Психоаналитические идеи и философские размышления

Всякое не медицинское воззрение на человеческое безумие рассматривалось как имеющее «самое ничтожное значение для его изучения» (там же, с. 11). Отныне исследование и лечение психических болезней стало соотноситься, как правило, с наследственно-физиологической структурой человека. Это наложило отпечаток на понимание природы человеческого безумия. Несомненно, прав был российский психолог Н. Вавулин, который, оценивая научный вклад Ф. Пинеля, в начале XX столетия писал, что «сама по себе мысль – связать психиатрию с философскими проблемами души – очень глубокая, и остается только пожалеть, что психиатрия не пошла по этому пути» (Вавулин, 1913, с. 31).

На рубеже XIX–XX столетий австрийский врач-невропатолог 3. Фрейд выдвинул психоаналитическое учение о неврозах, в основе которого лежало представление о сексуальной этиологии психических заболеваний. Если психиатры старались обходить стороной щепетильные вопросы, касающиеся интимной сферы человеческой жизнедеятельности, лишь в редких случаях обращаясь к так называемым сексуальным перверсиям, то 3. Фрейд решительно вторгся в эту запретную область. «Люди, – отмечал он, – вообще не искренни в половых вопросах. Они не обнаруживают свободно своих сексуальных переживаний, но закрывают их толстым одеялом, сотканным изо лжи, как будто в мире сексуальности всегда дурная погода. Это действительно так; солнце и ветер не благоприятствуют сексуальным переживаниям в нашем культурном мире» (Фрейд, 1912, с. 47).

Между тем, как считал 3. Фрейд, именно научные исследования в этой области могут пролить истинный свет на причины возникновения психических расстройств человека, так как неудовлетворенность сексуальной жизнью, скрытые от посторонних глаз индивидуально-личностные переживания, приводящие к сумятице чувств, бессознательные влечения – все это вызывает, в конечном счете, психические срывы личности, спасающейся от скверны бытия бегством в невроз. На основании своих психоаналитических исследований и клинических данных, полученных в ходе терапевтической практики, он и пришел к выводу, согласно которому «влечения, которые мы обозначаем термином сексуального характера, в узком и широком смысле этого слова, играют необыкновенно важную и до сих пор еще никем в должной мере не выясненную роль как причины нервных и душевных заболеваний» (Фрейд, 1923, с. 29).

3. Фрейд назвал свое учение психоанализом, подчеркнув тем самым важность глубинного проникновения в тайники бессознательного, аналитического выявления скрытых мотивов поведения личности, раскрытия подлинных причин возникновения психических расстройств и последующего устранения болезненного расщепления человеческой психики. И если в начале своей исследовательской и терапевтической деятельности его усилия были сосредоточены исключительно на сексуальной этиологии неврозов, то в дальнейшем он уделил самое пристальное внимание осмыслению антагонизмов между человеком и культурой. Рассмотрение разыгрывающихся в глубинах личности конфликтов соотносилось уже не только с сексуальностью как таковой, но и с непримиримой борьбой между влечением к жизни и влечением к смерти.

3. Фрейд обратил внимание на тот факт, что научно-технические достижения не только не оказали благоприятного воздействия на развитие человеческих потенций, не только не устранили внутреннюю расщепленность и духовную надломленной личности, но, напротив, способствовали развязыванию деструктивных наклонностей человека и его агрессивных стремлений, в результате чего человеческое существо оказалось еще более несчастным, поскольку тревога и страх за свою судьбу стали постоянными спутниками индивида, который пытается спастись от кошмаров цивилизации бегством в болезнь. Невроз, согласно 3. Фрейду, как раз и представляет собой своего рода монастырь, в который в прошлые столетия удалялись люди, разочаровавшиеся в жизни или оказавшиеся неспособными вынести все тяготы и невзгоды светского бытия.

Выживет ли человек в условиях набирающего темпы научно-технического прогресса, когда сама культура стала источником порождения братоубийственных войн? Сумеет ли человеческое существо сохранить здравый рассудок в обуздании своих деструктивных наклонностей? Не превратятся ли все люди в психически больных и не окажется ли вся человеческая цивилизация невротической?

