Тень улетающей птицы. Повесть

Тень улетающей птицы. Повесть
Валерий Казаков

Эта книга о том, как росло и взрослело первое послевоенное поколение. Как монолит советского общества стал рассыпаться на части, когда прорастали в душе первые всходы сомнений, когда настоящая свобода кружила голову, манила, но ещё не могла оформиться в реальную жизнь.

Тень улетающей птицы

Повесть

Валерий Казаков

© Валерий Казаков, 2018

ISBN 978-5-4490-3718-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я только что проснулся. Я ещё не успел освоиться в светлой земной реальности, когда в мою комнату ворвался старший брат Миша и прямо от порога закричал: «Журавли прилетели!» Я спрыгнул с постели в одних трусах и, не ощущая холода, не задавая лишних вопросов, побежал за ним на берег Вятки. Там, на высокой глинистой круче, мы остановились, и стали всматриваться в небесную синь, что раскинулась над зелёным островом за рекой. Но журавлей нигде не было видно. В это время где-то у меня за спиной Миша вновь произнес: «Они над нами. Смотри».

Я запрокинул голову вверх и увидел там медлительно парящую пару непривычно больших, серых птиц. Они проплывали в небе так же, как проплывают облака. Они были, кажется, совсем рядом, но их голоса доносились откуда-то издалека, из какой-то другой, загадочной и непонятной нам жизни, которая объединяет людей и птиц, где оживают призраки, где соседствуют реальность и вымысел.

Журавли улетали всё дальше, всё тише становились их голоса. Вот они уже над кромкой леса, у самого горизонта. Ещё мгновение – и они исчезнут навсегда.

– Улетают, – шепчет им вслед мой брат.

– Может быть ещё вернутся, – отвечаю я.

Какое-то время мы ещё стоим на берегу, глядя вдаль, потом разочарованно вздыхаем и, молча, направляемся обратно к нашему дому, крыша которого темным айсбергом возвышается над зелёным морем яблоневого сада.

Дома нас ждет Маруся – большеглазая, смуглая девочка, которая приходит к нам каждый понедельник, чтобы поиграть с моим младшим братом Володей. Она очень тонкая, робкая и удивительно гибкая. От неё пахнет солнечным сухим теплом. Мы вместе прыгаем с дивана на пол, и нам это занятие кажется необыкновенно интересным. У Маруси крупные синие глаза, затенённые густыми серыми ресницами, тёплые руки и гладкий лоб в крохотных капельках пота, похожих на изморось. В полете подол её платья надувается, как колокол, а глаза весело блестят. И невозможно представить, что уже через год эта девочка утонет у нас на глазах, что никто не успеет её спасти, потому что она окажется слишком далеко от берега. Всё произойдет как-то очень стремительно и неожиданно, как все роковое и непоправимое в этой жизни…

Но это будет потом. А потом – это страшно далеко. Дальше, чем от земли до неба, дальше, чем от линии сада до линии горизонта. Потом – это где-то в другой жизни, которая ещё не наступила…

***

С раннего детства я имел крепкое и выносливое тело, но почему-то никогда его не чувствовал, не ощущал, не обращал на него внимания. Жил, воспринимая мир непорочной душой, каждый день открывая его заново, находя в нем что-то новое. Этот внешний мир казался мне ярким, теплым и огромным. Его невозможно было ни увидеть весь сразу, ни запомнить, ни понять. Он приходили откуда-то извне: из лесной синевы за садом, из белых облаков и бездонного неба.

Помню, в том далеком от реальных проблем возрасте я очень боялся темноты. Зная это, мои старшие братья систематически проделывали со мной следующий номер. Они оставляли меня в пустой гостиной одного, запирали дверь на ключ и начинали кричать самое ужасное, что только можно было представить: «Коко идет! Он тебя съест»… От этих слов мне делалось очень страшно, я закрывал лицо руками и плакал. Мне казалось, что мерзкий «Коко» уже где-то рядом. Он черный и волосатый, как кужель из овечьей шерсти на бабушкиной прялке. Он подойдет сзади и задушит меня своими шерстистыми, тонкими пальцами. Сначала задушит, а потом съест. Причем, если только задушит, то это не страшно. Страшно, когда съест, когда от тебя ничего не останется.

Но ужасным был не только «Коко – кужель». Ужасной была ещё и бабка Алевтина, которая жила где-то на соседней улице и ходила к сельповскому магазину, скрипя деревянным протезом вместо ноги. Она тоже могла появиться в темноте и напугать до полусмерти. Об этом страшными голосами предупреждали братья за дверью: «Алевтина идет. Она заберет тебя к себе и спрячет в подполье».

