Оценить:
 Рейтинг: 0

Возвращение в детство

Год написания книги
2020
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Счастье. Счастье первых встреч, узнаваний, расставаний, ожиданий, волнений.

Счастье брошенного и пойманного взгляда, счастье сердца, предложенного и принятого. И совсем не важна спина уходящего соперника, кровь на рубашке и кровь на лице, важен миг первого соединения рук, ресниц, губ, важен первый поцелуй с освежающим привкусом металла на губах.

Там, возле холодных прокуренных бараков, на морозе, на ветру, происходило сплетение большего, чем души.

Эх… Славный корабль, омулевая бочка…

Любовь – как украшает это чувство людей, делает их благородней, чище, добрей. Человек становится ближе к Богу, к себе, к природе, растворяясь в ней, становясь ею. Как важно помнить об этом всегда. Как научиться оставаться такими, хотя бы иногда.

Моя жизнь началась на окраине Челябинска, в одной из многочисленных одноэтажных построек металлургического района, где отец и мать стали жить вместе. Началась ранней весной, когда первые побеги подснежников и сныти только-только пробивали сквозь землю свои любопытные зеленые росточки.

Отопления в бараках не было, топились дровяные буржуйки, дымили папироски, дымили окна, дымили трубы заводов, простыни на веревках сушились первым солнечным теплом, и грубые лица людей у бараков и проходных, как и вся притихшая природа, тянулись вверх. А там, там плескалось синее, неподвластное никому, голубое уральское небо. Всему радостное, приветливое, доступное. Люди раскрывались, воодушевлялись и пытались гармонично вписать в его бездонную красоту свои нелегкие судьбы.

Были ли все довольны трудной жизнью? Конечно нет. Но звучащая из репродукторов бравурная музыка, призывы к преодолению временных трудностей, а главное – молодость, общность, энтузиазм – делали эти трудности вторичными, легко преодолеваемыми. Люди жили в тяжелом, порой непосильном труде, и были людьми. Их сплачивало нечто большее, чем пропаганда и социалистические призывы – дружба, товарищество, порядочность, честь. На Урале не любят двусмысленности в словах, криводушия в мыслях. Не любят лицемерия и двуличия. За взятое и не выполненное слово всегда спросят строго, жестко, по-мужски. И это правильно.

На Свет Божий я родился в декабре, тринадцатого числа в восемь часов. Морозное утро заводскими гудками встречало новый рабочий день.

В распахнутом от волнения пальто, с раскрасневшимся от нетерпения лицом, с гвоздиками в руках и папироской в губах отец нервно ходил возле заиндевевших окон роддома, в одном из которых лежала моя мать.

В те времена, в шестидесятые годы прошлого столетия, медицина еще сохраняла таинство пола ребенка до его рождения. Конечно, какие-то прогнозы любопытные коммунальные соседки и родственники всегда делали. Но это были только догадки, не более. Кто родится, мальчик или девочка, определяли роды. Только роды. Эта неизвестность создавала атмосферу магической таинственности, торжественности и непредсказуемости. И хотя многие молодые люди в существование Бога почти не верили, рождение нового человека всегда отождествлялось с потусторонним, не материальным явлением. Это было проявлением Божественным. Не нашим советским, а полулегальным, полузапретным – Его делом. В этом узле связывалось, казалось, несвязываемое – противоречащее друг другу – да и нет. Как-то увязывалось в одно и вера, и безверие. Но именно к рождению человека, к этому таинству, к этому Промыслу, как-то привязывалось это несоответствие. Наверное, это и есть несгибаемый дух Веры, всегда живущий в русских, даже в неверии – верить.

Но вдруг в белесом окне роддома зажглась лампочка без абажура. Замаячили суетливые расплывчатые силуэты. Снег под ногами отца зашипел от очередной недокуренной папироски, и, подтверждая или опровергая его взволнованный взгляд, сквозь иней стекла чей-то розовый палец медленно прорисовал – «сын». Теплом тела – по холоду стекла – в провисшей тишине – «сын». Мешая смотреть, пар изо рта рывками, скачкообразно поднимался вверх. Но и сами глаза, слезясь от холода, уже перестали видеть – сын. Сын! Мир на время застыл, отодвинулся, пропал куда-то. Только хруст снега под ногами, сжатый букетик красных гвоздик, онемение тела и обжигающая волна непонимания только что случившегося события.

А мать лежала в каком-то скрытом помещении роддома, помудревшая и повзрослевшая от тяжелой и счастливой женской работы. Все понимая и принимая. И свою силу, и свою боль, и свое счастье.

