Разомкнутый круг

Поплевав на ладони, тот доблестно схватил вилы.

Выглянуло вечернее солнышко, на минуту тонкими лучами пронзив высохшее душистое сено сквозь щели сарая. Воздух был тягуч и душен. За перегородкой фыркали и трясли головами лошади. По перекладине под самой крышей, как сегодняшний канатоходец на ярмарке, осторожно шествовал пушистый кот. Иногда он останавливался и строго поглядывал на людей – видно, сорвали его охоту.

Работали споро.

– Барчук, поспешай! – смеялась наверху Кешкина мать.

– Чё, папенька, не успеваешь за бабами? – подначивала, подбегая к краю стога, вторая невестка. Наклонялась, вывалив из старенького сарафана груди, поддевала вилами навильник сена и несла его вглубь, плотно укладывая под самую крышу.

Через полчаса руки мальчика начали дрожать от напряжения, а вилы выскальзывали из потных ладоней.

«Не сдамся!» – думал он, подтаскивая сено. На его счастье, сена становилось все меньше и меньше.

– Еще чуть-чуть – и шабашить будем! – задыхаясь, произнес дед Изот. Лицо его напоминало по цвету свёклу.

По крыше застучали крупные редкие капли, и через минуту хлынул ливень, подсвечиваемый с боков и с верху зигзагами молний.

– А сенцо-то сухое будет… – приговаривал дед, подавая наверх последние душистые охапки, – и дождь ему нипочем.

Максим облегченно прислонил вилы к стене и подошел к копне. Сквозь открытую дверь приятный влажный сквознячок холодил разгоряченную кожу, зудящую от прилипших к ней травинок и мусора.

– Молодец, барчук, – похвалил лесничий. – Сейчас мужики придут, и в баньку пойдем.

– Поберегись! – раздался веселый крик, и по покатому боку копны, точно с горки, стала съезжать Кешкина мать.

Мальчик и дед поспешно отскочили в стороны.

– Тьфу ты, телки бесстыжие, – беззлобно сплюнул старик, разглядывая съезжавшую Пелагею.

Максим тоже поднял глаза к потолку. Сначала увидел над собой две грязные ступни и ноги, открытые до колен и оголявшиеся по мере спуска все выше и выше.

– А-а-а-й! – завизжала женщина и, смеясь, упала на неубранное сено у основания копны. Сарафан ее задрался, открыв взору полные, чуть расставленные ноги, казавшиеся особенно белыми в полумраке сарая. Она лежала на спине, смотрела на мальчика и смеялась, чуть подрагивая уставшими бедрами.

– Что, барчук, не видел еще бабу? – наконец поднялась Пелагея и сбросила с головы платок. Черные ее волосы рассыпались по плечам. – Да какие твои годы… – улыбнулась она, – надоест еще глядеть.

Растерянный и потрясенный, смотрел он на нее и не мог придумать, что сказать в ответ. Щеки его горели от неизвестного дотоле возбуждения.

Выручила Максима съехавшая со стога другая женщина. Она не упала, сумела устоять. И опять он увидел белизну ног…

Непроизвольный судорожный вздох и глубокий нервный выдох вернули меня к жизни. Растерянный, я оглянулся. Бабы стояли уже у двери, глядели на дождь и толкались локтями, затем, завизжав, словно девчонки, и держа платки над головами, кинулись в дом.

Дед положил руку мне на плечо и подвел к выходу. Лицо его сменило свекольный цвет на капустный.

– Куда ты, барчук, в такой дождь поедешь? – рассуждал он, поглядывая на небо. – Вишь, разверзлись хляби небесные, – закряхтел, прикрывая дверь, и мы припустили к крыльцу. По пути, отбежав в сторону, он схватил валявшиеся на земле грабли и следом за мной взбежал на крыльцо. Рубаха его прилипла к худому телу, капли воды стекали по лицу. Я тоже был совершенно мокрый. Тело ломило от приятной усталости.

– Пороть этих девок некому! – беззлобно засипел он. – А вот и рыбаки появились, – обрадовался дед. – А это еще хто? – разглядел вторую телегу, которую, напрягаясь и скользя по грязи, тащила понурая лошадка.

На первой, укрыв головы насквозь промокшими крапивными мешками, сидели трое мужичков. Среди них различил худенькую фигурку внука. На другой телеге ехал лишь один мужичонка.

