Возвращение в детство

И в несколько секунд – нет, в одну секунду – нас пятерых смыло со двора. Сдуло ураганом. Только четыре обледенелых камня остались на асфальте. А больше никого. Никого. Не было больше никого!

Нас пятерых втолкнуло сначала в подъезд, в мой подъезд и в Сашкин подъезд, затем по грязным ступенькам вниз, в подвал – в темный подвал, в страшный подвал, в спасительный подвал – а там кто куда, на ощупь, как дробь из ствола в разные щели: под ящик с картошкой, под картошку, под мешок с углем, под доски, под кучу с тряпьем, под землю – влетели и испарились. Полная тишина. Нас здесь нет! Только предательское сердце в груди: тук-тук, тук-тук, тук-тук!

Я влетел в наш чуланчик с родительской картошкой, врылся в нее, вгрызся и затих. Песок сыпался за шею, лез в глаза. Противно вспотела спина, и рубашка прилипла к телу. Но не это сейчас было главное. «Не шевелиться и не дышать, не шевелиться и не дышать», – пульсировало в голове и во всем теле.

«Не дышать. Но как?» – так же пульсировало в груди.

И тишина, тишина, стонущая тишина вокруг. И вдруг! Приближающийся звук тяжелых шагов… его шагов! Около подъезда… в подъезде… на лестничной площадке: «Ой, как близко, мамочка!»

Слух работал на предельном, не допустимом режиме. Затем я услышал его затихающие прыжки по лестничному пролету наверх, наверх, наверх – сердце обожгла спасательная мысль: «Не туда, ошибся!» Но та же мысль срикошетила в обратном обморочном направлении: «Дом-то трехэтажный!»

И, словно в подтверждение, вновь его спускающиеся прыжки. Ниже, ниже, ниже! Громче, громче, громче! Второй… первый этаж… рядом! Сердце взорвал его требовательный крик, стук в дверь. Звук открывающейся двери полоснул ответной болью – соседи. Голоса. Крики. Его резкий приказывающий, их тихие блеющие, выясняющие голоса. Омертвелость в груди, тошнота, страшно – и вот оно!

Шаги вниз, предательский скрип подвальной двери. Он здесь. С нами. В темноте. В подвале! Не дышать!

Хруст песка под его огромными сапогами раздался так близко, будто он стоял в нескольких сантиметрах от моего тела, в нескольких миллиметрах. Скрип каждой песчинки болью отзывался в голове: «Эх, соседи-соседи, папа бы не предал!»

Словно пудовый кулак под дых:

– А ну выходите… выходите, сучата!

«А ВЕДЬ ЭТО Я РАЗБИЛ СТЕКЛО! НЕ САШКА, НЕ КОЛЬКА, НЕ МИШКА – Я!» – болезненно взорвалось в голове.

– Выходите, а то хуже будет!

Передо мной не стояло сомнительного, разрезающего душу вопроса: выходить – не выходить. Но у ребят!.. Третьего крика не понадобилось.

– Дядя, это не я разбил стекло!

«Эх, Сашка, Сашка!»

Наверное, он был ближе всего к выходу, и крик мужика вонзился прямо в его колеблющуюся душу. А может, тишина после второго крика была такой раздирающей, такой невыносимой, что у Сашки просто не выдержали нервы. Он вышел.

– Кто? Кто разбил?

– Не я, я же… это… на воротах!

– Кто разбил? Говори, гаденыш, кто разбил… ты, ты?

– Не я… у меня варежки вот вратарские, это другие.

– Ах, другие! – и тут раздался звук удара, затем второй, третий…

– Ой, дядя, не надо… это Валька, из тринадцатой… квартиры, не бейте, дядя!..

Наверное, это были не сильные, поучительные, профилактические удары. Но все же это были удары. Здоровый незнакомый мужик в темноте бил моего друга, невиновного Сашку Ванюкова, с косоглазием от рождения. Наносил удары по Сашкиному невинному телу! А я, виноватый, лежал рядом, в родной картошке, в темноте, лежал… и знал, что не выйду – ни за что не выйду!