Вот те вопросы, которые 3. Фрейд ставил перед собой в последние годы жизни и на которые он не мог найти удовлетворительного ответа. Хотя кредо всей его жизни было развенчание различных иллюзий и необходимость осознания бессознательного, а основную надежду он возлагал на разум человека, тем не менее сомнения в исходе гигантской битвы между индивидом и человеческой цивилизацией не покидали основателя психоанализа. «Мне кажется, – писал он в одной из своих последних работ „Неудовлетворенность культурой“ (1930), – что вопрос судьбы рода человеческого зависит от того, удастся ли развитию культуры, и в какой мере, обуздать человеческий первичный позыв агрессии и самоуничтожения, нарушающий сосуществование людей. В этом отношении, быть может, как раз современная эпоха заслуживает особого интереса. В настоящее время люди так далеко зашли в своем господстве над силами природы, что с его помощью они легко могут уничтожить друг друга вплоть до последнего человека. Люди это знают, и отсюда – значительная доля их теперешнего беспокойства, их несчастия, их тревожных настроений. Следует, однако, надеяться, что другая из двух „небесных сил“ – вечный Эрос – сделает усилие, чтобы отстоять себя в борьбе со столь бессмертным противником. Но кто может предвидеть исход борьбы и предсказать, на чьей стороне будет победа?» (Фрейд, 1969, с. 330–331).

Хотя зарубежные врачи-психиатры не были в восторге от психоанализа и поначалу восприняли его, что называется, в штыки, тем не менее психоаналитические идеи 3. Фрейда оказали влияние не только на некоторых из них, но и на зарубежную психотерапию в целом. Часть западных исследователей и практикующих психотерапевтов сконцентрировали свое внимание на анализе бессознательной мотивационной деятельности человека, особенно на тех его интимно-эмоциональных переживаниях, которые могли иметь место в раннем детстве.

Подобная установка на рассмотрение внутрисемейных отношений в детстве каждого индивида была основополагающей в психоаналитической концепции 3. Фрейда о человеке и его невротизации. «Врач, – подчеркивал он, – занимающийся психоанализом взрослого невротика, раскрывающий слой за слоем психические образования, приходит, наконец, к известным предположениям о детской сексуальности, в компонентах которой он видит производительную силу для всех невротических симптомов последующей жизни» (Фрейд, 1925, с. 1).

Ряд зарубежных психотерапевтов подхватили эту фрейдовскую идею. Для них она стала тем отправным пунктом, от которого они стали отталкиваться при исследовании не только неврозов, но и других психических расстройств. Выдвинутые 3. Фрейдом представления об эдиповом комплексе оказались тем центральным стержнем, вокруг которого структурировались многие идеи, касающиеся причин происхождения, природы и способов лечения психических болезней. Не случайно, оценивая вклад 3. Фрейда в развитие целого ряда наук, включая психиатрию, некоторые западные теоретики особо подчеркивают значимость эдипова комплекса в понимании мотивационной деятельности человека. «Эдипов комплекс, – писал по этому поводу Ф. Виттельс, – это тот локомотив, который промчал триумфальный поезд Фрейда вокруг земного шара» (Виттельс, 1925, с. 100).

Как известно, учение 3. Фрейда об эдиповом комплексе основывалось на древнегреческом мифе, описанном Софоклом в трагедии «Царь Эдип», где повествуется о том, что, по воле судьбы и не зная того, Эдип убивает своего отца Лая и жениться на своей матери Иокасте. Основатель психоанализа усмотрел в этом мифе подтверждение того, что мальчик всегда испытывает инцестуозное влечение к своей матери и видит в своем отце соперника, а это ведет к внутренним конфликтам, которые способны перерасти в невроз как ребенка, так и взрослого человека. Поэтому, сталкиваясь со случаями невроза, психоаналитик должен прежде всего проникнуть в тайну детских переживаний пациента, освободить его от каких-то для него самого неясных, но мучительно терзающих душу переживаний и бессознательного чувства вины, чтобы личность смогла обрести душевное равновесие и оказалась способной к осуществлению нормальной жизнедеятельности.

Зарубежные представители различных видов психотерапии берут на вооружение данное психоаналитическое положение. Правда, часть из них сегодня не разделяют взгляды 3. Фрейда на сугубо сексуальную этиологию психических расстройств в том плане, как она трактовалась в ранних его работах. Но сама идея о необходимости исследовать внутрисемейные отношения и осмысливать факты индивидуально-личностных переживаний детства находит отклик в зарубежной психотерапевтической теории и практике независимо от того, что некоторые исследователи и терапевты не разделяют выдвинутых 3. Фрейдом представлений об эдиповом комплексе.