А ошалевший отец, теряя смятые папиросы, теряя теплую мелочь из карманов, частично теряя себя, шел к своим друзьям пить любимый «Белый аист». Это тоже тяжелая мужская работа – красиво жить, пить, хмелеть и умирать за свое и чужое счастье.

А я лежал в полутемной родильной, с номерком на выцветшем голубом одеяле, рядом с другими новорожденными, и ничего не понимал.

Я не понимал, зачем полная тетя, пахнущая молоком, так яростно машет головой, вверх – вниз, вверх – вниз.

Я не понимал, какой стоит год и что это такое – год.

Я не понимал, кто я такой, откуда и зачем.

Я еще почти ничего не понимал, что уже понимали многие жители этой маленькой планеты.

Я понимал что-то другое, может быть, более сложное и важное. Но простые человеческие истины мне еще предстояло познать и открыть. Для себя.

Так закончился этот день и наступила ночь. Ясная и звездная. Стоял декабрь, сильно морозило. Поэтому ценнее всего было внутреннее тепло. Его ни за что не хотелось ни отдавать, ни терять. Мягкие ворсинки от одеяла щекотали губы и нос. Это смешило и раздражало одновременно, но расставаться с этим тоже уже не хотелось. Ведь это теперь был и мой мир. Незнакомый, строгий, мудрый и смешной… живой!

Эпизод 4

Дети в любом возрасте гораздо глубже и умнее, чем это представляется взрослым. Они не так рациональны и расчетливы, коварны и лицемерны, как мы, но всегда ли эти качества можно поставить в заслугу взрослому человечеству? Дети наивны, и многое из того, что предлагает им мир, принимают на веру. Верю-не-верю – помните такую детскую игру? Дети чаще верят тому, чему мы, взрослые, категорически не верим. Перед нами два слова, «Вера» и «Сомнение» – на слух, даже без значений, какому из них вы отдадите предпочтение?

Доверительность ребенка – это его познавательный, духовный путь развития. Занозистый путь, с чувствительными уколами и синяками, но все же это самый единственный и гармоничный путь. Взгляните на окружающую природу, частью которой являемся и мы: она наивна, проста и доверчива. И весной, в периоды возрождения, и осенью, в периоды умирания. Она просто верит, что так единственно и возможно жить. Даже в соперничестве – порой смертельном – она искренна и откровенна. В этом наивном разнообразии, в этом откровенном простодушии она и прекрасна. Природа живет без подлости и предательства, но ведь не она придумала эти слова, чтобы жить их значениями. Плохие слова.

Первые эпизоды из детства, которые высветила моя память, очень наивны и по-детски трогательны.

Помню склонившуюся надо мной маму. Я лежал в деревянной кроватке, и белые кораблики, качающиеся на волнах платья, наплывали на меня. Три выпуклых синих штриха – это волны, голубой цвет ткани – море, а белый кораблик? Для меня тогда это было небо, а мама в этом платье – праздник. Я притрагивался глазами к этому спокойствию и засыпал. И на всю жизнь полюбил три этих цвета – белый, голубой и синий. Красивое платье мамы и было тогда для меня мамой.

А когда приезжала бабушка Анна, папина мама, ее мягкие руки пахли свежеиспеченным хлебом. А теплый хлеб пахнул бабушкиными руками. В туго обтянутой косынке, вся облитая солнечными лучами, она спокойно сидела на диване и смущенно улыбалась. А я глядел на нее и недоумевал: почему бабушка прозрачная? Насквозь. И теперь, во взрослости, старость всегда ассоциируется у меня с тихой, спокойной и прозрачной чистотой. К сожалению, уходящей.

Папу я видел мало, папа работал. За него на круглом устойчивом столе, почти в центре комнаты, стоял большой прямоугольный аквариум. Отец утверждал, что в него вливали десять ведер воды. Не знаю, так ли это, но моим детским глазам он казался огромным океаном, заполняющим пространство больше всей нашей комнаты. Там, за стеклом, переливалась, рябила и пестрила совсем другая, не понятная мне жизнь. И дело не в наплывающих на меня рыбах, не в их открывающихся ртах, увеличенных стеклом. Дело было в другом. Между мной и этим сказочным водным миром установилась негласная, живая связь. Умные рыбы, водоросли, извивающиеся как змеи, пузырьки воды, струйками текущие вверх, мохнатые камни, зеленые и мудрые улитки, рисующие замысловатые дорожки на стекле – они всегда все молчали. Шевелились, пузырились, извивались, смотрели на меня и молчали. Они приглашали меня в свой безмолвный мир, и я с радостью и ужасом осознавал, что не имею права им отказать. Я протягивал свои пухленькие ручки к рыбам, и стремление попасть к ним было так велико, что пересиливало силу страха. Я не опускал рук, пока стеклянная стена не исчезала. Попадая в водный мир, я засыпал. Жужжание водного моторчика, качающего воздух, убаюкивало меня. А просыпаясь, я понимал, что рядом со мной, почти во мне, жил мир тишины – спокойный, красивый, зовущий. Мне казалось, что все жители этого мира знали о людях гораздо больше, чем мы о них. Это знание подавляло меня всей своей десятиведерной массой и смутно радовало. И когда вечерами отец брал меня из кроватки, укладывая на свои пропахшие мазутом колени, я смотрел на его небритое обветренное лицо, на его теплеющие глаза и ждал, ждал, ждал, простого человеческого звука. И отец говорил. Он говорил! Слова его, как и небритость, слегка кололи мое лицо, мое желание, мои надежды, но эта облегчающая боль была совсем не больной. Отец долгое время казался мне непонятым существом из аквариума, умеющим говорить.