А там изо всех углов заплакали, закричали ребята, как прорвало их. И стали вылезать прямо в лапы мужику, как бабочки на огонь. Тянутся к нему, причитают, умоляют не бить. Все вылезли до одного, кроме меня. А я взмолился, сильнее вжавшись в картошку:

– Господи! Если Ты есть… если Ты все же есть! Помоги Сашке! Помоги всем! Помоги мне… прошу тебя, Боженька, помоги, пожалуйста! – и, как все, залился горьким, не слышным плачем.

Но они не слышали меня, они уже выходили из подвала, гурьбой выходили – выводили мужика, себя выводили, пострадавшего Сашку вытаскивали, выводили свой страх и свое освобождение от страха. Соседи встречали их на площадке первого этажа, все дальше от меня, и молодой водитель уже винился за свой горячечный порыв, и дети что-то надрывно объясняли ему, но уже не в подвале, не со мной, далеко от меня…

А я лежал в темноте, вздрагивая от тишины, один… и уже не мог пойти за ними, выйти к ним, прижатый к холодной картошке отчаяньем, одиночеством, горем и своим маленьким предательством. Вот так.

Эпизод 7

Мир окружает красота.

Надо только пристальней вглядеться и увидеть ее. Она даже не окружает, она составляет, она и есть мир. Красота – это творение.

Весной в разливах талого снега, на солнечных прогалинах появляются хрупкие тонконогие подснежники. В низинах молчаливого леса отяжелевшими пластами еще лежат темнеющие остатки снега. Белесая дымка поднимается над ними. Свесив грузные лапы, с глухими стонами просыпаются притронутые теплом вековые ели. Всеми стволами, всеми кустиками и зарождающимися травинками лес устремляется вверх, в голубое небо. Оттуда спускается благостное тепло. Оно, как в сказке, притрагивается незаметно к каждой его возбужденной точке. Лес набухает, распрямляется, молодеет. Набирающие силу стволы, пропуская через себя живительную влагу, напряженно гудят. Опускающееся сверху тепло и подступающая снизу вода – соединившись – произведут преображение, чудо. Но это позже. А пока еще не заполненное пространство природы затаилось в ожидании его. Эта пауза, это молчание перед прыжком в неизвестное, завораживает все вокруг. Словно молчаливый зверь перед смертельной атакой, лес готовится к рождению. И оно происходит. Вдруг теплым светлеющим утром каждая почка, каждый росток, каждое оживающее сочленение, каждое семя с едва звучащим болезненным стоном раскрывают свою плоть. В мгновение ока природа преображается, молодеет, зеленеет, раскрывается, заполняя собой весь мир. Это мгновение неповторимо! Невообразимо, как в сказке, на глазах происходит Чудо. Одно из чудес сотворения. Мертвое становится живым, холодное – теплым, темное – светлым, лес становится зеленым, а мир вокруг – прекрасным! Увидеть красивое непросто. Необходимо желание и труд – надо обязательно развить первое и воспитать второе, чтобы получить ключик в эту волшебную страну красоты.

…Соединение…

Обрывки плавающих паутинок, желтые ранетки, ярко кричащие цветы в палисадниках предупреждали – скоро осень. Зелень на городских деревьях скукоживалась, краснела, желтела, теряя свежесть и упругость. Даже солнце состарилось и меланхолично прикасалось лучами к мертвеющему пространству. Лишь дневное, безоблачное, нервно-оголенное оно обжигало еще землю своими отвесными лучами. Приближающаяся осень пахла сохнувшим на подоконнике укропом и сельдереем, яблоками на столе, сушеными грибами и рябиной. Для меня она пахла школой.