Так, американский социальный психолог и психоаналитик Э. Фромм считает, что концепция эдипова комплекса сама по себе важна, хотя 3. Фрейд дал ей неправильную интерпретацию древнегреческого мифа, ибо он рассмотрел трагедию Софокла «Царь Эдип» в отрыве от софокловской трилогии. Если принять во внимание две другие части этой трилогии и рассмотреть содержание «Антигоны» и «Эдипа в Колонне», то обнаружится, «что миф может быть понят как символ не инцестуозной любви между матерью и сыном, но как восстание сына против авторитета отца в патриархальной семье; что женитьба Эдипа на Иокасте является только вторичным элементом, только одним из символов победы сына, который занимает место отца со всеми его привилегиями» (Fromm, 1957, р. 202).

В свою очередь, американский социолог Дж. Морено замечает: «Психоаналитический подход к драме Эдипа правилен, пока он рассматривает комплекс Эдипа как индивидуальную реакцию Эдипа, отражавшую всех лиц, которые его окружают. Но для того, чтобы представить полностью реальную драму Эдипа, необходим анализ взаимоотношений, приходится произвести индивидуальный анализ каждого из трех лиц: Эдипа, его отца Лая и его матери Иокасты… Взаимосвязь этих трех лиц, трения между ними, столкновения их комплексов будут реальным психосоциальным процессом их взаимоотношений…» (Морено, 1958, с. 47).

Как бы там ни было, но при всех расхождениях с классическим психоанализом 3. Фрейда современная зарубежная психотерапия и психиатрия сохраняют главное – такой подход к исследованию психических болезней, в рамках которого внимание акцентируется на внутрисемейных отношениях. Не случайно семейная психотерапия занимает одно из ведущих мест в психиатрической практике. Об этом свидетельствуют, в частности, доклады и выступления зарубежных психотерапевтов и психиатров на состоявшемся в 1971 г. в Мехико V Международном конгрессе психиатров, на котором широко обсуждалась тема «Пациент и его семья и семья как пациент».

Разумеется, сама по себе семейная терапия достаточно актуальна, однако сводить всю этиологию психических расстройств личности исключительно к семейным коллизиям – значит ограничивать ракурс рассмотрения возможных причин, оказывающих существенное воздействие на специфику возникновения психосоматических и психических заболеваний. Палитра человеческих взаимоотношений намного сложнее, и она не ограничивается рамками внутрисемейных связей. Это подчас осознают зарубежные психотерапевты и психиатры, которые пытаются учесть не только семейные, но и политические, этнические, социокультурные конфликты, ведущие к душевным надломам, что, разумеется, позволяет более адекватно понимать действительные причины соответствующих драм, загоняющих порой человека в болезнь. Как замечает отечественный ученый В. Н. Мясищев, «психогенные заболевания происходят вследствие конфликтов личности с общественно обусловленной действительностью» (Психотерапия при нервных и психических заболеваниях, 1973, с. 19). Но именно внутрисемейные и межиндивидуальные связи и отношения между людьми становятся главным фокусом исследования в современной зарубежной, особенно американской, психотерапии и психиатрии. В этом плане соответствующие специалисты нередко находятся под влиянием психоаналитических идей 3. Фрейда. Подобное положение не отрицается зарубежными авторами, которые, подобно профессору психиатрии Калифорнийского университета Дж. Мармора, отмечают, что «в организационной американской психиатрии психоанализ играет важную роль» (Psychoanalysis in Present-Day Psychiatry, 1969, p. 6).

В последние годы многие зарубежные исследователи пытаются представить процесс отчуждения, деперсонализации, нивелировки личности в современном обществе как акт сумасшествия и помешательства человеческого разума, неудержимый порыв неистовства и безумия человека, стремящегося обрести безграничную свободу от природных и социальных оков, но все более запутывающийся в тенетах своей свободы.

