Осень несбывшихся надежд. Повесть

– Откажись. Тебе в таком деле посредники не нужны.

– Я отказался.

– И правильно сделал.

– Для чего мне этот пьяный сброд, если я на нем ничего не выигрываю.

Брат немного помолчал, а потом добавил:

– Лишь бы на этом всё закончилось.

– Ты чего-то боишься? – удивилась я.

– Нет, но среди нас, среди таких как я сейчас нет единства. Мы все по отдельности, сами по себе. А это скверно.

И Саша посмотрел на меня озадаченно, как бы извиняясь за что-то. В этот момент он показался мне несерьёзным мальчишкой, совершившим очередную глупость. Но я не нашлась, что ответить ему.

III

Прошло несколько дней. Наши отношения с Генрихом стали постепенно налаживаться, продвигаясь по спирали от рукопожатий к поцелуям. Я уже не думала о Вадиме, его образ постепенно удалялся от меня, превращаясь в далекую точку на горизонте.

Не буду скрывать, с Вадимом было связано много такого, что мне бы хотелось забыть, что и сейчас вызывает у меня недоумение, даже раскаянье. Как, например, та поездка на рыбалку с супругами Зелениными, когда мы (можно сказать, одной семьей) неожиданно попали на лесную речку Пижанку, и поставили там на пологом песчаном берегу две палатки ярко-оранжевого цвета, какие-то совершенно чуждые окружающей нас природе, где уже преобладали мягкие полутона увядания.

Помнится, этот день был суматошный и веселый, какой-то удивительно длинный от чередования разных дел и привыкания к новой среде обитания. Мы все вместе ловили рыбу, переходя по берегу, густо заросшему осокой, от омута к омуту, от одной манящей заводи к другой. Мне почему-то казалось, что в следующем месте клев будет лучше, рыба крупнее.

Иван Зеленин с высокого песчаного откоса со свистом закидывал спиннинг, и каждый раз при этом сам вытягивался, как струна. Его блесна ярко блестела в полете и резко шлепалась на середине реки, увлекая за собой в коричневую глубину тонкую паутину лески. После этого он начинал трещать катушкой и шагать вдоль берега, ловко маневрируя между зелёных кочек, попадая то в свет, то в тень. Под его болотными сапогами то и дело смачно чавкала грязь, он раскачивался из стороны в сторону, и было видно, под загнувшейся полой его шляпы, слипшиеся от пота курчавые волосы.

Потом возле своего поплавка я заметила полосатого щуренка, на половину запрятанного под круглый лист лилии и долго наблюдала за ним. Он был нарочито неподвижен, притворно – равнодушен пока рядом не появился зазевавшийся малек. Когда серебристая рыбешка подплыла достаточно близко, последовал бросок, и обе рыбки исчезли из вида.

После обеда ко мне подошла жена Ивана – живая темноволосая женщина с нестареющим, всегда улыбающимся лицом. Она сказала, что нашла совсем рядом спелую бруснику. Надо бы туда сходить, а то ей одной страшновато. И хотя у меня не было настроения идти в лес, я не смогла отказаться, пошла.

Мы поднялись по широкому склону, заросшему тонкоствольным сосновым молодняком на сухую гриву, залитую солнцем, потом спустились в пасмурную низину, где резко запахло багульником. Наши ноги стали по щиколотку утопать в зелёном и влажном мху. На нашем пути попадались то огромные еловые выворотни, с пугающе раскоряченными корнями, то влажные полусгнившие валежины, наполовину заросшие мелкими грибами. Попадались нам и чахлые кочки в глянцевитых метелках брусничника. Но ягод на них не было видно. Только всполохи света в прорехах между деревьями, да густая еловая тень. Ольга уверяла, что ягоды где-то тут. Вскоре мы повернули направо, прошли мимо старых пней к лесным посадкам на небольшом бугорке. За этим бугорком была ещё одна низина, похожая на болото и напоминающая своей формой плоское блюдо. По краям этого болота действительно оказалось много ядреного брусничника. Кое-где его глянцевитые густые заросли были красны от ягод. Вот только брать их оказалось делом непростым. Как только мы наклонились к ягодам, нас тут же облепили комары и стали досаждать болезненными уколами в лицо и руки. Из-за них довольно скоро сбор ягод превратился в добровольное самоистязание, где отдыхом и не пахнет. Иногда я поднимала голову от ягод и с сожалением смотрела в ту сторону, где должен был располагаться наш бивак. В один из таких моментов я вдруг увидела за коричневыми стволами деревьев фигуру незнакомца. Он сутуло стоял возле ствола молоденькой липы и смотрел в нашу сторону. На нем был песочного цвета плащ, на голове серая шляпа, на ногах болотные сапоги. Я инстинктивно испугалась этой встречи, как будто это был вовсе не человек, а некий диковинный зверь. Испугалась, но почему-то не смогла произнести ни слова. Только стояла и смотрела в его сторону. Прошло несколько секунд, и фигура человека исчезла. А может быть её и не было вовсе.

