниями Крамской.

Об этом ли не знать знаменитому просветителю и публицисту, однако об этом новшестве прогресса Толстому было мало известно. Он продолжал раскуривать сигару, откинувшись на спинку плетеного кресла, словно не замечая разговор. Репин, выгнанный со своего места надоедливыми мошками и комарами, решил прогуляться по веранде.

Гости еще о многом говорили, в основном склоняясь к разговору о творчестве графа, что как бы оставалось напоследок.

До того как солнце наполовину сравняется с горизонтом, оставались считаные минуты. Наконец, сигара перешла в руки Репина. Тот, приняв важный вид, сделал пару затяжек, но, не осилив третью, поперхнулся. Но сумел вернуть остаток сигареты прежнему владельцу.

– Будьте осторожны, голубчик, – заметила Софья Андреевна.

Она хотела помочь художнику, но тот жестом сделал отказ в помощи.

– Не нужно, кхе-кхе, Софья Андреевна, – лицо Репина словно накалялось, – кхе-кхе, не стоит беспокойств, – выдавливал он каждое слово.

– Запейте, – предложила жена Толстого, налив из кувшина морс из морошки в пустую чашку.

Граф, наблюдавший за этой картиной, приняв из рук художника остаток сигареты, сделал пару затяжек и затушил в рядом находившуюся с ним пепельницу на вязаном коробе. Пепельница была отмечена еще двумя давнишними небольшими сигаретами, давая предположить, что Толстой редко курил.

Разрядить ситуацию предложил все тот же религиозный мыслитель, который, собственно, и наталкивал на создание очередных произведений обоих художников.

В последующем Крамской будет прерывать религиозные полотна ретушированием картин или заказами. Репин глубокомысленно уйдет в их созидание.

– А что, Иван Николаевич, ваша дочка София? Вы как-то обмолвились, что она неплохо рисует… – спросил граф.

Он попросил жену взглядом налить в кружку чая. До этого увлекаясь вином, он решил под завершение вечера так закрепить ужин.

– О да! Сонюшка делает весьма значительные успехи, Лев Николаевич, – воодушевлено отозвался Иван Николаевич.

И казалось, о дочери он будет рассказывать теперь все оставшееся время.

– Я вот помню, – уходил он в воспоминания, – еще каких-то десять лет назад маленькая рыженькая Сонечка пыталась вывести кувшин с мимозой на бумаге. Я объяснил ей начать сначала с простейшего материала, ну это она сразу поняла, потом…

– Потом, – Крамской, закинув руки за голову, откинулся на спинку декоративного стула, – пошли цветы, люди… знаете… – оживился портретист, на нем засияла улыбка. – Год назад я предложил Сонечке сделать изображение на вольную тему. Так она выбрала меня… Решила нарисовать мой портрет. Ну, ей, конечно, это не удалось, а она была дерзнуть сразу на холст. – Портретист ухмыльнулся. – Начало было неплохое, но грань штриха… – художник задумался. – … Я посчитал, что портрет не получится, в общем, я сам сделал к нему набросок, решил изобразить Сонечку, но потом передумал и не стал выводить ее из какого-то начала. Ну, получился просто портрет девушки.

– Думаю, у нее еще получится, – произнесла София Николаевна.

– Несомненно, дорогая, – подхватил свою жену Крамской.

Часть солнца уже зашла за горизонт. Через густой парк, наполненный хвоей, лучи светила, пробиваясь сквозь стволы деревьев, создавали умиротворяющее состояние. Репин не мог больше сидеть, убивая на себе комаров, первым покинул веранду. Он скрылся в комнате усадебного дома. Затем пришла прислуга и принялась убирать со стола. В парке послышались редкие трели ночных птиц, в траве перестали трещать кузнечики. Гости собирались ко сну, покидая застолье.

Санкт-Петербург принял чету Крамских, вернувшихся из Тульской области, серо. В столице России с утра не задалась погода. Мелкий дождь с перерывами играл с прохожими, которые, в свою очередь, пытались скрыться в проезжавшем мимо дилижансе или под сводами козырьков подъездов домов. Жена и дочь Крамского еще несколько дней вспоминали чудесные дни в Ясной Поляне. Сам Иван Николаевич ушел в работу, как ни в чем не бывало в повседневные занятия, в основном занимаясь заказами.

Осенью, в начале сентября, Софи, которой исполнилось уже шестнадцать лет, в этом году давно желала найти себя в обществе, заняться по какой-либо специализации, наконец, пройти поступление в один из вузов. По давнему знакомству и из дружеских отношений предложение Крамскому поступило от лейб-медика императорской семьи Сергея Николаевича Боткина, сын которого, не раз посещая выставки русских передвижников, был знаком с искусством известного портретиста, а также имел несколько начальных уроков до поступления в военную медицинскую академию. Отчасти Сергей Боткин имел заочное знакомство с дочерью знаменитого художника, точнее, с ее портретом девушки, нарисованным карандашом и представленным его отцу как одна из случайных работ мастера.

В один из сентябрьских дней Сергей Боткин встретил у парадной военной академии, куда был зачислен после Санкт-Петербургского университета, молодую особу. Молодой человек должен был сопроводить ее, как знаток учреждения, куда собиралась поступить дочь Крамского.