Строго говоря, подобный взгляд на человеческое безумие сложился отнюдь не сегодня и даже не несколько десятилетий тому назад. В зарубежной философии и психиатрии XIX столетия тема неистовства и безумия человеческого духа была не менее актуальной и широко дискутируемой, чем в настоящее время. Уже в тот период порабощение человека техникой, подчинение его тем могущественным силам, которые им же самим были вызваны к жизни, разрыв с естественной природой и погружение в мир вещей, закат западной культуры и духовное обнищание личности воспринимались и рассматривались как сумасшествие, помешательство человеческого разума, возомнившего себя господином над чувственной природой и страстями, глубоко запрятанными в человеческой душе. Овладение силами природы, сознательное преобразование мира и научно-технические достижения расценивались некоторыми зарубежными исследователями как пиррова победа человека, чей помраченный разум не позволял ему узреть свое трагическое положение и никчемное бытие, во всей полноте ощущаемое лишь в минуты психических срывов и душевных надломов. При этом многие зарубежные философы и психиатры считали, что человеческое безумие не является результатом развития современной цивилизации. Как полагал известный в то время профессор судебной медицины Лондонского университета Г. Маудсли, человеческое помешательство представляет собой «просто диссонанс во вселенной, результат и доказательство недостатка гармонии между личною природой человека и природою его окружающею, которой он составляет часть» (Маудсли, 1875, с. 357). По его убеждению, сумасшествие человеческого разума рельефнее всего проявляется уже тогда, когда человек пытается осознать свою умственную деятельность, совершаемую будто бы в здоровом состоянии совершенно бессознательно. «Тот, чей мозг заставляет его осознавать свое присутствие, – писал Г. Маудсли, – болен, и мысль, сознающая себя, не есть естественная и здоровая мысль» (Маудсли, 1870, с. 25).

В начале XX столетия тема отчуждения и безумия человека получила образное отражение в художественной литературе и драматургии. Писатели, поэты, драматурги, не жалея красок, описывали процессы деградации человека, превращения личности в безвольный автомат, подчиняющийся законам вещного мира. «Все больше и больше, – с прискорбием отмечал С. Цвейг, – обезличивает обывателя техника современности, создавая из него бесцветный и однообразный тип» (Цвейг, 1932, с. 348). Все глубже, добавлял Т. Манн, происходит «опустошение души механизмами», все отчетливее наблюдается «смерть души по вине механизмов» (Манн, 1960, с. 539).

Наиболее ярко, быть может, эта тема была раскрыта в романе итальянского писателя и драматурга Луиджи Пиранделло «Вертится», где глазами оператора Серафино Губбио была высвечена картина духовного обнищания человека, показана трагическая и жалкая участь людей, на которую обрекает их научно-технический прогресс, описаны душевные муки и переживания личности, внезапно обнаруживающей, что безумство и неистовство, глубоко запрятанные под маской светской любезности, в один прекрасный момент могут перевернуть всю жизнь индивида. Серафино Губбио – оператор, прекрасный специалист, работающий на кинематографической фабрике «Космограф». Перед его взором проходят различные сцены, разыгрываются жизненные драмы, но он как бы отстранен от всего происходящего, автоматически крутит ручку своего аппарата, не выражая никаких эмоций даже в том случае, когда находится в клетке тигра, собирающегося разорвать на части снимающегося киноартиста. Находясь на своей работе, он не имеет права на эмоции, ибо он уже не личность, активный участник событий, а не что иное, как «рука, вертящая ручку».

Да, человек создал умные машины, выполняющие самые сложные действия и освобождающие его от тяжелого труда! Но вместе с тем он создал себе из железа и новые божества, которые превратили его в раба. Прекрасной иллюстрацией того оказывается судьба талантливого скрипача, с которым познакомился Губбио. Этот скрипач опустился на дно жизни, нигде не работает, поскольку его до глубины души потрясло то обстоятельство, что в этом мире его талант используется в угоду божеству-машине. Однажды его наняли на работу только для того, чтобы он аккомпанировал свитку пробитой бумаги, пропущенной через брюхо автомата. Не выдержав такой душевной муки, он бросает работу, клянется больше не брать в руку смычок. Единственное, на что он соглашается, так это сыграть на скрипке перед клеткой тигра. И какая это была игра! Скрипач вложил всю свою душу в исполнение концерта, точно перед ним был не тигр, а понимающая и оценивающая его игру аудитория.