А ещё мог напугать бородатый садист Карабас Барабас, страшным бичом истязающий невинную девочку Мальвину. «Коко – кужель», Алевтина и Карабас Барабас ждали того момента, когда я попаду в тёмную комнату, чтобы напасть на меня и вдоволь надо мной поиздеваться…

Слава Богу, заточенье мое чаще всего длилось недолго. Лишь до той поры, пока я безутешно плакал и просил о пощаде, пока умолял выпустить меня на свободу. Но, как только плач прекращался – братьям становилось скучно, и они одним поворотом волшебного ключа в реальной замочной скважине прекращали мои мучения.

Оказавшись на свободе, я грозился рассказать обо всём маме, чтобы она, как следует, наказала моих истязателей. Мама хотя и добрая, но от неё пощады не жди. Ремнём она орудует не хуже, чем сказочный Карабас Барабас. И мои братья хорошо об этом знали. Они просили меня ничего маме не говорить, тогда они научат меня стрелять из «поджиги».

В том возрасте, о котором идет речь, я ощущал себя исследователем и следопытом. Но настоящими исследователями были мои старшие братья. Они раскручивали и разламывали, купленные нам игрушечные автомобили. Они разобрали старое радио и черный бабушкин граммофон, который случайно нашли на чердаке. У нас тогда не было газовой плиты, поэтому мы разбирали керогазы, примусы и перегоревшие электроплитки. Почему-то нам было очень интересно узнать, что находится у этих предметов внутри. Как они устроены? Из каких деталей состоят?

Обычно это происходило где-нибудь в укромном месте, за сенным сараем или под раскидистыми кленами возле старой бани. Разбирал кто-нибудь один, а все остальные заинтересованно и заворожено наблюдали, давая полезные советы, как лучше открутить ту или иную гаечку, куда и чем лучше ударить, чтобы выбить заклепку или болт.

Постигать таинственную суть окружающих нас предметов было весело и занимательно. Перед этой тягой невозможно было устоять. Причем, чем сложнее был предмет, там больше была тяга. Так что можно представить, с какой своеобразной заинтересованностью мы поглядывали на, манящий лакированными боками радиоприемник под названием «Латвия – М», который играл и пел у отца на конторке, а также на бабушкину швейную машину марки «Зингер». Разобрать на части эти сложные предметы было нашей мечтой. Старший брат, Миша, уверял, что из швейной машины вполне можно сделать игрушечный паровоз. Однажды я пригляделся к ней повнимательнее и понял, что в её облике действительно есть что-то от паровоза. А что может быть занимательнее настоящего железного паровоза величиной с деревянную лошадку, который сам мчится по рельсам, с шипением проскакивает через крохотный мост в виде арки, делает по комнате круг и возвращается обратно.

***

В детский сад всегда за руку, и всегда своими тайными тропами меня водила Нянька. Так мы называли небольшую сухонькую старушку, которая жила в нашей семье с незапамятных времен. Она всегда была рядом, всегда казалась мне старой и некрасивой, одетой во что-то бесформенно-тёмное. Нянька не читала нам книг, не рассказывала мудрых сказок, не пела колыбельных песен перед сном, но при этом всегда была где-то поблизости. Она заботилась о нас, оберегала, присматривала, как могла, и при этом ещё успевала помогать матери по хозяйству: полола гряды, окучивала картофель, собирала в саду спелые ягоды.

Позднее я узнал, что у неё была какая-то тяжелая душевная болезнь, не позволившая ей создать свою семью. Но тогда, в раннем детстве, этого совсем не чувствовалось, тогда это не имело никакого значения. Для нас она была такой же, как все. Единственное, что отличало её от всех остальных взрослых людей – это необыкновенная набожность. Утром и вечером она усердно молилась, стоя перед образами на коленях и держа в руке зажженную свечу.

В разговоре она никогда ни на кого не повышала голоса, никогда не жаловалась на свою судьбу, но при этом производила впечатление замкнутого человека, причастного к какой-то тайне, которая её возвышает. Теплыми летними вечерами она поднималась на чердак, маленьким блестящим ключом открывала огромный пыльный чемодан, который хранился там с незапамятных времен, и с любовью смотрела на семейный портрет Николая второго и его жены, который лежал в чемодане сверху. На портрете молодые супруги были так красивы и так молоды, что глаз не возможно было оторвать. Но, заслышав чьи-либо шаги, она тут же прятала портрет обратно в чемодан и поскорее спускалась вниз с полными слез глазами. Что связывало её с этим портретом, и как он к ней попал, для нас осталось тайной.

