Кумзёра

При его приходе 417 дворов, в них 1258 мужчин, 1332 женщин, всего 2590 человек.

В конце ведомости запись: «Раскольников и других сектантов нет, противящихся святой церкви нет, находящихся под укрывательством – нет».

Подписали ведомость так же диакон Павел Баженов, псаломщик Владимир Прилежаев.

Судя по тому, что у некоторых упомянутых приписано «В отлучке», они на исповедь в том году не ходили.

Как проходила исповедь у ребятишек, лучше Василия Белова разве опишешь в его «Плотницких рассказах»:

«Помню, Великим постом привели меня первый раз к попу. На исповедь. Я о ту пору уже в портчонках бегал. Ох, Платонович, эта религия Она, друг мой, еще с того разу нервы мне начала портить. А сколько было других разов. Правда, поп у нас в приходе был хороший, красивый. Матка мне до этого объяснение сделала: Ты, – говорит, – Олешка, слушай, что будут спрашивать, слушай и говори: «Грешен, батюшка!» Я, значит, и предстал в своем детском виде перед попом. Он меня спрашивает: «А что, отрок, как зовут-то тебя? – «Олешка», – говорю. «Раб, – говорит, – Божий, кто тебя так непристойно глаголеть выучил? Не Олешка, бесовского звука слово, а говори: наречен Алексеем» – «Наречен Алексеем». – «Теперь скажи, отрок Алексей, какие ты молитвы знаешь? Я и ляпнул: «Сину да небесину!» – Вижу – поп говорит, – глуп ты, сын мой, яко лесной пень. Хорошо, коли по младости возраста. Я, конечно, молчу, только носом швыркаю. А он мне: «Скажи, чадо, грешил ты перед Богом? Морковку в чужом огороде не дергал ли? Горошку не воровывал ли?» – «Нет, батюшка, не дергал». – «И каменьями в птичек небесных не палил? – «не палил, батюшка»

Что мне было говорить, ежели я и правда по воробьям не палил и в чужих загородах шастать моды у меня не было.

Ну, а батюшка взял меня за ух, сдавил, как клещами, да и давай вывинчивать ухо. А сам ласково эдак, тихо приговаривает: «Не ври, чадо, перед Господом Богом, бо не простит Господь неправды и тайности, не ври, не ври…»

Я из церкви-то с ревом: ухо как в огне горит, да всего обиднее, что зря. А тут еще матка добавила, схватила ивовый прут, спустила с меня портки и давай стегать. Прямиком на морозе. Стегает да приговаривает: «Говорено было, говори: грешен Говорено было, говори, грешен!»

Не представляю, как ходили, да и ходили ли вообще на исповедь мой прадед-кузнец Фёдор Киселев, и уж тем более его старший сын Иван, красноносый.

Но и работы священникам хватало: столько народушку надо было опросить на исповеди, даже если и не каждый день, то по несколько десятков душ. В очереди что ли бабы да мужики стояли, чтобы в грехах своих покаяться…

Сейчас же из окна нашего дома церкви не видать – построили на горе зерносушилку, она и заслонила. Как уж бабушка тогда тужила… Да и в церковь, как раз на Троицу, ударила молния, что и купол медный сгорел, а самый большой крест в озеро улетел. До конца 60-х годов стояла у церкви и колоколенка, помню еще и звон ее – снесли, как попа не стало. Поп был, да какой-то непутевый, его и старухи называли за глаза не по имени, а Бесшишим. Посадили, что кого-то зарезал по пьянке, нового же не прислали. Что ж тогда с неверующих правнуков спрашивать…

Бабушка была искренне верующая, квашню и то всякий раз перекрестит, худых слов никогда не говорила. Если и надо ей деда обругать, так скажет лишь: «Ну тебя к этому!». «Этот» у нее означал черта, дьявола, сатану, водяного. Даже слов «к лешему тебя!», обычных у местных баб, и то никогда от нее не слышал. И встанет с молитвой, и печь затопит с молитвой, и спать нас маленьких уложит – всегда перекрестит. Только и помню сейчас: «Андели господне, свичушко светлое, спи со Христом…». Сейчас иная мать-атеистка своему младенцу скажет: «Спи, гад, пока не врезала…».

Во всех углах дома были иконы, это сейчас отец снял, а то какая-нибудь старуха в избу войдет – всегда на передний угол сначала взглянет да перекрестится. Сколько у бабушки слез было, как отец начнет иконы снимать – каждое лето, как же, коммунист. Один раз он из переднего угла начал было снимать, да так руку об стекло рассадил, что крови было, как из барана. Как ей было после этого не уверять, что это господь-бог наказал его.

Молитвы все знала до самой смерти. Мы поражались – слово в слово. Есть у нас такой ежегодник церковный, специально проверяли. Внуков забыла, как зовут, все же девятый десяток, меня так как и не назовет – Виря, Серёжа, Вовик, всех переберёт, Невестку старшую забыла, как зовут – жила у нас последние полгода перед смертью, так как-то спросила меня тихонько: «Батюшко, а какая это баба-то толстая все по избе ходит?» – «Да что ты, бабушка, это же мать наша, Зоя…» – «Повно ты-ы, да Зоя не такая и была…».