Вот к чему приводит научно-технический прогресс в том мире, в котором живет Серафим Губбио! Человек оказывается лишним. Разве нельзя обойтись без него? Разве нельзя его упразднить, заменить каким-нибудь механизмом? Таково «неизбежное торжество глупости после всех гениальных усилий и изучений, затраченных на создание этих чудовищ, которым полагалось быть только орудиями и которые вместо этого невольно стали нашими господами» (Пиранделло, 1926, с. 10).

Но отчуждение человека от своей внутренней жизни и порабощение его механизмами не могут заглушить, как показывает Пиранделло, глубоко коренящихся и искусственно прикрытых страстей, неистовых вожделений, которые рано или поздно прорываются через «эластичную сетку сознания». Когда же происходит взрыв души и наружу выплескиваются ранее затаенные мысли, тайные чувства, сладострастные ощущения, то человек цепенеет перед открывшейся ему столь ужасной картиной своего безумства, составляющего сердцевину, сокровеннейшую суть его бытия. «Ужас появляется потому, что нам делается мучительно ясно, как безумие прячется и гнездится в каждом из нас, так что каждый пустяк может спустить его с цепи: стоит чуть-чуть податься зыбкой сетке теперешнего нашего сознания, и все эти много лет накапливаемые образы, отныне вдруг путаные и блуждающие; все обрывки жизни, оставшиеся для нас тайной вследствие того, что мы не могли и не хотели рассматривать ее при свете рассудка; двуличные поступки, гнусная ложь, мрачная злоба, преступления, обдуманные нами вплоть до самых мельчайших подробностей, забытые воспоминания, невысказанные желания – все это вдруг неистово, в дьявольском бешенстве вырвется и зарычит, как дикие звери» (Пиранделло, 1926, с. 157–158).

Эти литературные зарисовки сумасшествия человеческого разума, проявляющегося в трезво-рассудительных усилиях по ускорению научно-технического прогресса и в бессознательном превращении человека в жертву раболепного преклонения перед могуществом им же самим созданного мира техники, а также безумия, время от времени взрывающего человеческую душу, можно встретить и на страницах философских, психиатрических трудов. Значительно чаще они облекаются в форму научных рассуждений о здоровье и болезни человека, о нормальных и патологических формах его жизнедеятельности. Психическое здоровье и психическая болезнь, норма и патология становятся теми объектами изучения, через призму которых исследователи стремятся проникнуть в глубины человеческой души, распознать внутренний мир человека. Многие из них пытаются понять специфику современного человеческого безумия, определить ту грань, которая отделяет сумасшедшего от гения, психически больного от здорового человека. Эти проблемы привлекают к себе внимание психиатров, биологов, антропологов. Они становятся центральными для зарубежных философов, писателей, драматургов.

Что представляет собой безумие? Является ли оно нормой жизни человека или патологией? Представляет ли оно из себя такое психическое заболевание, которое, как полагал Ф. Ницше, свидетельствует о привилегии человека, по сравнению с животным миром, или относится к извращению человеческой деятельности?

Чему следует отдать предпочтение – безумству гения или смирению глупца, неистовству художника или уравновешенности ремесленника от искусства? Что более типично, нормально для человека – психическое здоровье или психическая болезнь? И, наконец, не является ли безумец, осознавший свое безумство, более нормальным, чем тот, кто считается или, по крайней мере, сам себя считает нормальным, здоровым, в то время как он явно болен?

Вот те вопросы, которые встают во всей остроте, как только ученый или писатель пытается понять и раскрыть природу безумства.

Вполне очевидно, что на эти вопросы не так-то просто ответить, поскольку «безумие» охватывает широкий круг явлений, не поддающихся однозначной оценке. «Безумие, – отмечал в свое время английский психолог Б. Гарт, – не есть определенное понятие вроде скарлатины или туберкулеза; словом „безумие“ обычно обозначают разнородную группу явлений, между которыми мало общего. Мало того, границы его варьируют из века в век сообразно господствующим понятиям эпохи… лица, которых в средние века особо чтили, теперь без колебаний были бы отправлены в больницу» (Гарт, 1914, с. 161).

И это действительно так. То, что представлялось безумством в далеком прошлом, сегодня не является таковым, и, напротив, то, что в наши дни расценивается как разумное, примитивным человеком рассматривалось как верх безрассудства. Даже в настоящее время один и тот же поступок человека может рассматриваться как проявление безумства или благоразумия в зависимости от того, к какой стороны к нему подходят, каким нормативными критериями руководствуются при оценке.