Нельзя сказать, что мы очень любили её. Наша Нянька никогда не улыбалась и не пыталась нас развеселить, но когда она брала меня за руку и вела к реке, подсказывая, где надо перешагнуть через канаву, где обойти глубокую лужицу, – я чувствовал в её ладони материнскую заботу и тепло. В её глазах всегда было что-то тайное и непонятное, в движениях – излишняя суетливость, в голосе – старческое недовольство, похожее на брюзжание, но даже в самом сложном положении она никогда не переходила на крик – только обиженно вздыхала и начинала что-то шептать, вскидывая руку для крестного знаменья: «Господи, прости им все прегрешения, ибо не ведают, что творят».

Когда мы собирались на прогулку, Нянька предупредительно подавала нам большие фетровые фуражки, чтобы голову случайно не напекло, советовала не приближаться близко к реке, осторожно переходить через дорогу. А когда мы возвращались с улицы – заставляла тщательно мыть руки. Она всегда была рядом, всегда готова была прийти на помощь, и, наверное, поэтому мы её как бы не замечали, не обращали на неё внимания. Нам почему-то казалось, что так будет всегда. Всегда будем мы, братья Арматуровы, будет старая Нянька, наблюдающая за нами любящими глазами, будут строгие и упитанные родители, веселые друзья; будет бездонное небо и красивые птицы, проплывающие в нём с севера на юг.

***

Наш детский сад располагался в бывшей староверской молельной и имел вид большого барского дома, со всех сторон утопающего в густой зелени берез. Самой привлекательной частью его внутреннего убранства стали для меня большие дубовые двери, соединяющие две половины этого здания в одно целое. Двери были высокие, украшенные искусной резьбой и покрытые тёмным лаком. Они открывались по большим праздникам, когда все группы соединялись в одну шумную компанию. Только много позднее я узнал, что это были самые настоящие «царские врата», что слева от них располагался когда-то иконостас. Пожалуй, именно эти двери подарили мне первую встречу с настоящим художественным произведением. Они для меня открылись в мир искусства, в загадочный мир настоящей гармонии. К тому же за ними располагался просторный зал старшей группы, стены которого были увешаны репродукциями с картин известных русских мастеров, таких как Репин, Серов, Врубель и Шишкин.

Сейчас я склонен думать, что так бывает всегда. Так бывает у каждого, потому что к настоящему искусству не пройти по иному пути – мимо «царских врат». Ибо всё остальное – ложь, всё остальное от лукавого…

И всё же летние дни в детском саду тянулись томительно долго. Этот ритуал правильной, в деталях продуманной жизни, вскоре стал меня утомлять. До обеда я ещё кое-как справлялся с надоедливой скукой, а после обеда уже не знал, куда себя деть. Чем заняться?

Я рано привык чувствовать себя свободным, и это чувство постепенно переросло в потребность. Ради свободы я мог пожертвовать всем. А в результате – мне не хотелось спать, когда кто-нибудь этого требовал слишком настойчиво. Не хотелось гулять там, где неинтересно. Мне не хотелось разучивать вместе со всеми глупые детские песенки и правила этикета. Настоящая свобода в моем понимании сливалась с природой, с летом, с густыми зелёными зарослями, похожими на Южно – Американскую сельву, когда можно ходить, куда вздумается, делать, что хочешь. Когда никто ни в чем тебя не ограничивает.

Из многочисленных детсадовских строений особенно хорошо мне почему-то запомнился холодный туалет. Однажды в этом туалете я встретил долговязого мальчика из старшей группы, который спросил меня, видел ли я когда-нибудь девочек, сидящих на горшках? Я ответил, что мне такого наблюдать не приходилось. Тогда он со знанием дела стал уверять меня, что это очень занимательно и ради этого стоит принести из дома перочинный нож, чтобы вырезать небольшую дырку в перегородке между женской и мужской половинами. И хотя нож в детский сад я не принес, эта таинственная дырка каким-то образом вскоре появилась. Честно скажу, я в неё никогда не смотрел. Не мог понять, что может быть интересного в девочке, сидящей на горшке.

