Осень несбывшихся надежд. Повесть

Вечером я исчезла из дома, хотя Генрих в тот день и так не собирался меня беспокоить. Сидела на берегу Вятки возле пристани, слушала как в низине, ближе к Дергачевской старице, поют соловьи в зарослях ивы, мутно чернеющих над кромкой воды. Дождалась, когда по реке мимо меня пройдет теплоход, блестя многочисленными огнями, когда скроется за поворотом быстроходное приземистое судно с романтичным названием «Заря».

Сзади меня по дороге шли люди. Многие на ходу говорили. Я заметила, что старики говорят громко, о чем-нибудь простом, молодежь же – быстро и полушепотом, как бы о чем-то тайном. Иногда то спереди то сзади пешеходов пробегали разношерстные собаки, резко останавливались и возвращались по ломанной линии обратно, чтобы обнюхать заинтересовавшее их место или предмет. Люди и собаки спешили по своим делам, никто подолгу не задерживался на берегу, никто не растрачивал время впустую как я. Только в половине восьмого, откуда-то из густых кленовых зарослей на обочине дороги вдруг появилась совершенно седая старуха и направилась короткими шажками прямиком ко мне. Она была во всем тёмном. Бледная, худая, с хрящеватым, хищно заостренным носом и бесцветными водянистыми глазами. Старуха произвела на меня впечатление отталкивающее. Мне захотелось поскорее встать и уйти, но что-то удержало меня: какая-то потребность узнать ещё одну тайну. Или сработал чисто журналистский авантюризм.

Старуха подошла, села на край моей скамейки, облегченно охнула и, даже не посмотрев в мою сторону, хрипловатым голосам заговорила:

– Ох, и хлебнешь ты горя, девка!

Я вздрогнула и удивленно посмотрела на неё. Всё лицо в мелких морщинках, синеватые губы, какой-то жалкий пушек вместо бровей. – Я ведь тоже когда-то молодая била, – продолжила она, – тоже куда-то рвалась, спешила всё испытать. Душа-то, вон, до сих пор еще не состарилась. А тело не слушается уже. Как говорится, живем – торопимся, едим – давимся. Мы всё хотим знать, всё изведать, а жизнь-то одна… Всё узнаешь, и тогда это знание погубит тебя. Пригубишь его – и пропал.

Я хотела спросить у старухи, почему эти слова она решила сказать именно мне, и что, собственно, я должна понять, чтобы не хлебнуть горя? Но старуха неожиданно поднялась со своего места и пошла прочь. Потом обернулась и спросила:

– Какое сегодня число?

– Десятое, – ответила я.

– Десятое, десятое, десятое, – стала повторять старуха, удаляясь, – десятое уже. Вот те на, вот те на, вот те…

Дошла до кленовых зарослей и скрылась под их кронами, как под зелёной аркой. Тёмная на тёмном фоне – растворилась, исчезла, как будто и не было её.

Уже в темноте, направляясь к дому Саши, я прошла мимо этих кленов с опаской. Большие узорные листья сухо шелестели на ветру, внизу темнела высокая крапива, изредка пошевеливая крупными листьями. Среди этих темных листьев непривычно светились два огонька, похожие на глаза старухи. Неприятное место, решила я.

У дома Венгеровых было пусто, ни в одном из окон не горел свет. Пусто было и в школьном парке, где протяжно каркали вороны, пусто было в больничном саду, в длинной аллее лиственниц перед школой.

Но вот возле Сашиного дома, в гуще отцветающих акаций мелькнуло что-то. Какая-то осторожная тень. От неожиданности я замерла на несколько секунд. Кто это? Я присмотрелась… и увидела Сашу с Соней, быстро продвигающихся по узенькой тропинке, заштрихованной густыми линиями кустов. Слышны были их голоса, видны знакомые силуэты. Я снова отметила для себя слишком открытое платье на Соне, какую-то несвойственную ей округлость форм. Она шла, обнимая Сашу за талию и размашисто виляя задом, чего я раньше за ней не замечала. Они зашли в подъезд, там скрипнула дверь, и шаги смолкли. Потом в подъезде что-то гулко прокатилось по полу из угла в угол, и вслед за этим послышался приглушенный Сашин смешок.

