Вразумление красным и комфорт проживания

Не читайте в детстве умных книг, будет шанс вырасти здоровыми. Спасибо тебе, судья, которая вместе с приговором готовила прошение о помиловании несовершеннолетнего. Она сказала, что надо ехать в колонию, помиловать можно только оттуда, и она добьется этого. Есть к кому обратиться в Москве. Она исполнила все, что пообещала.

Низкий поклон вам, дети Арбата.

***

В сентябре я пошел не в школу, а поехал в Хакасию, впервые в жизни покинув землю гиляцкую.

Приказ НКВД СССР от 21.06.1943 года «Об организации детской трудовой колонии УНКВД в Хакасской автономной области». Там уже холодно в октябре, и вот я опять марширую у входа в столовку. Только теперь в телогрейке с нашивкой на груди и в кирзачах на четыре размера больше. Хорошая музыка – марш, хороший строевой шаг, а перед переодеванием была дезинфекция. Кучка голых замерзших пацанов, непонятного пола грузное и коротконогое существо, вроде как женщина, обрызгивает нас какой-то гадостью, стараясь попасть в глаза и на письку. Рядом кенгуру со здоровенной красной повязкой непрерывно орет, не вынимая изо рта папиросу, вроде, эта женщина – воспитатель. Обед с этапа просто царский, потом опять маршируем в свете прожекторов. Снег валит, сопли прилипают к рукам, и слезы, наверное.

В школу записали в седьмой класс почему-то, ходить не хотел, за это не кормили, стращали, иногда били покаявшиеся активисты. Под ноябрьские пришла бумага, я ее не увидел, но знаю, что она всю жизнь за мной ходила. Бумага была из приемной Подгорного и подписана секретарем верховного совета СССР Георгадзе. Утром пришло письмо, а вечером меня уже выкинули за пределы лагеря, кажется, с сожалением. Спешили. К большому красному празднику меня помиловали благодетели, и сроки надо было строго выдержать. Сунули в жесткий вагон без воды и хлеба, наверное, думали, где встретят, там и покормят. Те же думали: где провожали, там накормили. «Ленин, а хлеба не дали». Я был точно уверен, что нет моей вины в том, что у подлинника Леонардо, сидя на золотом унитазе, Георгадзе застрелился. Не во мне причина, но должна же она быть?

Добрался до устья Амура, возвращался блудный сын в землю гиляцкую. Туман и дождь, ветер и град, а в «Ил-14» окна квадратные. Посадили на первое сиденье, как кошку. Спецпассажир, телогрейка с биркой, из ворота тонюсенькая шея с маленькой лысой головкой и четырехдневный, голодный блеск в глазах, – человечек. Сижу уже долго-долго, часов-то нет. Один, никого не садят. Полетим или нет? Полетим: от барака с гордой надписью «Аэропорт» ведут человек 15. Скрипят по лестнице, смеются, в основном, все веселые. Увидев меня, делают вид, что не увидели. Самолет натужно ревет, вибрирует и, опираясь на снег и туман, взлетает.

Сзади хохочет офицер, целуется с молодой девушкой, начали доставать из сумок, шелестеть, разворачивать и открывать. Тогда можно было употреблять в полете и приносить открывашки для консервов. Я понимал все запахи, от подсохшего уже хлеба, курицы, консервов с котлетами из частиковой рыбы до плавленого сыра. Потом в проход упало яблоко и покатилось к кабине летчиков. Там оно и осталось весь полет, тихо стучась в узкую дверцу. Я старался прижаться к окну и начал отключаться. То полосы на стекле мне казались слезами мамы, то вдруг в тумане мерещился кто-то, шагающий по облакам, высоко задирая колени. Сзади тосты за честь и достоинство становились все громче и громче, но время шло. Я возвращался туда, где меня любили и ждали. Самолет сел в том же тумане и дожде на грунтовую полосу. Летчик открыл двери, поднял яблоко, подул на него и потянул мне со словами: «Твое, парняга?». Я сказал «нет», он положил его рядом на сиденье, улыбнулся и сказал: «Теперь твое», и принялся открывать входную дверь самолета. Я яблоко не взял. Мама поймала меня прям с лестницы, я весь горел, оказывается, воспаление легких и истощение. Мама плакала, я нет, как плакать, праздник же – седьмое ноября, красный день календаря.