– Кешка, – рванулся к нему Максим.

Увидев друга, тот спрыгнул в грязь, и мы стали носиться по лужам, словно расшалившиеся щенки. Дождь уже не страшил, а только радовал. Беготня закончилась тем, что, поскользнувшись, тот и другой плюхнулись в жирную грязь, но это еще сильнее развеселило озорников.

– В дом не пойдем, сразу в баню, – командовал дед Изот, помогая барчуку встать и попутно отвешивая Кешке подзатыльник. – Это бревно не тронь! – неожиданно заорал прорезавшимся фельдфебельским басом.

Мужик, приехавший на второй телеге, оторопел и уронил бревно, зашибив себе ногу.

– Так точно, господин вахмистр! – заблажил он то ли в шутку, то ли всерьез, прыгая на одной ноге.

Такое почтительное обращение смягчило лесника и напомнило времена его молодости.

– Ну ладно, сукин кот! – добродушно махнул рукой. – Бери, но когда разгрузишься, заедь к барыне и доложи, что сын заночует у нас. Не дай бог простудится парень, – перекрестился дед.

Довольный крестьянин мигом, пока лесник не передумал, загрузил бревно и, взяв лошадь под уздцы, споро потащил ее со двора.

С узелками в руках под навесом крыльца появились бабы и, с трудом сдерживая смех, скорбно сморщившись и качая головами, разглядывали улов.

– Чтой-то рыбка у вас нынче никудышная! – укорили мужей.

Они так сдружились, даже сроднились, что не только говорили и думали одинаково, но даже их жесты стали схожи.

– Мыться-то как будем, по раздельности? – пряча улыбки, серьезно глядели на свекра.

– Вот что, девки, – издалека начал тот, глядя на уходящее со двора бревно, – видно, все-таки жалко стало. – Лес не мой – барский! А я должен его беречь и экономить, а такую здоровенную баню два раза топить, так это же сколько дров надо? – рассуждал он, подхватив под ручки невесток и увлекая их к невысокому срубу с маленьким мутным окошком.

– Чё там, правильно папаня балакает – никаких дров не хватит по два раза топить, – поддержали его сыновья, тоже подхватив под ручки жен и перехватив у них узелки.

Максим с Кешкой, расталкивая взрослых, стремглав кинулись к срубу. Уже в предбаннике вязкая духота приятно защекотала враз покрывшуюся мурашками кожу. Толстая свеча, мигая и задыхаясь от жары, тускло чадила на небольшом столе.

– Сначала согреемся и поснедаем чем бог послал, – решил глава семейства и, взяв у одного из сыновей узелок, положив на стол, развязал.

Вареная картошка, редька и пупырчатые маленькие огурчики рассыпались по грубо струганным доскам. В отдельном свертке, желтом от жира, лежали нарезанные ломтики засоленной сомятины. Большие куски ржаного мягкого хлеба довершели соблазнительную картину. Я сглотнул неожиданно набежавшую слюну.

– Вот это будет пиршество! – водрузил на стол вместительную граненую бутыль зеленого стекла Изот. – Это немцу не выдюжить! – Наливал он по чаркам водку из запотевшей на жаре посудины. – А нам, русакам, ни хрена не сделается – только здоровее будем! – Тут же проглотил свою порцию, сморщившись, бросил в рот огурчик и смачно им захрустел.

Сыновья и их жены, солидно перекрестившись, не спеша последовали его примеру.

Закусывая, Кешкина мать, не стесняясь, расстегнула кофточку… и у Максима даже кусок застрял в горле, когда увидел, как ее груди вырвались на свободу. Только сейчас до него стало доходить, что будет мыться вместе с бабами в бане…

Кешкина мать хитро кивнула в его сторону: – А барчуку не рано с бабами мыться, а ежели дурно станет?

– Молоденький еще, так что не станет, потому как не понимает пока ничего, – заступился дед Изот, укоризненно взглянув на невестку. – Расшутилась, кобылка!

Между тем сняла кофточку и вторая невестка.

Мужики, не обращая на жен никакого внимания, увлеченно выпили еще по одной и шумно делились впечатлениями о рыбалке.

Исподтишка, робко, покосился на женщин – они как раз начали снимать исподние белые юбки. И снова дыхание замерло в груди… Быстро скинув грязные штаны и рубаху, кинулся в парилку. Кешка уже плеснул воду на камни и растянулся на полке.