Если сегодня человек найдет кошелек с 500 долларами и отдаст его потерявшему лицу, то в мире, где погоня за деньгами является основной жизненной ценностью, немногие по достоинству оценят этот честный поступок. Большинство людей не только не поймет такого «наивного благородства», но и, посмеявшись над простачком, назовет его не иначе как безумцем, сумасшедшим, дураком, не от мира сего. Если молодой человек женится на женщине в возрасте, да еще с ребенком, то одни воспримут это как свидетельство искренней любви, в то время как другие сочтут его за ненормального.

Суждения о безумстве и благоразумии, нормальном и ненормальном находятся, следовательно, в тесной зависимости от принятых в том или ином обществе этических норм, моральных предписаний, социально приемлемых установок и культурных ценностей.

В современном обществе роль судьи в определении безумства и благоразумия, психического здоровья и психического заболевания чаще всего отводится психиатрам. Во многих случаях именно они выносят окончательный приговор тому, кого считать безумным, а кого – психически нормальным человеком. Причем это делается, как правило, в соответствии с устоявшимися в обществе нормами поведения человека, хотя сам диагноз (приговор) безумству, отождествляемому с психическим расстройством, преподносится от имени медицинской науки.

Оперируя психиатрическими терминами, принятой системой классификации психических расстройств, психиатры нередко усматривают безумство там, где имеет место любое отклонение от навязанного обществом образа жизни. Поэтому нередко вполне здоровый и нормальный в психическом отношении человек может быть объявлен безумцем и больным только на том основании, что его действия не совпадают с официально одобренными в обществе идейными установками. Любое отклонение от провозглашаемых государством нравственных норм, несогласие с существующим правопорядком и не поддержание статус-кво могут расцениваться как симптомы психического заболевания, как факты, подтверждающие безумие человека.

Подобная психиатрическая практика обусловлена не столько строго научным определением психических болезней, сколько идейной атмосферой, царящей в том или ином обществе. И дело не в том, что психиатрия, как заметил отечественный психиатр В. Леви, представляет собой «самую на сегодняшний день не точную из наук» (Леви, 1967, с. 327). Более существенным является то, что, не отдавая себе отчета и не признаваясь в этом, в ряде случаев психиатрия играет роль «охранителя» государства или чьих-либо частных интересов.

В том случае, когда речь идет о явных психических расстройствах, вызванных органическими поражениями мозга или какими-либо другими отклонениями физиологического порядка, медицинский диагноз вполне оправдан. Но как быть с тем, когда нежелание человека вписаться в навязанные ему извне «правила игры» и сохранить свою индивидуальность на фоне адаптированных к обществу послушных и покорных его членов, освещается психиатрическим клеймом «безумец», «психически больной»?

Кстати сказать, претензия на сугубо клинические данные в ряде случаев оказывается лишь интеллектуальной позой психиатра, независимо от того, осознает ли он это положение или нет. Как член существующего общества, он вбирает в себя вполне определенные, с детства закладываемые в него соответствующим воспитанием ценности и в рамках медицинского образования усваиваемые государственные стандарты, выход за которые оказывается весьма проблематичным. Впоследствии в профессиональной деятельности определение безумия осуществляется на основе общепринятых в психиатрии установок, формирование которых обусловлено не только врачебным сообществом, но и той социокультурной средой, в которой он живет.

Чтобы выйти из-под гнета соответствующих установок, необходимо обладать незаурядным критическим умом и завидной смелостью, а это наблюдается далеко не у всех членов общества, включая психиатров. Поэтому даже в том случае, когда психиатр не идет на сознательное определение здорового человека психическим больным, как это может иметь место в отношении неугодных власть имущим лицам, классификация здоровый – больной, нормальный – ненормальный основывается на медицинских стандартах, сформированных под воздействием соответствующей системы образования, разделяющей ценности данного общества.

Что касается современной зарубежной психиатрии, то она, несомненно, играет вполне определенную роль в западном мире, являясь своего рода охранительницей истеблишмента. Этому в немалой степени способствует и то обстоятельство, что в своей профессиональной деятельности психиатрам приходится сталкиваться с проблемами, которые не имеют пока общепринятых решений. Трудности заключаются уже в том, что далеко не всегда можно провести четкую границу между гениальностью и безумием, психическим здоровьем и психическим заболеванием. Если психиатры и пытаются провести такую границу, то она, разумеется, условна, за исключением тех случаев, когда наблюдаются явные признака психического расстройства, связанного с повреждением коры головного мозга.