Сейчас они расстанутся, решила я, и Соня пройдет мимо меня обратно. Тогда я её, как следует, рассмотрю. Но надежды мои были напрасными. Ни через минуту, ни через пять минут, ни через полчаса Соня так и не появилась. В первый момент это меня огорчило. Всё произошло как-то слишком просто и неожиданно. И всё же, возвращаясь домой, я желала им счастья. Кто знает, может быть, это как раз то, что Саше сейчас нужно. И у меня не было сочувствия к той бледной и болезненной девочке с черным бантом, которая исчезла из моей памяти навсегда, став обыкновенной женщиной. В памяти остались её странные, но музыкальные стихи.

Мне никого не нужно, кроме вас,
Я маленькая, тонкая как скрипка.
Но талия моя, увы, не гибка,
И голос ваш звучи как контрабас.

Влюбиться я не смею, но когда
Вы в три струны рождаете признание —
Во мне скрипит и рвется подсознание,
Как рвутся на морозе провода.

Пусть я упряма, как скрипичный ключ,
Пусть я беру одни и те же ноты.
Мне музыку любви играет ночь,
Создав на лаке призрак позолоты.

Утром я позвонила брату из своего просторного кабинета в редакции. День, помнится, был пасмурный, без оттенков и бликов, солнце едва угадывалось за маревом облаков. Я видимо не выспалась – у меня с утра на душе было какое-то скверное предчувствие, кажется, ничем не спровоцированное. Брат взял трубку, но ответил не сразу. Я воспользовалась этой паузой.

– Привет, Саша! Как жизнь? – пытаясь казаться веселой и раскованной, начала я.

– Прекрасно, – ответил он.

– Чем занимаешься?

– Так разной ерундой. Вчера из банка позвонили, просили зайти. Вот готовлюсь… А у тебя ко мне дело какое-нибудь?

– Да.

– Говори.

После этого я на какое-то время замялась, пытаясь решить, как лучше сформулировать мой вопрос. Потом спросила:

– А Соня? Вы с ней встречаетесь ещё?

– Соня в деревне, – не раздумывая, ответил он, – у бабушки… И вообще, это не твое дело.

– Как?

– Так, – ответил брат и положил трубку.

Признаюсь честно, я с детства терпеть не могу разного рода неопределённости, тем более в отношениях между близкими людьми. Ну что, скажите, за тайны могут быть в любви, которая тянется без изменений с самого детства. Что тут скрывать? Да, мой брат красив, я ревную его к слабым истеричным женщинам. Но в этом нет ничего странного. Я люблю его как сестра, я переживаю за него. Я хочу знать, что с ним происходит. Он мой брат.

В начале июля Саша и Мирон уехали в Москву на широко разрекламированную и по всем признакам, очень важную встречу с главными финансистами России. Саша незадолго до этого уверял, что в банковском деле вновь наметились какие-то перемены. Правда, неизвестно в какую сторону. Я осталась в городе одна. Вадим мне не звонил, Генрих не приходил до конца недели. Откровенно говоря, это было самое приятное время в моей жизни. Я снова много читала. Сначала увлеклась Юрием Трифоновым, его романом «Время и место», потом Джеймсом Джойсом и его романом «Улисс», потом перекинулась на Марселя Пруста, потом на Викторию Токареву. Плутать в литературных дебрях мне нравилось всегда, особенно там, где у писателя чувствуется цепкий взгляд на вещи и смелое перо, умеющее оголить скрытый срам чувственности до ощущения соблазна. Иногда такое чтение продолжалось до глубокой ночи, а в редких случаях, когда я чувствовала происходящее не только душой, но и телом – то до утра.

Потом приехал из Москвы Мирон и тут же взял в аренду у местного колхоза 120 гектаров земли где-то вблизи Сибирского тракта. У него видимо был расчет на то, что в недалеком будущем там можно будет устроить что-то вроде кемпинга с небольшой заправочной станцией. А на ближайшую перспективу можно заняться выращиванием гречи и разведением пчел.

Саша прибыл из Москвы крайне возбужденным, стал искать, куда бы пристроить чудом скопившиеся деньги, и не нашел ничего лучше, чем покупка полуразвалившейся колхозной пилорамы.

Пока он ее восстанавливал – все смотрели на его затею скептически. Тот же Мирон при любом удобном случае повторял: «Дурак ты, Сашка. Производство тебя съест, попомни мои слова». Получилось же, как раз наоборот. Затраты, вложенные Мироном в выращивание гречи не оправдали себя. Мед из-за высокой цены раскупался плохо, к тому же разведение пчел оказалось делом очень нудным и хлопотным, требующим постоянных затрат. Поэтому на следующий год у Мирона на арендованный земле уже цвели сорняки и гулял ветер. Примерно так же было и в его карманах.