Реже в моем доме появлялась бабушка Саша. Маленькая, сухая и подвижная, она всегда привозила из Лобановского поселка веселье, суету и запах самогона. Мамина мама знала много народных песен, частушек, и в песне ее морщинистое загорелое лицо разглаживалось умной русской красотой. В детстве я больше реагировал на ее грубоватую простоту в словах, чем на внутреннюю мягкость, жившую в поступках. И часто сторонился ее простодушных ласк, обижая своей закрытостью. Мы часто отдаем предпочтение внешней приукрашенности, обманываясь ее навязчивой доступностью. А внутреннюю красоту, прикрытую скромностью, видим реже. Наверное, это труд во встречном движении – видеть главное. Уже много позже мать рассказывала мне, что бабушка Саша была ведуньей – белой ведьмой. Она умела заговаривать куриц, лошадей, свиней и даже деревья, чтобы они плодоносили и не болели. Если ведунья хотя бы раз наговаривала что-то плохое на людей или животных, она навсегда лишалась этого дара, а наказанием была слепота или неизлечимая болезнь. Бабушкин колючий взгляд всегда выхватывал самое главное в человеке, и трудно было спрятать от этого взгляда любые намерения. Она всегда и всем говорила правду, и это многим не нравилось. А я, маленький, лежа в кроватке, вглядывался в ее впалый беззубый рот и радовался – радовался, что вот укусить-то она меня и не сможет – нечем! Лежал и без причины хохотал над тем, чего взрослые понять не в состоянии. Вот так.

Детская наивность и трогательность.

Что может поведать нам, взрослым, семи-восьми-девятимесячный ребенок, лежащий перед нами в кроватке?

Что он думает, что хочет, куда устремлены его желания, чего он боится, что видит, что слышит, что любит и во что верит? Задумываемся мы над тем, что ничего не ускользает от его доверчивого любопытного взгляда.

Что любая мелочь, поступок – слово, крик, взгляд, угрожающий взмах руки – вкладывают в него частичку будущего взрослого человека.

Что красота, живущая рядом – от которой мы закрываемся шторами, дверьми, засовами, черствостью и невнимательностью – нужна ему как воздух, как вода.

Что любовь, которую мы не додаем ему, не взрастет за отсутствием ответными ростками. А человек без любви гибнет. Умирает и для себя, и для всех. Без любви все гибнет. Даже улитки в аквариуме.

Что добро, подаренное безвозмездно, это добро приобретенное.

Как вложить это в маленького человечка? Чем? Какими словами, поступками, чувствами?

А это очень важно, жизненно важно. Потому что ваш ребенок – это наш общий завтрашний день.

Эпизод 5

Мне было не более двух лет. Я ходил в ясли. Вернее, меня водили в ясли. Возили на саночках по утреннему скрипучему снегу. Мерзли щеки, и ресницы смерзались друг с другом при моргании. Приятно было, когда, оттаивая от теплого дыхания, они неожиданно расклеивались и мир, заснеженный, белый и важный, вдруг появлялся из темноты. И так до самого детского сада – темнота-свет, темнота-свет – игра такая детская.

В детском саду, где находилась и моя группа ясельного возраста, мне больше всего нравилась манная каша с маслом. Ее подавали в маленьких фарфоровых блюдечках. Каждый раз цвет и рисунок блюдечка был разный. То синий, то желтый, то зеленый. Было почему-то очень важно, какой цвет выпадет сегодняшним утром. Из общей мисочки кашу посыпали рассыпчатым белым сахаром, который дома почему-то всегда был бурым. Каша была почти белой, и сахар почти белым, а растаявшее масло посередине – желтым, как солнышко, и это очень радовало.

