Записки прохожего

«Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно…»

Помнил, как поразили тогда эти стихи, в сущности, ещё юного человека. Лермонтов был моложе его тогдашнего чуть ли не вдвое. Но какая глубина! Какая потрясающая искренность и понимание человеческой судьбы! А если вникнуть ещё глубже – бесстрашное порицание самого мирового устройства! Как сегодня стали близки ему мысли поэта! В себя он заглядывал все реже, ибо ощущал лишь неразгаданную пугающую тоску.

Со своими родными встречался архивист сначала раз в год, по приезду их в отпуск, а позже и того реже. Дом для родни стал как бы ещё одной промежуточной станцией на пути к Черному морю и разным зарубежным курортам.

Работу свою Анатолий Сергеевич не любил и не только из-за невнятных экономических мотивов. Просто копаться в архиве – не его дело. Он слыл когда-то неплохим журналистом, но когда это было? – вспоминалось не всегда ясно, все детали размылись в пространстве и времени. То ли сказались осложнения после травмы головы, то ли уже стали проступать возрастные немощи – он конкретно так и не узнал от лечащих его врачей…

В молодости Анатолий любил движение, поиск, встречи, которые сулили неожиданные открытия удивительных природных красот страны от Карпат до Урала и Сибири и даже до сопок Дальнего Востока, встречи с яркими, неординарными людьми. А вот ближе к срединному возрасту, его будто подменили. Медики в данном случае связывают такое состояние человека с наступлением возрастного кризиса. Анатолий Сергеевич к таким доводам мало прислушивался и объяснял самому себе проще – усталостью от бурных конца восьмидесятых и начала девяностых. Что сулили дальнейшие годы, он понял – предугадывать не было смысла. В семье он чувствовал себя всё более отчужденно, заметно иссякли родственное тепло и душевная близость. И так само собой получилось, что спустя несколько лет он остался в доме один.

Служил Анатолий Сергеевич в архивном ведомстве, не проявляя излишнего рвения, но и не пускаясь во все тяжкие. Всё равно ехать куда-либо и снова обустраивать своё семейное гнездо ему давно расхотелось, да и годы уже не те, не за горами маячила пенсия. А потом пришла простая и спасительная мысль: кому-то надо оставаться и на родной земле, иначе терялся смысл такого всеобъемлющего и глубокого понятия как Отечество. Об этом он не распространялся. Держал глубоко в себе свои чувства и мысли. В общих беседах, которые случались в их отделе, нередко возникали разговоры и на тему малой и большой родины, общего государства, которого вдруг не стало, и на другие высокие материи. Здесь он чаще всего отмалчивался. Глубоко личная для него была эта тема…

Копался потихоньку в своём архивном секторе, и довольно быстро увлёкся поисками и открытиями, как выражался шеф, «неизвестных исторических и культурологических страниц родного края». Известных оказалось не так уж и мало. С недавних пор нагрузка лично на Анатолия Сергеевича удвоилась, уволился один из сотрудников. Вот так собрался за неделю и уехал к большой неожиданности коллег архива. Принимать нового сотрудника ведомство не торопилось.

Через час Анатолий Сергеевич брёл на службу в осенней кургузой куртке и в молодежной бейсболке, оставленной ему сыном, узнавая и не узнавая привычные городские пейзажи. Деревья стояли в белых папахах и выглядели величественно и горделиво, напоминая подгулявших мукомолов, вкривь и вкось распластались вдоль тротуара оснеженные кусты. Воздух был свеж и прозрачен, пронизанный тонким ароматом созревших арбузов. Странно и непривычно выглядела округа, но Анатолий Сергеевич чуть запаздывал, не имея времени любоваться зимними картинами. Однако с удовольствием вдыхал остуженные острые запахи утреннего города. Голова не болела, и весь организм наполнялся бодростью. Состояние как раз, кстати, сегодня надо было разобрать скопившийся ворох архивных бумаг, сделать запросы в городские и республиканские организации по поводу предоставлению архиву всевозможных справок и документов.