***

Болел почти месяц, отец пил, в школу не брали. Официально отказывали по причине, что не догоню программу. Боялись меня, что догоню, еще и перегоню. Неофициально директор запросила обвинительное заключение и обсудила его на педсовете. В свою школу не брали, в другой и подавно не нужны кровавые уголовники. И мама пошла к ней, и она помогла через какой-то комитет по образованию. И пошли мы с мамой к директору школы на собеседование, это была суббота. Там нам рассказали об условиях, с которыми меня возьмут в восьмой класс. Из них главным было то, что я сам уйду после восьмого класса куда угодно. Мы обещали. Потом опять ее слушали, опять обещали. И так час.

В понедельник я пришел в свой класс. Ребятам родители запретили со мной дружить, но они их плохо слушались. К девчонкам я и не приближался. А что Галочка? Я ей только один раз, в седьмом классе, портфель до дома в Дамир донес. Да она уже и в комсомол вступила, как и многие. Учителя тоже не хотели со мной общаться. С большими для себя трудностями и сердцебиением они ставили мне за отличный ответ отличную оценку. Только физик сказал мне честно, что вся жизнь – это физика. Мне кажется, что не сам он это придумал, это что-то из четырнадцати книг «Метафизики» Аристотеля. А я думаю, что жизнь – это не физика и не математика, а первая и главная сегодняшняя философия, которая с рождения со мной. И она красная. Но я не возразил, он был свободомыслителем, и показывая вверх, любил говорить: «Там что-то есть такое». Комсомольцы немедленно пытались затеять дискуссию, но он был смел, но разумен. В дискуссии о Боге он не вступал.

На истории я просто хмыкнул, когда наша историческая барышня требовала признать Михаила Кутузова освободителем Испании от Наполеона I. Только хмыкнул, а директриса, поймав меня в коридоре, шесть раз повторила: «Ну мы же договорились…». Скоро Новый год, не хочу ни мандаринов, ни конфет на елке. Хочу вечер в школе и под медленную музыку пригласить Галочку на танец. И пришел этот вечер, и музыка про медведей, и Галочка пришла нарядная, только пришла со старшим братом, похожим на того физика, смелого, но разумного. Меня, конечно, к ней не подпустили, и я ушел с того вечера, по метели и сугробам, читать «Стоика». Может, это и была любовь, совсем без страсти и признаний, наверное, у подранков такая любовь?

Пришел 1970 год, 25 февраля в Уголовном кодексе появилась статья 209.1 о тунеядстве. Главное условие, предполагающее, что лица без определенного рода занятий склонны к преступной деятельности из-за большого количества свободного времени. Ударники взялись за людей. 5 апреля – кремация Гитлера. 22 апреля – 100 лет со дня рождения Ленина. 25 июня на могиле Сталина у Кремлевской стены установлен бюст. «Венера-7» совершила посадку на поверхность планеты. Значительную часть страны охватила эпидемия холеры. Мы не вошли в эту значительную часть, море у нас не Черное, а серое, всегда под стать погоде, а у серого, хоть и много оттенков, теплых совсем нет.

Пошел поступать в техникум, приняли. Записался в секцию бокса в Дом пионеров, в сомнениях, но приняли. Отец стал пить еще больше, с мамой ругается, слышал даже, что его и на парткоме разбирали. Для него мера чрезвычайная, но, думаю, его это вряд ли урезонит. За гальянами уже не ходим, на вокзал тоже. Пытаюсь больше времени бывать не дома, а гулять в городе с пацанами из техникума. Читать стал меньше. То, чему меня учили в техникуме, было совсем не мое: валы и шестеренки крутились и проплывали вокруг меня призраками, совсем за память и голову не цепляясь. Не мое это, зато дорожка к профессии, к работе, к авансу перед получкой. Я хорошо знал и помнил значение и содержание этих слов.