После завтрака добрая няня водила с нами хоровод под песни, которые сама же и напевала. Важно было стать рядом с другом или подружкой, чтобы подержаться с ними подольше за руки, а может, и попеть, глядя в глаза. От этого настроение всегда улучшалось. После каши и хоровода друзья еще больше становились друзьями.

Потом, если не морозило, нас водили гулять в небольшой палисадник за двухэтажным зданием сада. В гулянии самым интересным было одевание.

Няня со старой помощницей выводили нас в коридор, где у каждого был шкафчик на двоих. Одежда, аккуратно повешенная мамами, висела на двух противоположных вешалках друг против друга, чтобы не спутать – детей было много. Мы вставали каждый возле своего шкафа и, разглядывая животных на дверках, ждали. Разноцветные жирафы, зайчики и слонихи с улыбками смотрели нам в ответ. Безропотных и безучастных, нас начинали быстро одевать.

Если я сегодня дружил с Настей, то просил маму, чтобы меня обязательно раздели в одном шкафчике с ней, ведь это очень правильно. Родители тоже живут в одной комнате и спят под одним одеялом, раз любят друг друга. И мы переодевались в шкафчиках по дружбам и привязанностям, как взрослые, конечно, когда это получалось.

Деток быстро одевали, строили парами и выводили на улицу, чтобы, не дай бог, вспотели. И вот наш шкаф. Не разбирая, на меня сразу же начинали надевать Настины кофточки и штанишки, не очень замечая, что по размеру, да и по цвету они не очень подходят моему росту и моему полу. И мне бы усомниться, запротестовать, объяснить, что это не мое платье, не моя одежда, или хотя бы просто заплакать. Но глядя в молчаливые глаза детей, а главное, читая в Настиных глазах такое же одобрение и восхищение происходящим, я тоже молчал. Молчал, как молчали почти все не предатели. Следом на Настеньку надевали мои одежды, и головокружительное сближение ощущалось во всем моем маленьком теле. От этой случайной игры в переодевание. От новой тайны, от первых не понимаемых грез и волнений. На морозном воздухе, чуть-чуть прогретом яркими солнечными лучами, мы часто не узнавали друг друга в друг друге, и перемещение одежд с плеча на плечо становилось совмещением интересов, характеров, а может быть, и судеб. Так мы становились ближе друг к другу, интереснее и понятней, ровно на расстояние между деревянными вешалками в наших домиках для одежды.

А потом был сон-час. Это было самое приятное время в яслях. Спать после очень вкусного обеда хотели все. Нас раскладывали по кроваткам, укрывали теплыми одеялами, и добрая няня-воспитательница читала сказку. Про волка и семерых козлят. Приятно было смотреть на белый потолок, на зашторенные окна, на блики солнечных лучей, пробивающихся сквозь шторы, и слышать монотонный голос воспитательницы, становящийся все глуше и глуше. Приятно было терять смысл повествования, терять смысл всего окружающего, всего наплывающего и уходящего. Приятно было цепляться тщетными, бессмысленными усилиями, задержать еще на мгновение, на одно только мгновение, наплывающий пуховый сон – чтобы потом рухнуть в него, ожидаемо-неожиданно, и утонуть без воздуха в теплой тишине. Как будто навсегда…

После сна мы играли. Игрушек было мало, а покататься на лошадке-качалке выстраивалась длинная очередь, которую почти никто не соблюдал. Плаксы – плакали, но никто не замечал постоянно ревущих. Плакс и ябед не любили. Сильный чаще всего оказывался на покрытой лаком лошадке, гордо оглядывая ждущих мальчиков и девочек. Было весело и немного стыдно, если ты больше положенного качался на лошадке. Слишком заигравшегося гурьбой стаскивали, и самая рассудительная девочка на время устанавливала порядок.

Бывали и драки, не злобные, сиюминутные. Когда ни за что не хотелось уступать, когда руки одновременно тянулись к одной игрушке или сильно обидели твоего друга, когда делали больно девочке, она рыдала, а воспитательницы не было рядом, когда не оформившиеся детские принципы сходились лоб в лоб и все это видели – причины для конфликтов жили всегда рядом с нами. Они всегда живут возле людей. Но, умываясь после драк в туалете, нам удавалось вместе с обидой, злостью и слезами смывать и причины этих конфликтов. Плечом к плечу над одним умывальником, намыленные ароматными кусочками мыла, улыбаясь, мы прощали друг другу все и, обменявшись прикосновениями худеньких плеч, оставались друзьями. Пусть на короткое время, до новых ссор и обид, пусть, но мы твердо знали одно – после плохого обязательно будет хорошее, после ссоры будет примирение, после слез – прощение.

– Прости меня!
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5