В том возрасте, о котором я говорю, мне почему-то нравилось наблюдать за девочками в расстроенных чувствах. Особенно за одной, которую звали Олей. Я хорошо помню, что на Олиной белокурой голове всегда цвели два розовых банта, в глазах играли веселые огоньки, а полные губки были сложены так блаженно и тепло, что очень хотелось к ним прикоснуться хотя бы мизинчиком. Оля уже тогда была красивой, и это почему-то раздражало самых нахальных мальчишек. Её длинной косе то и дело доставалось от них. Когда Оле было больно, она опускала голову в маленькие пухлые ладони и начинала беззвучно плакать. А когда она плакала, стремление прижать её крупную голову к своей горячей щеке было настолько сильным, что я отворачивался и убегал.

Потом мне становилось интересно узнать, перестала ли она плакать. Но этого момента я никогда не замечал. Когда я возвращался (через каких-нибудь пять минут), она уже вовсю беседовала с подружками.

Иногда Ольга мельком, как бы вскользь, поглядывала на меня, и при этом её густые, тёмные ресницы взволнованно вздрагивали, как могут вздрагивать крылья бабочки, готовой взлететь. Ольга изо всех сил старалась показать, что не замечает меня, но по тому, как упорно она это делала, как по-детски демонстративно, – я понял, что нравлюсь ей. Я понял, что между нами когда-нибудь может возникнуть что-то такое, что взрослые называют любовью… Но любить по-настоящему было стыдно. Любовь была тем запретным чувством, которое обнажает стыд.

За Ольгой каждый вечер в детский сад приходили красивые молодые родители. Мама в длинном шелковом платье цвета морской волны и папа в тёмном костюме. Взяв её за руки, они плавно удалялись, уплывали по густой березовой аллее, попадая при этом то в яркий свет, то в ажурную тень. Потом сворачивали налево и исчезали за густой, непроглядной стеной неподвижных сиреней, которые после цветения казались некрасивыми и ненужными, как засохшие цветы в стеклянной вазе.

Дни тогда были удивительно длинными. И после ухода Ольги время ещё долго и скучно тянулось, то прячась в омуте сумерек, то наполняясь неожиданными звуками. И никогда ничего в этом времени не повторялось вновь – всё было в первый раз, так, как не случалось раньше ни у кого на этой земле.

Даже за каждым поворотом моей дороги домой могло скрываться что-нибудь новое.

Например, однажды я встретил на ней необыкновенно яркого деревенского петуха, внезапно возникшего передо мной из могучей заросли рослых репейников возле дороги и поразившего меня своим воинственным видом. Потом мимо меня прошел огромный вислоухий пес с белым пятном на тёмной груди. Подобные встречи и открытия были на каждом шагу. Наверное, в этом и состояла вся прелесть детского возраста, вся магия особого взгляда на мир, которым невозможно было пресытиться. Этот мир менялся и удивлял меня каждый день. И каждый день он был другим.

***

Подходил к концу последний год моего пребывания в детском саду. Год, надо сказать, очень легендарный. В этом году первый советский космонавт полетел в космос, погостил там в черной безжизненной мгле, и вернулся обратно на зелёную землю, где тут же был обласкан жаркими лучами неслыханной мировой славы.

В этом же году утонул в пруду Луговской мельницы Гришка Шмон – гроза наших деревенских улиц. Его долго искали неповоротливые водолазы в медных шлемах, и когда нашли, мы все были поражены, как страшно (до неузнаваемости) пополнел Гришка за эти три дня, как поразительно изменился. И примерно в это же время я познакомился с первым в моей жизни настоящим другом. Им стал русоволосый и худой мальчик Сережа с соседней улицы, на которую можно было попасть, пройдя вдоль изгороди до обгоревшей сосны, а потом свернув направо к одинокому тополю, затеняющему начало узкой тропинки через небольшой овраг.

Сережа был меньше меня ростом, но зато в кармане сатиновых брюк он всегда носил спички, умел смачно материться и плевать так далеко, что сразу же покорил меня этой необыкновенной способностью. Сережа вошел в мою жизнь как-то незаметно и буднично, как входит вода в пересохшую землю. Это произошло в августе, когда придорожная полынь становится жесткой, как проволока, а цикорий, наконец, зацветает неожиданно ярко, осыпая обочины полевых дорог крупными синими снежинками.

Я, помнится, мастерил из обрезка доски деревянный самолетик, сосредоточенно работал ножом и не заметил, когда позади меня из зарослей одичавшей вишни появился Сережа. Он нерешительно подошел ко мне и протянул свою тонкую руку.