***

Утром мама попросила после школы зайти к бабушке, самочувствие ее не очень хорошее, надо проведать. А я знал, что это бабушка меня зовет, и знал, зачем. За день до этого мама у нее была и все папиросные заготовки изъяла и выкинула, а соседям запретила покупать и приносить. Бабушка тогда уже была сильно хворая и мне одному доверяла в такой сложной ситуации. Я носил ей «Север» или «Звезду» с мотоциклом.

Курила она очень много и давно, с зимы 1941 года, когда на моего дедушку, Виктора, пришла похоронка. Он принял мученическую смерть в ноябре 1941 года, в атаке под Смоленском. В атаке по минному полю ему раздробило обе ноги. Санитары вытащили его, а вечером, в госпитале, ноги ампутировали. Утром фашисты заняли ту станцию, и деда добили безногого. Нам, потомкам, даже холмика не осталось на поверхности земли.

Пришел к бабушке сразу с гостинцем, соседи, похоже, все же вошли в ее положение. Я положил на стол две пачки «Солнечного севера», бабушка улыбается, а глаза слезятся. Я подошел к шкафчику, сдвинул открытку «С Первым Мая!». Все было на месте. Бабушка смотрит на меня внимательно, садится на стул и вдруг говорит:

–Ты уже, внучок, большой вырос. Хочу тебе одну притчу рассказать…

Она знала такие слова. Я не знал, кто мои предки, откуда и как оказались на этой земле. Редко, когда она брала семиструнную гитару и пела романсы, я понимал, что мне многого не рассказали, чтобы сохранить жизнь и здоровье. Уж очень она в такие моменты не была похожа на маму дочки-кочегара. Как-то, по-старчески забывшись, обронила женские имя и фамилию и вспомнила о днях общения с этой персоной. Много лет спустя я понял, что она говорила тогда о гении в хрупком женском теле, путь земной закончившей в 1941 году в Елабуге. Бабушка начала рассказ негромкой, но очень грамотной речью:

– Ровное-ровное золотое поле, пшеницы в колосе тяжелом, чуть волнуется ветром жарким. В поле узкая дорога к дальней деревушке. По дороге идет старая, сгорбленная бабушка с узелком на локотке. Идет медленно, похоже, она давно уже в пути. Подходит шаркающим шагом к околице деревни. Тут мужик, клевер косит. «Скажи, сынок, – обращается к нему старушка,– эта дорога ведет к Храму?». «Нет, матушка, – бодро мужик отвечает. –Эта дорога не ведет к Храму. А вот та, – тычет он пальцем левее, – ведет к Храму». Пауза. Старушка подошла к нему на шаг ближе и спросила: «А зачем же тогда эта дорога нужна?».

Теперь пришла моя очередь задавать вопросы. Я спросил у бабушки:

–А есть ли эти золотые поля, этот хлеб и эта воля?

– Есть, внучек, – кивнула в ответ бабушка. – И это наша с тобой Родина.

Красиво все и волнующе, только моя Родина здесь, среди болот и стлаников, иван-чая и сугробов. Здесь зарыта моя пуповина. Клятву верности я, еще малым, принес этой земле. Если мне будет суждено найти дорогу к Храму, то она начнется отсюда.

***

А так все по кочкам и по кочкам. Техникум, Дом пионеров, в субботу танцы в горсаде. Если с кем-нибудь там повздорим, то на мне обязательно порвут одежду. Лучше бы синяки на лице носить, чем мамины слезы и упреки. Нет же, отрывали рукава и карманы. А вот и Галочка пришла на танцы, с подругами и без брата. Я в кустах хлебнул кислого «Ризлинга» и решил наконец-то высказаться, да и с поцелуями. Хорошо, одежду не порвала, только ногтями лицо расцарапала. Теперь-то точно первая любовь закончилась.

