Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней

На основе рассмотрения различных сюжетов, связанных с клинической практикой, философскими размышлениями Ницше, любовными страстями, нашедшими отражение в трагедиях Шекспира, проблемой жизни и смерти в мифологии, русской сагой о князе Олеге, погибшем от укуса змеи (сексуальное вожделение), вылезшей из черепа любимого коня (сексуальность) в тот момент, когда он стоял на его могиле, Сабина пришла к выводу о том, что в половом инстинкте просматривается инстинкт смерти, а становление – это, по сути дела, результат разрушения.

Словом, в той статье Сабины высказывались мысли, в соответствии с которыми становление обусловлено разрушением, никакое изменение не происходит без уничтожения старого состояния, при неврозе составляющая разрушения перевешивает и выражается в симптомах сопротивления жизни.

«Смерть сама по себе ужасна, смерть на службе сексуального инстинкта, то есть как его разрушающая составляющая, ведущая к становлению, приносит благо», – таково заключение Сабины, полагающей, что вечная жизнь не приносит человеку блага, о чем свидетельствует, в частности, легенда об источнике жизни.

В своем докладе на заседании Венского психоаналитического общества Сабина изложила только часть соображений, содержащихся в ее статье, завершающейся утверждением о том, что как биологически, так и психологически инстинкт размножения состоит из двух составляющих, являющихся в равной мере инстинктом становления и инстинктом разрушения. После завершения доклада ей пришлось выслушать ряд критических соображений в свой адрес, поскольку многие венские психоаналитики не спешили разделить ее необычные для того времени идеи.

Профессор Фрейд, мнение которого было чрезвычайно важным для Сабины, не был многословен. Возможно, это было вызвано тем, что прошло всего лишь полтора месяца после того, как выступивший с критикой фрейдовской сексуальной концепции Альфред Адлер покинул Венское психоаналитическое общество. Причем именно на том же самом заседании, состоявшемся 14 октября 1911 года, Сабина Шпильрейн была принята в члены этого общества.

По оценке профессора Фрейда, Сабина Шпильрейн действительно была талантливой и в том, что она говорила, содержался определенный смысл. Вместе с тем ему вовсе не импонировала идея, согласно которой наряду с сексуальным влечением имеется самостоятельное деструктивное влечение – инстинкт разрушения. Фрейд полагал, что, находясь под влиянием Юнга, Сабина увлеклась биологическими представлениями о человеке и, кроме того, ее идея об инстинкте разрушения является личностно обусловленной.

Материнский инстинкт

Отголоски давно минувших идейных баталий на мгновение промелькнули в голове Сабины, но тут же затерялись в далеком прошлом. В ее сознании сверкнула молния и опалила ее истомившуюся душу тревожной волной материнского инстинкта.

Смерть.

О Боже! Ведь дело не в ее собственной смерти, к которой она давно готова. Смерть не обойдет и ее дочерей. Немцы не пощадят ее дорогих девочек. А ведь им бы жить да жить. Рената.

Прелестное дитя, рожденное 17 декабря 1913 года от брака с ростовским врачом, педиатром и невропатологом Павлом Наумовичем Шефтелем, за которого она вышла замуж и брак с которым был зарегистрирован в ростовской синагоге в июне 1912 года. В свидетельстве о рождении было записано имя Ирма-Рената, но со временем девочку стали звать Ренатой.

Это была темноволосая, кудрявая, стройная и красивая девушка, обладающая хорошими музыкальными данными и учившаяся в музыкальном училище при Московской консерватории по классу виолончели.

Ева.

Родившаяся 18 июня 1926 года и названная в честь своей бабушки, матери Сабины, Евы Марковны Люблинской.

Красивая, с волнистыми волосами, не менее музыкальная, чем ее старшая сестра, и учившаяся в музыкальной школе по классу скрипки.

Милые девочки, за судьбу которых Сабина беспокоилась больше всего на свете. Любимые дочери, которыми она дорожила и гордилась.

Сабина не скрывала того, что до появления на свет дочерей хотела родить сына, которого назвала бы Зигфридом. Не скрывала ни от Юнга, предполагаемого отца, о чем мечтала многие дни и ночи напролет, ни от Фрейда, узнавшего о ее страстной любви к цюрихскому врачу.

Но этому не суждено было случиться. Вместо Зигфрида, нового Спасителя человечества, Сабина родила другого ребенка.

Нет, не дочь Ренату от ее мужа Павла Шефтеля. Девочка родилась чуть позднее.

Сабина все же родила от Юнга маленького Зигфрида, символически представленного статьей «Деструкция как причина становления».

Именно эту статью она воспринимала как плод той страстной любви, которую она испытывала к Юнгу. Да и как могло быть иначе! Разрушение мечты и новое творение. Слияние любящих сердец на фоне упорядочения профессиональных отношений.

Что она писала любимому Юнгу по поводу своей статьи?

Это было тридцать лет тому назад, но Сабина не забыла ничего. До сих пор ласкающей слух мелодией любви звучат глубоко выстраданные слова, написанные ее рукой в письме Юнгу:

«Дорогой мой!

Получи дитя нашей любви – статью, которая и есть твой маленький сын Зигфрид. Мне было трудно, но нет ничего невозможного, если это делается ради Зигфрида. Если ты решишь напечатать эту статью, то я буду знать, что выполнила свой долг по отношению к тебе. Только после этого я буду свободна… Зигфрид давал мне творческий порыв, хотя он был обречен на существование в мире теней Прозерпины».

Мысленно воспроизведя кусок текста из того письма, которое она когда-то послала Юнгу, Сабина продолжила внутренний разговор сама с собой.