После развала Союза отдельные его части, большие и малые, спешно налаживали и приводили в порядок свою историю и государственные институты. Кроме своих дел – поиска документальных свидетельств по истории края, Анатолию Сергеевичу необходимо было и чужие дела подтягивать. В связи с уходом молчаливого коллеги Анатолию Сергеевичу достались для обработки и литературные архивы. Свои литераторы, которые и здесь имелись в небольшом количестве, ещё не доросли до высокого звания классиков, если не считать нескольких приезжих авторов, имевших уже имя, надолго осевших в приднестровском крае. Однако серьезных, признанных современных писателей, ни в городе, ни в округе пока не обнаружились. Мимолётно заезжающие корифеи пера союзного значения, конечно, оставляли литературный след, но бледный и неясный для знатоков, что уж говорить о массовом читателе. Однако порядок есть порядок. Необходимо классифицировать имеющиеся исторические и литературные произведения в виде научных исследований, статей, коллективных художественных сборников и брошюр, публикаций в местных газетах, и даже, при удачных поисках, некоторые неопубликованные рукописи, дать оценку их значимости для края. Все эти вещественные доказательства культурного слоя требовалось разыскать, заактировать, то есть присвоить номер фонда, описи и дела, прошить и, таким образом, включить в состав республиканского архива, ибо собственного, отдельно выделенного, литературного фонда ещё не было создано.

К своему нынешнему аморфному состоянию Анатолий Сергеевичпривык, как привыкают к хроническому недугу. Действовал он по принципу:поспешай медленно. Одиночество совершает над человеком удивительные вещи – тихо и незаметно немеют душа и чувства. Замкнутая жизнь прессует личность неспешно, зато надёжно и также основательно, как застывающий бетон. Менять свою нынешнюю жизнь Анатолий Сергеевич не имел ни сил, ни желания, а главное – смысла.

Вот уже битый час он безуспешно рылся в чужом письменном столе, отыскивая тощенькую папку с перечнем имён и публикаций местных малоизвестных авторов. Видел же её собственными глазами, а вот куда подевалась, он, по выражению своих дальних российских родственников, ладу не мог дать. Неужели этот угрюмый коллега прихватил её с собой? Литератор непризнанный, мать его за ногу… Он неизвестно отчего разозлился не на шутку. Заодно и на некоторых местных пиитов. Раздражало, что в своей поэтической и языковой раскованности, стихотворцы местного разлива доходили до полного абсурда. Вспомнилось из учебников: в двадцатых годах нынешнего столетия в молодой стране Советов также бурлили всевозможные течения в поисках новизны, за гранью смысла – яростное отрицание культуры старого мира, беспощадное перемалывание устоявшихся норм языка и литературных форм. Всё в жизни повторяется, но уже в виде фарса. Вдобавок Анатолий Сергеевич испытывал глухое недовольство и по поводу запущенных дел, оставленных ему в наследство Григорием Ивановичем. Слышал Анатолий Сергеевич, что тот подался в Москву якобы за литературной славой. Ну и флаг ему в руки.

«Должна ведь быть эта папка, видел её собственными глазами, – мытарил себя Анатолий Сергеевич. – Ну и пылищу развел товарищ…» Анатолий Сергеевич чихнул, чертыхнулся, обтёрся носовым платком и собрался пойти на перекур, чтобы чуть остыть и унять раздражение, но в последний момент решил ещё раз проверить выдвижной нижний ящик письменного стола. В сердцах дернул за скобу, но ящик не поддался. Вероятно, плотно был забит бумагами. «Какой чушью я занимаюсь, – устало подумал Анатолий Сергеевич. Он вдруг почувствовал себя разбитым. – Кому нужна эта макулатура? Труха бумажная…» Он разогнулся и пнул в сердцах по ящику. От удара ящик провис и на пол вывалились запылённые папки. Несколько секунд Анатолий Сергеевич смотрел на сотворенное им же самим безобразие и со вздохом нагнулся за папками.

– Анатолий Сергеевич, с кем вы там воюете? Мышь, что ли, гоняете? – поинтересовался из своего начальственного угла весёлым тоном завотделом Владимир Петрович.