В Доме пионеров у меня получалось, оказывается, был способен к такого рода искусству, как-то и сам за год окреп. В теле жизнь забурлила и стала ароматнее. А осенью на картошку, далеко, в глубь земли гиляцкой, где посуше, помогали селу. В глубине острова, дальше от моря, в отсутствие туманов, где и была эта самая земля, картошка росла красная и вкусная. Комсомольский актив особо не присутствовал на таких мероприятиях, и мы за неделю переиграли во все свои юношеские игры. Техникум хороший был, какой-то некомсомольский. Никто не переживал о моей плохой репутации, значки комсомольские носить не заставляли, и собрания, если и были, то так, отписаться. Директор был старый, седой, с палочкой ходил. Похоже, хотел видеть в нас больше хороших рабочих, чем активных строителей коммунизма. Последний, кстати, должен был уже через десять лет состояться. Директор, похоже, когда-то тоже был с большой земли, а сюда был прикомандирован насильственно. На картошку мы приехали точно в количестве по распорядку райкома партии. Деньги не платили, а стипендий после колхоза многих лишали.

Возвращались уже по заморозкам, возмужавшие, голодные до кино и танцев в ДК. В этом году смотрели «Бег», «Колонна» и «Белое солнце пустыни», «Переступи порог». Мужали мальчики. С отцом общаемся редко, так как редко бывает трезвый, а когда трезвый все пытается шутить и балагурить. Видно, понимает свое состояние и пристрастие. Жалко его, добрый он и уже, похоже, беспомощный. Опять привел собаку, совсем мелкую и безродную, по кличке Тютька. Когда папа спит пьяный на топчане, Тютька от него ни на шаг не отходит. В дом не приходят, бояться нас начали с некоторых пор соседи. От греха подальше, называется. Детские друзья разбежались по «ремеслухам», других увезли родители. Пустеет наш проулок. Кое-кто из моих новых дружков жил в квартирах в пятиэтажках, в которых были унитаз и ванна, но, в основном, все были барачные.

***

В 16 лет полно соблазнов, и по традиции отцов, алкоголь. Начали пробовать на танцах для храбрости, в общаге техникума – для веселья, в столовке разливали под столом для общения. Это была моя первая прививка, сделанная правильно. Я научился договариваться с водкой и всегда, в будущем, когда были причины и возможности, мне ее хотелось. А когда были причины, но не было возможностей, не хотелось. Кому-то прививка не пошла, многие позже заболеют. Но пока было весело, понятно и просто.

Одни только «Джентльмены удачи» чего стоят и журнал «Фитиль». У ДК на здоровенном постаменте стоял вождь. Его левая рука большим пальцем привычно зацепилась за жилетку, а правая уверенно показывала всем, где заходит солнце. Непонятно только, надо нам туда идти или категорически нет. Летом вокруг вождя были клумбы, а зимой сугробы. Сейчас зима, новогодний вечер в ДК, буфет, конфеты и танцевальный полумрак. Много нарядных девочек и мы, кучкой, наглаженные и отважные. Музыка и песни, которые для меня остались лучшими навсегда. Завтра пацаны будут продолжать, а мне тащиться с сумкой на новогоднее мероприятие «Надежды ринга», но мне нравится. Это как журнал читать под названием «Юность», все на нас смотрели с надеждой – и комсомол, и общественность. Все хотели, чтобы мы стали хорошими членами коллектива, хоть какого-нибудь. Достойными членами большинства, которые всегда вправе судить и миловать, мучить и награждать.

Мюнхен. 1972 год. Борис Кузнецов (мой вес 57 килограмм) становится олимпийским чемпионом. Праздник в нашем весе, хотя я уже продвигался в 63,500. Рос парнишка.