Да, дорогой мой, я подарила тебе дитя нашей любви. Ты его признал и опубликовал статью. Наш сын Зигфрид объединил в себе арийскую и еврейскую кровь. Ты, дорогой мой, не только приобщился к еврейству, но и совершил символическое обрезание. Мне было досадно, что ты так критически отнесся к этой статье и кое-что убрал из нее. Но все же она появилась на свет, и я теперь свободна.

Мое замужество – не что иное как свобода от тебя, дорогой Юнг. Фрейд полагал, что тем самым я освободилась от невротической зависимости. Возможно, это и так. Во всяком случае я скоро забеременела от мужа. А Фрейд, узнавший о том, что я жду не воображаемого, а реального ребенка, высказал свое пожелание, чтобы этот ребенок был темноволосым, а не блондином.

Рената, милая девочка!

Как я люблю тебя и как мне хотелось, чтобы ты была счастливой! Но, видимо, моя страстная любовь к Юнгу была столь поглощающей, что ее отголоски давали знать о себе и после замужества.

Бедный Павел Шефтель. Он не мог не чувствовать того, что какая-то часть моей души и моего тела не принадлежит ему полностью. Может быть, поэтому в начале Первой мировой войны он решился возвратиться в Россию. Ну а я осталась с дочерью в Лозанне, куда мы поначалу переехали вместе с Павлом, покинув ставший опасным для нас Берлин.

После нашего расставания Павел жил и работал в Ростове-на-Дону. Там он встретил русскую женщину, которая была, как и он, врачом. Они несколько лет прожили вместе, а в 1924 году у них родилась дочь Нина.

Переживала ли я по этому поводу?

Конечно, переживала. Нет, речь не идет о разъедающей душу безумной ревности. К Павлу не было той страстной, безумной любви, которую я испытывала к Юнгу. Но все же Павел был отцом моего не мифического, а реального ребенка – дочери Ренаты.

О рождении у него дочери Нины я узнала тогда, когда уже жила и работала в Москве. Это была потрясающе интересная работа как в комитете Русского психоаналитического общества, в который меня избрали в 1923 году, почти сразу после возвращения в Россию, так и в Государственном психоаналитическом институте. Однако обстоятельства сложились так, что вскоре мне пришлось переехать из Москвы в Ростов-на-Дону.

Почему это произошло?

Трудно ответить на этот вопрос даже самой себе. Тут переплелись личные и профессиональные интересы.

С одной стороны, в результате закулисных интриг, о которых я почти ничего не знала, так как была полностью поглощена лекциями по психологии бессознательного мышления, семинаром по психоанализу детей и практической работой в качестве психиатра и врача-педолога, в августе 1925 года вышло постановление о ликвидации Государственного психоаналитического института. Я не только не видела перспектив дальнейшей работы в области психоанализа, но и, честно говоря, ничего не понимала в существе происходящих в то время дебатов, связанных с фрейдо-марксизмом.

С другой стороны, хотя любимая работа заполняла все мое время, я чувствовала себя одинокой в Москве.

У меня не было ни своих друзей, ни каких-либо душевных привязанностей. Поэтому, когда у моего мужа, Павла Шефтеля, начались разногласия с его гражданской женой и он заговорил о возможности налаживания совместной семейной жизни, я начала раздумывать о возвращении туда, где родилась и где прошло мое детство. Тем более, что в Ростове-на-Дону проживал мой старый отец, оставшийся вдовцом после смерти моей матери в 1921 году.

После недолгих, но болезненных колебаний я все же решилась покинуть Москву и переехала в Ростов-на-Дону к своему мужу. Все-таки нас объединяла наша общая дочь, Рената.

А в 1926 году у меня родилась от Павла вторая дочь, которую мы назвали Евой. Тем самым я хотела как бы продемонстрировать самой себе, да, видимо, и Павлу, что с появлением на свет Евы начинается совершенно новая жизнь.

Вот когда во мне по-настоящему заговорил материнский инстинкт. Раньше я этого не понимала.

Да, я мечтала иметь сына от Юнга. Да, я хотела назвать его Зигфридом. Но те мои желания и фантазии не имели ничего общего с материнским инстинктом. Они были связаны со слепой страстью молодой женщины, но не с щемящим чувством матери, тревожащейся за своего ребенка.

Желание родить Зигфрида не предполагало никакой ответственности с моей стороны. Вернее, я только думала, что на меня возложена историческая миссия произвести на свет нового Спасителя человечества. Но эта историческая миссия не сопровождалась личной ответственностью.

Другое дело – мои две дорогие дочери. Правда, рождение Ренаты произошло в период моего освобождения от того наваждения, которое было связано с Юнгом. Я была полна творческих замыслов и жизненных сил. До личной ответственности за жизнь первой дочери дело просто не доходило, поскольку, казалось, все еще впереди.

Рождение же второй дочери, Евы действительно пробудило во мне материнский инстинкт. Он стал, как мне кажется, своего рода навязчивой идеей. И в этом нет ничего удивительного, поскольку в середине 1930-х годов над нашей семьей нависла угроза большевистского террора.

Кому-то может показаться сумасбродным то решение, которое я приняла после смерти своего мужа. Но я приняла его сознательно, что бы ни говорили другие люди, которые готовы были назвать меня сумасшедшей.

Нет, я не была сумасшедшей. Во мне говорил материнский инстинкт. И не только говорил, но и подталкивал к неординарным поступкам. Ведь моей младшей дочери, Еве, было в то время еще только одиннадцать лет. И никто не мог гарантировать того, что меня, как моего брата и отца, не арестуют по обвинению в чем угодно, например в порочной связи с фрейдизмом как чуждой большевизму идеологией.

Что стало бы тогда с моей младшенькой? Кто поднял бы ее на ноги? А если бы вслед за матерью арестовали старшую дочь, Ренату, как совершеннолетнюю? Ужас!