В комнате, в самом ее светлом углу, бесцеремонно отодвинув старую мебель, поселился письменный стол. На черных худеньких ножках, с полированной столешницей, строгий и важный, он снисходительно смотрел на меня, на рыб и даже на родителей. Два выдвижных верхних шкафчика, открытых для проветривания, отталкивали своей безукоризненной чистотой. Я долго рассматривал его из темного угла комнаты, где стояла моя кроватка, оттуда он казался мне слишком важным, умным и безукоризненным. Он никак не соответствовал моим оловянным солдатикам, самодельным машинам, танкам и катерам. От него исходила неосознанная угроза всей моей маленькой и понятной жизни.

Школа и манила, и страшила, как все незнакомое и новое. Синюю выглаженную форму с карманчиками, белую рубашку с белыми пуговицами, галстук, как у взрослых, даже новые туфли с металлическими бляшками требовала школа. Еще не начавшись, она уже отнимала у меня самое дорогое – свободу, забавы, игрушки, родителей, даже лучшего друга Сашку Ванюкова забирала школа. Чего же она давала взамен? На белом подоконнике, в трехлитровой банке, стояло пять ярко-красных гладиолусов. Строгие, вытянутые и чуть-чуть пижонистые, они скоро тоже попадут в руки неизвестности, в руки школы. Стало обидно за всех – за игрушки, за красивые цветы, за себя, за рыб в аквариуме и даже почему-то за бабку Таисию, притихшую в своей комнате. Хотя не понятно, за нее-то почему?

Утром первого сентября мама с папой повели меня в новую жизнь. Жизнь знаний. В те далекие времена начало каждого учебного года было большим светлым праздником. Родителям первоклашек давали выходной, над главными магистралями города висели праздничные транспаранты, люди надевали выходные костюмы, все веселели и поздравляли друг друга с Днем знаний. На улицах с раннего утра стояла праздничная суета, в школьных двориках играли оркестры, летали вырвавшиеся из неопытных рук разноцветные шарики, а из подъездов с алыми галстуками на шее выходили гордые пионеры. На спинах у многих красовались новенькие ранцы и портфели, но абсолютно все школьники несли перед собой, как знамена, огромные букеты осенних цветов. Простота и торжественность, добродушие и смех наполняли осенний воздух города. И улыбки, улыбки маленьких и взрослых людей, отражаясь от чисто вымытых окон, осветляли праздничные улицы города.

Моя школа находилась рядом с домом, практически через дорогу. Мы втроем пересекали эту дорогу, отделявшую дом от школы, взявшись за руки, как дети – мама, папа и сын. Я чувствовал себя взрослым, а родители – детьми, мы облегченно обменивались этими ролями, чуть-чуть опережая безвозвратное время.

После общей линейки, на которой за многочисленностью слов не улавливался смысл, после песни про школу, прозвучавшую из репродукторов, десятиклассники проволокли нас на своих плечах по всему спортивному полю. «Традиция такая», – сказали они нам, вручив на память розовые банты.

Потом маленькая девочка в нарядном платьице пробежала по полю с колокольчиком, возвещающим первый звонок, и учителя повели своих учеников по классам. Через неразбериху и суету, смех встреч и плач расставаний, через мелькание красных галстуков, белых рубашек, синих костюмов и незнакомых лиц. Торжественная часть закончилась, закончился праздник, началась новая жизнь. Перегруженная цветами молодая учительница провела нас мимо онемевших родителей, потерявших без детей и букетов какую-то осмысленность и взрослость. Кирпичный угол школы скрыл их, и через парадный вход мы поднялись на второй этаж, к нашей первой классной комнате. И вот там, перед классом с голубыми стенами и просторными окнами, перед портретами хмурых мужчин, перед большой коричневой доской в центре, перед рядами удобных парт, я вдруг отчетливо понял, что вступаю в новую, абсолютно неизвестную жизнь. Это поняли все, кто стоял рядом со мной. Столпившись, мы стояли перед распахнувшимися настежь дверьми в пропитанную солнцем классную комнату и не решались войти. Учительница, отойдя в сторонку, с пониманием выдержала паузу. Ее торжественная улыбка подчеркивала важность момента. Войдя в светлый класс, она пригласила нас войти. Мы робко протиснулись в аудиторию и расселись по первым попавшимся партам. Бархатистый голос учительницы мягко разлетелся по аудитории:

– Здравствуйте, меня зовут Елена Евгеньевна.