– С литературой, чёрт бы её забрал совсем, – глухо из-под стола отозвался Анатолий Сергеевич.

– С литературой?! Грешно вам, батенька, измываться над трудами соотечественников, – поддал весёлости завотделом.

Ух, как терпеть не мог Анатолий Сергеевич эти его, скопированные с вождя мирового пролетариата словечки, которыми любил к месту и не к месту пересыпать свою речь Владимир Петрович, а тем более насмешливый, на грани язвительности тон. Особенно его утреннее, почти обрядовое, приветствие коллегам, произносимое шефом нарочито на ужасном английском: «Ху изепсен ту дэй!» Интонации, с которыми произносил шеф эту фразу, наводили на мысль об уличном ругательстве.

– Да ничего с нею не сделается. Эти рукописи не горят, не тонут и не гниют, – вяло откликнулся Анатолий Сергеевич, не имея ни малейшего желаниявступать в дискуссию со своим начальником.

– Я вам советую присоединиться к нашим дамам. Они там без вас явно скучают. Курите на здоровье, пока не уляжется пыль в нашем отделе, – гаерно заключил Владимир Петрович.

«Вечно со своими прибамбасами, – вспомнил Анатолий Сергеевич студенческое словечко, которое они нередко употребляли в отношении московских пижонов. – Позёр плешивый. Решил – умнее всех в отделе. Кандидат кухонных наук». Он не то, чтобы не любил своего шефа, просто мало уважал. Историю КПСС, а тем более научный коммунизм, Анатолий Сергеевич вообще не считал за науку. Правда, в вузе он изучал эти труды. Куда денешься? Время было такое. А завотделом когда-то защитил диссертацию на кандидата по этому направлению. Тем временем грянули перемены, и кандидат наук такого профиля перестал быть востребованным. Только лишь благодаря ловким сокурсникам обрёл Владимир Петрович место завотделом республиканского архива.

Анатолий Сергеевич старался в отношениях со своим начальником держаться независимо и, насколько позволяло положение рядового сотрудника, снисходительно. Но это не всегда удавалось. Уж слишком чувствовал себя шеф уверенно и непогрешимо – начальник! Анатолий Сергеевич разогнулся, прихватил наугад несколько тощих папок. Посмотрел на своего руководителя, как ему показалось, внимательно и строго, и послушно направился к выходу.

– Ценю ваше трудовое рвение, но зачем уж так-то, – кивнул завотделом на папки в руках Анатолия Сергеевича.

– Взгляну между делом, – поспешил выйти Анатолий Сергеевич.

– Ну-ну, – весело блеснул модными очками Владимир Петрович. Последнее слово всегда оставалось за ним.

В коридоре Анатолия Сергеевича встретил взрыв хохота. Он даже на секунду приостановился. Девушки стояли кружком, скрывая в центре миловидную, небольшого роста, рассказчицу. Она жестикулировала и что-то весело тараторила. «Опять Женя свежий анекдот рассказывает подругам, – догадался Анатолий Сергеевич. – И откуда она их только выуживает?». Ему нравилась эта хрупкая, изящная девушка с пышной гривой мелко завитых медно-рыжих волос. Возможно, крашеных. От неё исходили флюиды доброжелательности и легкой весёлости. Она нередко помогала ему разбираться в тонкостях архивного дела. В совместной работе сблизились, иногда беседуя на отвлеченные темы. Непосредственность, острый ум, юмор очень импонировали Анатолию Сергеевичу. С ней он себя чувствовал расковано и легко.

– Сергеич, огоньку? – заметила Женя Анатолия Сергеевича. Она щёлкнулагазовой зажигалкой. Он прикурил, и устало прислонился к стене.

– Ой, вы какой-то не в себе. А это ещё что такое? – Женя потянулась кпапкам.

Анатолий Сергеевич инстинктивно дёрнулся, но тут же конфузливо протянул своей любимице одну из тощеньких папок. Он сам толком не мог уяснить себе, зачем прихватил их с собой. Смотреть здесь, в коридоре, бумаги он не собирался.