К своему лесному лагерю мы вернулись уже в сумерках, искусанные комарами и злые от усталости. Причем приторно кислые ягоды, добытые с таким трудом, никто кроме нас не ел, и никто не сказал нам спасибо. Вадим раздавил на языке несколько самых красных брусничин и сделал страдальческое лицо. «Какая гадость»! Иван даже не притронулся к ним.

Перед ухой мы выпили клюквенного ликера. Ольга сделала вид, что опьянела, защебетала мне на ухо что-то интимное, надеясь разжечь во мне желание грехопадения. Мне это показалось смешным, я хихикнула в кулак, растянув щеки в глупой улыбке. Мужчины многозначительно посмотрели на нас, переглянулись и ушли куда-то. Вернулись с бутылкой водки, довольные как удачливые охотники. Я увидела их лица в оранжевых бликах от костра, и подумала, что когда-то нечто подобное уже случалось со мной. Принесённую бутылку принялась отнимать Ольга. Она весело кричала и каталась вместе с мужчинами по холодному песку. И это, кажется, тоже было в моей жизни. Ольга долго не унималась: то грозила мужчинам пальцем и хмурила брови, то со смехом кидалась на них как львица, то уговаривала отдать бутылку по-хорошему. Вадима она немного (как бы для приличия) стеснялась, а на Ивана нападала, как кошка на мышь. Валила его на песок, мутузила, тормошила. Он неумело отбрыкивался…

Кончилось тем, что кто-то из них нечаянно пролил уху. Задел ногой тонкую рогатину – та повалилась на бок, и ведро с ухой медленно съехало прямо в костер. Побелевшая рыба вывалилась на песок жалкой бесформенной кучкой и уже не возбуждала аппетита. Все сразу почувствовали себя виноватыми… И так, кажется, тоже было, решила я про себя.

– Ну вот, добилась своего, – протянул сокрушенно Иван.

– Доигралась, – виновато пролепетала Ольга, и, наклонившись к рыбе, часто дыша, стала неумело собирать её в блюдо из под картошки. – Я её вымою. Все будет хорошо.

– Вымоешь, – укоризненно передразнил её Иван. – Всё равно будет на зубах скрипеть. Лучше налей нам с Вадимом по сто грамм.

Только теперь я заметила, что бутылка у Ольги. Всё – таки она своей добычи не упустила.

После того как содержимое бутылки заметно убавилось, осоловевший Вадим стал чересчур подвижен. Ему то хотелось что-нибудь спеть, то рассказать какую-то очень занимательную историю, то показать замысловатый фокус. По его глазам было видно, что ему уже нравится и это обжитое место на берегу реки, и сосны на бугре, и густые непроглядные заросли за нашими спинами. В нем вдруг проснулась дремавшая где-то романтичность. В минуты затишья он стал закидывать голову вверх, смотрел в небо и повторял: «Звезд-то сколько, сколько звезд. С ума сойти»! И после этого, как бы издалека, из своих душевных потемок, смотрел вокруг влажными от неожиданной чувственности глазами. На этот раз его беспричинная чувственность казалась мне странной.

Так у костра мы просидели до полуночи. Потом супруги Зеленины ушли в свою палатку и долго обустраивались там, переговариваясь между собой вполголоса. Без них мне сразу стало грустно. Костер затухал, разговор не клеился и Вадим решил, что настала пора действовать. Придвинулся поближе ко мне, несмело обнял за талию и заговорческим тоном проговорил:

– Пойдем спать.

Тон его голоса мне не понравился. Он сказал это так, как будто я была его женой. Я ответила отказом:

– Нет… Ты спи, а я ещё посижу тут.

– Ты меня боишься? – удивился он.

– С чего ты взял?

– Ну, тогда я пойду один.