Началась новая жизнь…

Мой первый год обучения пролетел как одно волшебное мгновение. Я всей душой был влюблен в свою классную руководительницу Елену Евгеньевну, даже не в нее, а в ее завораживающий голос, который хотелось слушать и слушать – неважно, что он вещал. Голос снился мне по ночам, и в обморочной тишине его вибрирующая мягкая интонация обволакивала всегда один и тот же смысл:

– Учи, Валя, учи все, что я говорю!

Волшебному воздействию голоса Елены Евгеньевны не было границ, ответному прилежанию не было предела, и оценки в конце первого класса сами говорили за себя: пятерки по всем предметам, включая нелюбимую мной, но обожаемую Еленой Евгеньевной арифметику. Родители щедро наградили мой успешный ученический старт. Вжавшись в огромное кресло ИЛ-18, я впервые испытал упругое и хмельное чувство полета, чувство превосходства над теми, кто остался внизу, кто не подчинен взмахам синих лопастей стремительной машины. Море насытило меня солью, влюбило на всю жизнь в загадочное слово «Коктебель», в барашки волн, в синюю бездонность и непостижимость понимания этой бездонности. Ребенком на берегу моря я ощутил чувствами то, что лишь подтвердил пониманием во взрослой жизни.

Я увидел восхитившую меня на всю жизнь красоту, уходящую в небосвод, в границу Земли и Солнца, в бесконечность и еще дальше ее. Я увидел то, что не мог увидеть только зрением. Я увидел море единым живым организмом, нежно дотрагивающимся до тебя, целующим тебя или вдруг хлещущим по телу упругими ладонями волн. Я увидел море безжалостным, свирепым и беспощадным, в гневе выбрасывающим все из своих недр. И гнев его был страшен. Море могло быть и любящим беззаветно, и губящим своей страстной любовью.

Никогда не забуду тело утонувшего мужчины на гальке берега. Отца и мамы рядом не было, и никто не мог отвернуть мой взор от картины смерти. Некрасивой, безобразной, синюшной. Несчастный лежал в ожидании врачей и милиции на берегу, и волны кончиками пальцев дотрагивались до его ног. Море просило прощения у человека – я видел это, я это понял. И человек прощал море, потому что в ответных прикосновениях чувствовалось прощение. Так жизнь, встречаясь со смертью, уравнивается встречными стремлениями.

Ночью, вжавшись в теплую и влажную простыню, я плакал о том, что взрослые называли бренностью жизни. Но я плакал без обозначения причин, которые так любят взрослые, просто из жалости к внезапно ворвавшейся смерти, к неудачно оборвавшейся жизни. Больше на том пляже я никогда не купался, мне казалось, что все та же волна лижет все те же камни, и я почтительно обходил его стороной. Но, как ни странно, этот эпизод лишь обострил мою мальчишескую любовь к этому могучему существу – морю. Море – это не вода, море – это любовь, понял я. А в любви, как и в жизни, зачем-то всегда присутствует смерть. И когда крылья самолета возвращали меня обратно на уральскую землю, возвращались мы уже не втроем, с мамой и папой, а вчетвером – в каждом кончике выгоревшего волоска, в каждой частичке моего тела жил новый друг. Прилетели мы вечером, и я специально не мылся вечером, чтобы потом, холодным августовским утром, познакомить Сашку Ванюкова со своим новым другом. Он доверительно лизнул мое загорелое плечо и, хитро задумавшись, признался:

– А я думал, ты врал. Ну, это… что оно, он… соленый.

Я не врал. Сашке я вообще редко врал, ну так, иногда сочинял для красочности, чтобы жить веселее было.