В то же самое время у брата на полную мощность заработала пилорама. Цены на распиловку леса стали подниматься уже давно, так как доски и брус мощным потоком пошли на юг России через Татарстан и спрос на них рос день ото дня. Относительно невысокая цена переработки древесины притягивала к Саше всё новых и новых клиентов. Растущая безработица сделала торговлю лесом единственным прибыльным занятием для многих в небольшом городке. И дело пошло. Сашина пилорама стала работать сначала в две, потом в три смены. Вскоре он её заменил на новую, более производительную, и стал поглядывать на Мирона свысока, как бы спрашивая: «Ну, кто оказался прав»?

Саша был по натуре очень прост и доверчив, он не всё просчитывал заранее, не выверял ни слова, ни поступки. Во всяком случае, так мне казалось. И в то же время, ему почему-то все удавалось.

После того как дела у Саши пошли в гору – завистливых людей вокруг него явно прибавилось. Среди завистников оказался и один влиятельный местный армянин, которого все называли Саркисом. Этот человек появился в Красновятске после августа 91 года, устроился на работу в милицию и как-то незаметно стал следователем. На пару с участковым инспектором Пироговым они построили в Красновятске внушительных размеров дом из красного кирпича. Вскоре в этот дом из Армении приехал к новому следователю брат Андроник. Потом племянник жены Ираклий, который устроился на работу в пожарную охрану и купил себе самый лучший особняк в центре Красновятска. К Ираклию прибыл дядя Вахтанг и кузина Нани. И пошло – поехало. В общем, через несколько лет в Красновятске существовала уже довольно многочисленная армянская диаспора, представители которой были связаны между собой какими-то необычайно широкими и крепкими узами родства. Молодые красивые мужчины из этой большой семьи стали ходить друг к другу в гости и при этом очень модно одевались. Некоторые из них очень скоро стали претендовать на внимание самых симпатичных женщин в Красновятске. Не знаю уж каким багажом знаний обладали эти люди и где брали средства, но их гардеробы явно ломились от избытка дорогих вещей. Например, они первыми в нашем городе надели длинные черные плащи из натуральной кожи, свесили до пояса белые шерстяные шарфы. Правда, довольно скоро по городу поползли слухи, что армяне торгуют паленой водкой, только это невозможно было доказать. И прокуратура, и милиция уже были у них под контролем.

Потом в Красновятск приехали чеченцы, и постепенно взяли под свой контроль местный рынок. Через какое-то время чеченцы что-то не поделили с армянами и устроили за городом, в Солдатском лесу, кровавую разборку. Потом оттуда целый день вывозили изуродованные трупы. Жители нашего провинциального городка после этого происшествия долго пребывали в шоке и недоумении. Такого здесь не случалось никогда. Мой брат решил, что это варварство и дикость, и долго объяснял мне, почему это произошло.

– Никто из приезжих южан не хочет нормально работать, – сказал он, – никто не хочет по-человечески честно жить. Все хотят что-то продавать или чем-то руководить. Торговать или обманывать. Странное дело. Они находят у нас свою нишу, как волки в лесу… Да и мы тоже хороши. Не возмущаемся, не протестуем.

– А нужно протестовать? – удивилась я.

– Необходимо. Излишняя скромность не украшает. А излишняя терпеливость – вообще явление страшное. Она развращает преступников и разрушает государство. Когда в политике не переводятся вожди, да ещё каждый из них со своей новой идеей – от народа все ждут только терпения. Терпение же никогда не бывает бесконечным. И вообще, когда у народа есть только один выбор – смерть или терпение – народ всегда выбирает фашизм. Нужно это знать…

Брат еще что-то объяснял, а я между тем подумала: лишь бы эти люди оставили тебя в покое. Всё остальное не важно. В это время Саша сказал:

– Один из них по имени Ираклий, сделал мне деловое предложение. Сказал, что если нужно – он будет набирать по городу бомжей и привозить их ко мне на пилораму, как дармовую рабочую силу. Лес пилить.

– А расчет с кем? – уточнила я.

– С ним конечно. Он для этого и приехал.