Он встал и направился к палатке своей не совсем уверенной походкой, у палатки оглянулся и, кажется, подмигнул мне. У меня мурашки пробежали по коже. После этого я решила, что просижу всю ночь у костра на берегу.

Не могу сказать, действительно ли я боялась его в тот момент, или мне было неприятно видеть его пьяного, не знаю. Только после его ухода я просидела у догорающего костра очень долго, втайне надеясь, что Вадим уснет, и я незаметно проберусь в палатку, чтобы вздремнуть пару часов до рассвета. Светила полная луна, слоистый туман поднимался из низины все выше и выше. Мне стало холодно, я подтянула колени к животу, охватила их руками и стала смотреть на воду, которая в ночи казалась неподвижной и тёмной, окаймленной зеркальными гранями на песчаных отмелях. Вода казалась густой и вязкой, как мед и как мед золотистой. Только иногда неожиданные всплески где-то вдали возвращали ей утраченную подвижность, да расходящиеся круги осторожно покачивали отражения ночных деревьев. В такие минуты мне было очень хорошо. Мне казалось, что я впервые вижу всё это и должна запомнить увиденное на всю жизнь, потому что такое может не повториться. Это существует сейчас только для меня. Я в центре Вселенной…

На место будущего ночлега я пробиралась чуть дыша. В палатке, не раздеваясь легла на спину, нащупала сбоку возле себя что-то мягкое и, подложив его под голову, облегченно вздохнула. Всё хорошо… И тут же вынуждена была вскрикнуть от неожиданности. Немая и холодная рука Вадима ползла по моему бедру влажным удавом. Он часто и отрывисто дышал у меня за спиной, но при этом совсем не двигался, только рука его жила. И это показалось мне настолько отвратительным, настолько обидным и неловким, что я пробкой вылетела из палатки, плюхнулась возле костра и уже до утра не смогла уснуть.

Но были в наших отношениях с Вадимом и другие более приятные события. Были вечера пронизанные солнцем, приятно опьяненные первыми поцелуями, где бархатные листья пырея шуршат под ногами, свежий ветер дует с реки. Когда, мы сидели где-нибудь на старой, опрокинутой кверху дном лодке и разговаривали вполголоса. Моя рука была в его руке и ощущала там уютное тепло. И справа и слева от нас ворохами лежало солнце, южный ветер лениво полизывал листья репейника, пугая слюдяных мух, пахло полынью. Тогда мы с Вадимом по-детски самоотверженно любили друг друга. Эта любовь была бескорыстной и целомудренной, и всё в ней было ясно. Потом счастье любви разрушилось из-за потребности Вадима все испытать. Из предчувствия оно превратилось в чувство, оформленное в конкретные действия и звуки. Лишившись прелюдии, оно стало таким пугающе конкретным, таким неловким, так заранее обусловленным, что потеряло всё свое очарование. И чем дальше продолжалась жизнь, чем серьёзнее делались его намерения, тем всё реже улыбалось мне счастье, тем мимолетнее стала эта улыбка.

Генрих внес в мою жизнь новый беспорядок. Цветной узор этого беспорядка меня на какое-то время очаровал. Я снова переживала с ним волнующую стадию сближения, открывала в нем новые качества мужской души. Он (в отличие от Вадима) не любил бродить без дела по вечерним улицам нашего городка, его это быстро утомляло. Он предпочитал затащить меня в кафе или ресторан и занимать там разговорами на разные отвлеченные темы. Окружающие нас в этих заведениях люди, узнавали его, многие подходили и здоровались, спрашивали о чем-то, стреляли на меня глазами. Мне это льстило. Только вскоре стало понятно, что я у Генриха не первая, что до меня у него уже были женщины, которых он вот так же приводил сюда. Вполне возможно, что я даже не самая лучшая из них.

Зато как прекрасно Генрих со мной танцевал, с какой легкостью и умением выписывал по залу широкие круги, и как уверенно при этом держался. Я бы даже сказала, что он танцевал с вдохновением. Он был уверен, что делает это лучше всех. К тому же, танцуя, он мной руководил, и я с удовольствием ему подчинялась, пыталась быть примерной ученицей. Обычно, когда звучал вальс, мужчины терялись и смущенно отступали к своим столам, к своим располневшим дамам. На танцевальный круг выходили только самые опытные женщины, причем чаще всего легкие и парящие, знающие себе цену. И вместе с этими женщинами начинали кружиться мы. Вокруг мелькали нарядные столы, светильники на стенах, неясные силуэты. Потам это всё превращалось в единый поток, в приятную мешанину музыки и света, разделенную чередой шагов на томительно сладкие такты.