– Ещё не смотрел толком…

– Вечно вы, Сергеич, скромничаете, – Женечка проворно выхватила из рукархивиста бумаги. Сотрудницы тут же приникли к ней.

– Аккуратней, девочки, все же документы, – ревниво заметил Анатолий Сергеевич.

«И чего это они сегодня такие взбудораженные? Снег что ли, тому причина? – стал размышлять Анатолий Сергеевич. – К полудню он всё равно растает. Будут лужи и грязь… Да чего я к ним придираюсь, у людей просто хорошее настроение. Молодые силы бурлят».

– Ой, какая прелесть! – воскликнула Женечка. – Где это вы раскопали?

– Да всё там же.

– Вы просто гений архива. Только послушайте, – и Женечка стала читать. Её грудной, глубокий, с переливами голос завораживал Анатолия Сергеевича. Ему в эти минуты всегда становилось неспокойно и одновременно радостно. Он не вслушивался в смысл читаемого текста, он с нарастающим волнением воспринимал интонации её голоса. На мгновение Анатолий Сергеевич потерял ощущение времени, очнулся от вопроса, который явно адресовался ему.

-Вы слышите, Сергеич? Это же такая прелесть! Кто писал эти вещи? По-моему, вы нашли что-то стоящее! – Женечка торжествующе подняла большой палец.

– О чём это вы? – услышал свой осевший голос Анатолий Сергеевич.

– Вы точно не от мира сего? Я уже целых пять минут читаю это письмо, а он и глазом не моргнёт, – Женечка обиженно поджала свои пухлые губки.

Анатолий Сергеевич кашлянул, загасил окурок и потянулся к пожелтевшим листкам.

– Нет-нет, мы с девочками дочитаем. Вы ещё успеете. – Женечка увернулась от руки Анатолия Сергеевича.

– Ладно, я действительно успею. Развлекайтесь. У меня ещё много работы, – он вернулся в архивный зал, который на самом деле представлял собой большую мало ухоженную казенную комнату, уставленную письменными столами и стеллажами для папок, скоросшивателей и прочих картонно-бумажных носителей информации. Даже шторы на окнах, казалось, были скроены из бумаги.

Остаток рабочего дня Анатолий Сергеевич провёл в каком-то странном оцепенении. Он вяло отвечал на вопросы сотрудников и почти не участвовал в общем разговоре, временами вспыхивающий в течение дня. Какая-то смутная мысль блуждала в сознании, ввергая сердце в тревожное и вместе с тем сладостное томление. Отчего бы вдруг? Через некоторое время АнатолийСергеевич понял, что виной всему письмо, которое вслух читала своимподругам Женечка. Она как-то странно посматривала на Анатолия Сергеевича, а он, перехватывая взгляд молодой женщины, поспешно опускал голову,боясь услышать вопросы с её стороны. Какие? Он и сам не знал. Две папки,которые он случайно выдернул из нижнего ящика, лежали на краю стола, и ему хотелось открыть именно ту, где хранилось это странное письмо. Во второй находились вырезки из местных газет. Но он подавлял свои желания, предвкушая наслаждение от узнавания таинственного послания к не менее таинственной женщине. Как и откуда оно попало в эту папку? Кем и кому написано? Эти вопросы буквально доводили до кипения любопытство Анатолия Сергеевича. Сие означало одно – в нём стал просыпаться профессионал. Он изо всех сил крепился, и нарочито занялся другими бумагами, изредка улавливая взгляды Женечки. Боже, как же она хороша! Он прекрасно понимал, шансов у него никаких не было. И также сердцем воспринимал: красноречивые взгляды девушки связаны не только с содержимым этой злополучной папки, но и чисто женским интересом к нему. Интуитивно ощутив верность догадки, Анатолий Сергеевич тут же поспешил её загасить. «Сегодня всякая чушь лезет в голову», – пристыдил мысленно себя архивист.

Вечером он нашёл в себе силы соорудить нехитрый ужин, а уж затемпринялся за бумаги. Содержимое папки разложил на журнальном столике, налил чашку чая и принялся за чтение. Письмо с первых строк не то, чтобы захватило, но по мере чтения всё более его заинтересовывало.