На последнее обстоятельство неоднократно обращали внимание как психиатры, на практике сталкивающиеся с подобными трудностями, так и философы, размышляющие над тайной и загадкой человеческого безумия, сумасшествия.

«Едва ли хоть один человек свободен от него настолько, – писал несколько столетий тому назад английский философ Дж. Локк, – чтобы его не считали годным более для Бедлама, чем для образованного общества, если бы он всегда, во всех случаях, рассуждал или действовал так, как он это постоянно делает в некоторых случаях. Я имею в виду здесь не то время, когда человек бывает во власти неукротимой страсти, а когда он находится в неизменном, спокойном течении свей жизни» (Локк, 1960, с. 395). В свою очередь, английский философ Д. Юм замечал, что «здоровье и болезни непрерывно сменяют друг друга у всех людей, и ни один человек не обладает исключительно и постоянно тем или другим» (Юм, 1965, с. 193). Об этом же, по сути дела, размышлял и австрийский психоаналитик 3. Фрейд, который в одной из своих работ писал о том, что «граница между нормальным и так называемым болезненным психическим состоянием, с одной стороны, так условна, с другой – так трудно уловима, что каждый из нас, вероятно, не раз переходил ее в течение дня» (Фрейд, 1912, с. 127).

Объективные трудности, с которыми сталкиваются психиатры и психотерапевты при определении здоровья и болезни человека, действительно налицо. Однако некоторые исследователи и врачи делают далеко идущие выводы. Если 3. Фрейд писал о том, что «все мы немного нервозны» (Фрейд, 1923, с. 255), то отдельные зарубежные психиатры утверждают, что человек только тогда является реальным, живым человеком, когда он болен, поскольку болезнь, особенно психического, духовного свойства, – это высшее проявление человеческого духа. В этом отношении они целиком разделяют точку зрения одного из героев «Волшебной горы» Т. Манна, согласно которой человеку присуща болезнь, она-то и делает его человеком: «в той мере, в какой он болен, в той мере он и человек; гений болезни неизмеримо человечнее гения здоровья» (Манн, 1959, с. 173).

Для ряда зарубежных исследователей сумасшествие человеческого разума как раз и является наглядным подтверждением того положения, согласно которому безумие является неотъемлемым элементом развития культуры, процесса становления человека человеком. Болезнь, психическое расстройство – не исключение из правил, а нормальное состояние человека, находящегося на высшей ступени своего развития. Отсюда установка некоторых теоретиков на переосмысление понятий «норма» и «патология», на увековечивание психических болезней, которые должны восприниматься в качестве нормального явления, отвечающего сущности человека. Отсюда и точка зрения, согласно которой «будущее принадлежит болезни» (Psychological Man, 1975, p. 203).

Итак, в современной зарубежной психиатрии наблюдается довольно любопытная картина. Одни психиатры считают человеческое безумие болезнью, рассматривают любое, не вписывающееся в соответствующие нормы и стандарты общества поведение как абнормальное и на этом основании объявляют человека психически больным, что чревато серьезными социально-экономическими последствиями для самой личности, поскольку она может подлежать в этом случае насильственному заключению в психиатрическую клинику, лишиться свободы голоса, возможности распоряжаться своим имуществом и пользоваться гражданскими правами. Другие психиатры рассматривают безумие как человеческое достояние, а психическое расстройство как норму человеческого бытия, в результате чего распространение психических заболеваний в современном мире оказывается не только нормальным, но и необходимым явлением, свидетельствующим об определенном уровне развития общества.

На первый взгляд может показаться, что это совершенно разные, диаметрально противоположные точки зрения. Однако это далеко не так. Между ними имеется то общее, что непосредственным образом объединяет их между собой. Как в том, так и в другом случае речь идет, в конечном счете, о поддержании устоев современного общества не только посредством теоретического оправдания того произвола, который имеет место в постановке диагноза «психически больной», но и благодаря психиатрической практике, организационно оформленной, институционально подкрепленной и официально одобренной на государственном уровне.