Позднее я заметила, что Генриху удается абсолютно всё. Что он не только прекрасно танцует, он ещё хорошо поет и умело аккомпанирует себе на гитаре. А когда подмечает что-то особенное в природе – то всегда вспоминает про Левитана и Васильева, которые тоже умели удивлять. Он всегда при этом повторяет, что у них были поэтические натуры.

Помнится, однажды вечером в кафе, где мы находились, зашел мой брат Саша. Его, как всегда в таких случаях, сопровождал изрядно подвыпивший Мирон Зорин. Они сели за столик в противоположном от нас конце зала, что-то заказали и стали живо беседовать, кивая друг другу головами. Я украдкой наблюдала за ними, испытывая непреодолимую тягу подойти к ним и поздороваться. Потом к их столику, кажется, подсел кто-то еще, а может, мне так показалось, потому что между нашим столиком и столиком Саши появилась танцующая толпа. Она всё заслонила, и Сашу, и музыкантов, и даже живую стану из цветов, которая отделяла просторный зал от кухни. Вечер был в разгаре, народ всё прибывал. Топот танцующих ног стал гулом, и вспышки музыки в этом гуле уже тонули, как тонут яркие вечерние лучи за чередой лохматых облаков.

И вдруг всё стихло. Толпа танцующих замерла. Из-за двух соседних, столиков поднялись здешние завсегдатаи – лица с характерным кавказским профилем и, что-то шумно объясняя друг другу, стали продвигаться к узкому проходу между столами. Я встала вслед за ними, но с места не сдвинулась. Мне показалось, что в противоположном конце зала идет потасовка. Там что-то упало и разбилось. Потом раздался короткий возглас: « Ах»! – и мне на секунду показалось, что это был голос Саши. Я испуганно посмотрела на Генриха, он почти с тем же испугом – на меня. Лицо у него побледнело.

– Кажется… Кажется это Саша разодрался с кем-то из южан, – пролепетала я.

– Из-за чего? – не понял Генрих.

– Не знаю, – ответила я, а сама подумала, что вероятнее всего из-за Мирона, он всегда лезет на рожон.

Потом в толпе дерущихся кто-то громко вскрикнул от боли. Я снова испуганно посмотрела на Генриха. Мне показалось, что он уже готов броситься Саше на помощь, так резко у него обозначились ноздри и заходили желваки. Но он всё медлил. В какой-то момент это стало маня раздражать, даже злить.

– Я боюсь, что его убьют, – прошептала я, готовясь расплакаться. – Помоги ему, пожалуйста…

Несколько секунд после этого Генрих смотрел на меня раздосадовано. Потом сказал, как выстрелил: «Сейчас», – и вихрем сорвался с места. Я вскочила на стул, чтобы видеть дерущихся. С бьющимся сердцем заметила, как Генрих врезался в тёмную гущу кричащих и размахивающих кулаками южан, как сходу смял кого-то, кому-то поддал, и тот по-птичьи взмахнув руками, упал, подминая под себя зазевавшегося музыканта. Потом на Генриха насели два дюжих с виду кавказца. Но Генрих легко перекинул одного из них через себя, другого ударил локтем в живет и отбросил далеко в сторону. Отброшенный рухнул как подкошенный. Последовала серия точных и мощных ударов, пинков с разворота, резких взмахов ребром ладони – и всё закончилось. Он замер в центре ошеломленной толпы в угрожающей позе, с поднятыми вверх и согнутыми в локтях руками.

– Ну, кто ещё?

Толпа испуганно замолчала. Он взял Сашу за руку, и они направились к выходу. Я ощутила на своих щеках слезы благодарности. Мой Генрих молодец! Он поступил как настоящий мужчина.

Когда через несколько минут мы все вместе уже шагали к автобусной остановке. Я с тайной гордостью смотрела на Генриха и крепко сжимала его теплую тяжелую руку. Всё – таки он человек особенный, он умеет постоять за себя. Пожалуй, за ним, как за каменной стеной. Это правда. А Саша, Саша вечно куда-то ввязывается, создавая себе новые проблемы. Хотя, это на Сашу похоже.