Весь мир у бабушки за деревней был для нее ЗаХаровской (райцентр у нас Харовск). Спросишь, где была, зная, что летала в Сибирь к младшему сыну – « Да в ЗаХаровской, в большом дому». Последние полгода жизни, забыла – какой, сейчас и год, не помнила месяцев, так тосковала по деревне, что то и дело просила: «Отведи ты меня, андели, домой». – «Да что ты, бабушка, это же на поезде ехать», – « Да хоть в какую сторону идти – покажи, я дойду». До того дотосковала, что пришлось отцу ехать с ней в апреле, в самую распутицу. Сама дошла пешком восемь километров до деревни, и успокоилась: « Теперь можно и помирать, в своем дому, слава тебе, господи» Недолго и пожила дома. Лежат теперь вместе, на год всего и пережила своего старика. Умирала бабушка тяжело, мучилась, а вот дед – легко, не болел. Выпил после бани лишнюю стопку, с головой стало плохо – и все, теперь уж действительно « все хорошо, все в порядке».

Из дневника отца за 1986 год:

«…В 12 часов дня 27 мая Зоя приехала. Я только хотел сходить в Кумзеро, но пошел дождик и я, уже собравшись идти, разделся и лег отдохнуть. И вдруг кто-то стучится. Оказалась Зоя. Приехали они вместе с Харовской, все вместе, три сестры – Зоя, Лина и Галина. А также Василий Кузьмин и Димка (Лины внук). Мать была ещё в сознании. Она узнала Зою в лицо и шепотом сказала: «Ну, слава Богу, дождалась, приехала». И ровно через сутки, в 12:10 28 мая мать скончалась на глазах у Зои. Я был дома, но, плохо спавший ночь, прилёг отдохнуть, немного вздремнул. Как умерла мать – я не видел.

Сразу пошёл позвонил в медпункт, позвал тётю Нину из Дуровской. Затем пошел в Кумзеро, подал телеграммы братьям Сергею, Вире, ребятам, и Вере в Сокол. Выписал в сельсовете 10 бутылок вина. Пришёл домой, а мать уже лежит на диванчике, омыта и одета. Обмывали тётя Нина, Евстолия, помогали две Зои – моя и Фёдора. Сходил в Оденневскую, в магазин. Водки не оказалось, то пришлось взять то, что было, т.е. 10 бутылок яблочной наливки и 5 бутылок сухого.

Гроб делали А. П. Перов, Фёдор и Вася Титов. Я 29-го решил все вопросы, т.е. взял медицинское заключение о смерти матери и выписал в сельсовете свидетельство о смерти. 29-го на похороны приехали Сергей, Ия и Саша (привёз Володя), а также Виря из Сокола. Виря из Красноярска, конечно, не приехал и телеграммы не прислал.

Могилу копали Фёдор, Василий Кузьмин и Вася Титов. Сделали всё хорошо, и похороны, и поминки. Провожали все семёновские женщины, приходили и с других деревень – Дуровской, Павшихи, Оденневской. День был тёплый, солнечный. Похоронил мать рядом с отцом. Так закончила жизненный путь моя мать Киселёва Александра Петровна. Прожила она 82 года и 43 дня. Сейчас, как мы с ней приехали в деревню, прожила полтора месяца. Она каждый день в последние дни, как подойду к ней, то и говорит, смотря на меня: «Андели ты мой, свичушка ты мой, красное моё солнышко». После смерти матери постоянно ощущаю, чувствую, что-то чего-то как будто не хватает. И образ всё время стоит в глазах».

Первое лето мне не верилось, что их нет. Как это – дедова кровать, а его на ней нет и никогда не будет, не услышишь его утром в воскресенье: «Подай-ка ковшик… Да давай и второй», по утрам не услышишь бабушкиного кряхтенья у печи. Не едать больше ее рогатушек и блинов, а уж на блины она была мастерица, таких теперь не поесть. Даже правнука, моего сына, так приучила, что первым блиношником в семье стал.

В гостях у деда с бабушкой. 1960 год.

Прожили они жизнь по нынешним временам долгую. Даже, как это иногда чувствовалось – устали они жить: год за годом, одно и то же – печь, чай, пироги, окошко, изредка баня, слабость. Дед так последние лет десять говорил перед расставаньем на зиму: «Остатний год живу…». Заплачет… Дожили до правнуков, чем дед был очень доволен. Интересно все же, когда за столом сидят четыре поколения мужиков – один от одного. Правнука дед любил как-то особенно сдержанно, да он и так то никому никогда свою любовь не показывал. Скажет только, когда правнук Вадим за обе щеки кашу уплетает свое «угу» довольно, глаза сделаются печальными.

Однажды спокойно так, когда Вадик лазил по нему, взял его в руки, да и брякнул: «А видно не жилец». – «Это почему же?» – испугался я, – «Да грузён больно». Это, наверное, примета была, что тяжелые младенцы не живущие. Но когда правнук заболел, то испугался дед больше всех. Дело тогда действительно могло окончиться плохо, у Вадика уже и глазки закатывались. Пробежал я в тот день до медпункта восемь километров минут за сорок, и фельдшер, Валя Копосова, успела вовремя, а то и был бы Вадик «не жилец».

Когда-то у церкви было старое кладбище, сейчас – просто луг, хоронят в другом месте, а я еще помню могильный камень с надписью: «Здесь покоится капитан Купреянов», это был местный помещик.