Что касается стремления некоторых западных теоретиков увековечить психические болезни, представить их как подлинное благо прежде всего для самого человека, то подобный взгляд на человеческое безумие логически вытекает из специфического человеческого существования в современном мире. Действительно, чтобы не быть объявленным безумцем, человек в современном мире должен разделять все установки и ценности существующего миропорядка. Если показателем психического здоровья индивида является его покупательная способность, обладание определенным капиталом, статусным положением в обществе, машиной, домом и массой других вещей, то здоровым, нормальным человеком будет тот, в чьем распоряжении находятся данные материальные блага. Поскольку подобный критерий нормальности и здоровья становится общепринятым в мире капитала, то для того, чтобы не прослыть в глазах окружающих безумцем, человек должен стремиться постоянно к достижению установленной номы благополучия. Причем в процессе достижения этой цели он уже может не брезговать никакими средствами. Даже если какие-то жизненные ценности внутренне претят индивиду, то он не должен обнаруживать своего неприятия перед другими, поскольку в противном случае он рискует быть назван безумцем, сумасшедшим, психически больным.

Поскольку все неистово безумствуют в погоне за золотым тельцом, подчас даже не осознавая своей болезненной страсти, то лучше присоединиться к другим людям или закрыть на данное безумство глаза, чем, будучи в полном сознании и здравом уме, выйти из игры и тем самым предстать перед окружающими изгоем, не от мира сего. Быть в мире капитала нормальным – значит неукоснительно следовать всем правилам игры современного общества. Стоит лишь на какое-то время нарушить установленные правила, как человек не только может потерять работу, общественное признание, но и оказаться в стенах психиатрической клиники в качестве психически больного. Используя выражение Б. Паскаля, «людям столь необходимо страдать безумием, что не быть безумным – значит страдать другого рода безумием» (Паскаль, 1905, с. 246).

Наиболее яркой и красочной иллюстрацией человеческого безумия в современном мире может служить пьеса уже упомянутого итальянского писателя и драматурга Пиранделло «Генрих IV». Главный герой пьесы – сумасшедший, считающий себя королем. Близкие, окружающие его люди из года в год разыгрывают карнавал, точнее маскарад, в котором все лица выдают себя за других и таким образом поддерживают игру сумасшедшего, лишь бы он пребывал в спокойном состоянии, не раздражался по пустякам, что, несомненно, должно способствовать его выздоровлению. Все сознательно идут на эту игру, в душе подсмеиваясь над незадачливым больным. В этом маскараде принимает участие и личный врач больного, наблюдающий за состоянием здоровья своего подопечного.

По ходу пьесы выясняется, что ее главный герой был некогда здоровым человеком, но лет десять-двенадцать тому назад он упал с лошади, в результате чего произошло психическое расстройство. С тех пор все обращаются с ним как с больным, прощают ему все экстравагантные выходки и вольности, которые недопустимы в светском обществе с точки зрения здорового человека.

Сюжет незамысловатый, но неожиданно вся пьеса приобретает совершенно иное звучание, как только обнаруживается, что тот, кого считают больным, на самом деле давно выздоровел, хотя и не показывает вида, и сознательно разыгрывает свое сумасшествие. Это он, всеми признанный больным, безумцем, пристально наблюдает за окружающими его людьми и всячески поддерживает их ежегодный маскарад, превращая его не просто в забаву, а в реальность подлинного сумасшествия.

И вот однажды, не выдержав наивности и глупости окружающих его людей, герой пьесы выступил с обличительной речью, в которой обвинил участников маскарада в совершенном преступлении, так как его падение с лошади, в результате чего он стал больным, было отнюдь не случайным, а специально подстроенным кем-то из близких. Это вызвало возмущение у окружающих его людей, причем некоторые восприняли его речь как болезненный бред, которому не стоит придавать особое значение. Но аргументы «сумасшедшего» были настолько логически стройными и продуманными, а обвинения – не вызывающими сомнения, что даже лечащий врач признал своего подопечного вполне здоровым и нормальным человеком. «Я выздоровел, господа, – восклицает герой пьесы – потому что прекрасно умею изображать сумасшедшего, – и делаю это спокойно! Тем хуже для вас, если вы с таким волнением переживаете свое сумасшествие, не осознавая, не видя его!» (Пиранделло, 1932, с. 570).