«И в женщине, изменой обожжённой, Есть горя знак, немой пустыни знак».

    В. Сорокин.

Я Вас приветствую, сударыня! Вы – ещё один печальный итог моего бытия. Так не хочется начинать своё послание с грустных признаний, но факты – упрямая вещь. Попробую объяснить. Хотя законы эпистолярного жанра предполагают иные приёмы и зачины обращений к адресату, но я так брезглив к устоявшимся нормам и канонам, что не достаёт сил даже на оправдания. И это не выкрутасы, а суть моей натуры. Но зачем это я Вам объясняю? Чтобы выглядеть лучше, чем я есть на самом деле? Вы и так знаете некоторые достоинства и нелестные свойства моего характера. Согласитесь, было бы глупо ожидать от меня реверансов и изящных оправданий по поводу бестактного поведения по отношению к Вам. Всяческие словеса в защиту собственного «эго» только увеличат мою вину в Ваших глазах. Я всё-таки слабый человек. Наверное. Я не сумел стать выше некоторых внешних обстоятельств и поддался не зову чувства, но долга. Я принимаю Ваш упрёк, что я не умею жить для себя. Так уж я устроен. Эти противоречия раздирают меня и поныне.

Не могу определить точно, когда это началось. Что именно? Угасание тяги к Вам, за которым следует, как известно, немота чувств. Обычно это называют Нелюбовью. Но была ли Любовь? Этот вопрос терзает меня неустанно. Признаюсь, ответить чётко и внятно даже самому себе не удаётся. Случаются моменты, когда абсолютно уверен – я люблю! И меня любят! Но после определённого периода эйфории с отчаянием понимаю – ошибаюсь! При одном упоминании Вашего имени впадаю в непонятные самому себе раздражительность и нервозность. Так что же это такое? Очевидна сакраментальность вопроса, но ответа нет. И будет ли? Конечно, лучше Пушкина об угаснувшей любви не скажешь. Помните? – «Я вас любил. Любовь ещё, быть может, В моей душе угасла не совсем…».

Можно было не писать это послание, а ограничиться цитированием строк русского гения. Однако поэт говорит о высокой любви с покоряющей силой чувства. Наши отношения, увы! – весьма приземлены. Поэтому нацелен говорить с Вами суровым языком прозы. Но это не умаляет ни моих чувств, ни моих страданий, ни моих сомнений.

Мудрецы Востока правы – каждый ищет свою Любовь. Ибо только она придаёт смысл пребывания на этой земле, и, возможно, безсмертье душе там, в заоблачной выси (пишу по-старому штилю через «з», ибо приставка «бес» преобразуется в потустороннюю сущность). И я любил! И не однажды. Но каждый раз, когда я выныривал из этого сладостного омута, меня охватывала тоска – ещё раз принял очередное увлечение за Любовь. «Господи! – восклицал я мысленно. – Да есть ли Она вообще, толкающая на безумства и великие поступки?». И продолжал, после вспышки умопомрачения, верить и надеяться – посетит и меня это высшее чувство. Только вот почему-то не посещало, даже мимо не проходило. Возможно, я обделён этим великим человеческим даром? Или Всевышний специально испытывает меня, высекая в сердце моём искру при виде падших и погрязших в пороках? Может быть, это не любовь, а жалость? По сути своей, которая унизительна. Так, по крайней мере, считал М.Горький. И я вслед за ним. Тогда почему я бываю таким взволнованным и уязвлённым? Не ведаю. Скорее всего, я отношусь к типу людей не способных на большие чувства и роковые страсти. Ведь есть индивиды, обделённые музыкальным слухом, неспособностью воспринимать краски (дальтоники) и другие потерянные в этом мире личности. Есть и во мне возвышенные чувства, и подвержен я самым тонким эмоциям, как мне кажется. Отчего же со мной такое происходит? За тяжкие грехи моих предков или за собственные, но в прошлой жизни? Нет мне ответа. Но я продолжал верить – снизойдёт и на меня благодать одного из сладчайших безумий. Когда-нибудь, пусть и в конце моего жизненного пути.