***

Те два года прошли как-то определенно и особо бескровно, мама и папа жили совсем уже плохо, бабушка курила и болела. Я начал подрабатывать, но получалось не очень. Не то чтобы ленился, просто контроль под такой возраст был неустанный, подглядывали и подслушивали всегда и везде. Специальности учился лишь бы-лишь бы, но успевал и даже получал стипендию. На демонстрации в ноябре не захотел нести красный флаг, а на это как-то и внимания не обратили. Хороший был техникум, знаю точно, у других было строже.

В тот ноябрь, в местном клубе отлупил хулигана за приставания к барышне и получил эмоции на долгую память. Пошел ее провожать по стылой грязи, в полной темноте. Где-то, у ее дома припарковались в сломанной и зассаной будке-остановке. И я, сегодняшний герой, тогда первый раз и поцеловался. Лица-то ее, я толком и не разглядел, но ощущения, когда под резинку трусов руку засунул, остались эталоном. Там было мягко и очень горячо. Потом я бежал до дома по шпалам узкоколейки и нюхал замерзшую в смерть руку. Такого больше не было, было или холодно и скользко, или шершавая шагрень. Может, у юности рецепторы ощущения и запахов другие? Но они были самые лучше. Приближалось совершеннолетие.

***

1619 год – 400 лет – 2019 год

В тот год, 1826, когда Волконский, Трубецкой и Оболенский были загнаны в свинцово-серебряные шахты Благоунского рудника, Гурий Васильев бежал с Нерчинской каторги. Прошел по Шилке, вышел на Амур и добрался до устья. В 1827 году, в осень, достиг земли гиляков. Весной на гиляцкой лодке вышел в Охотское море и добрался доУдинского острога. На его показаниях, генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский основал свои виды на приобретение реки Амур. На проект и предоставление ему полномочий, ответа из Петербурга не последовало.

Беглый Гурий Васильев доложил также, что гиляки ему очень убедительно рассказывали, что русские давным-давно были в устьях Амура и на острове. У них есть доказательство – золотой бог русских, которого они прячут, так как за ним манчжуры охотятся. Но бога Васильев не узрел, а будучи старовером, да еще и разбойником, был очень неравнодушен к тому предмету. Где он – Гурий так и не дознался, но на зимовке в одном из поселений, ему показали холмик, и что вроде там лежит гиляк с коробом от того бога. Беглый знал, что гиляки не хоронят, а как язычники, сжигают покойников, и не поверил. Всю зиму он размышлял, а весной тайно раскопал могилу. В земле лежал истлевший гиляк, прикрытый странного вида, очень ровно прирезанной доской, высотой около двух аршинов и шириной в четыре дюйма. Гурий, житель леса, ни с чем не мог сравнить то, что увидел перед собой, но и ценного ничего не узрел. Бросил, где нашел, злобясь на гиляков и предстоящую дальнюю дорогу.

***

Петр, дед 1893 года рождения, стрелочник на железной дороге, был арестован 1 октября 1937 года и расстрелян по приговору «тройки» НКВД 19 декабря 1937 года. Захоронен в городе Ворошилов (ныне Уссурийск). Отец, Николай, 1922 года рождения, ушел на фронт в 1941 году, в октябре 1943 года пришла похоронка. Сам Петя родился под ноябрьские 1944 года, но был записан как сын Николая, с его фамилией. Петя всю свою семнадцатилетнюю жизнь прожил с теткой, сестрой матери. Мать сама давно убежала из этих мест, с гусаром, наверное. Тетка была одинокая и всегда злая, но Петю по-своему любила, хоть и не воспитывала. Воспитывала его общественность, Петя рос мальчиком активным, любознательным и правильным. Все у него было правильно: и оценки в школе, и поведение всегда и везде. Даже в футбол бегал играть в пионерском галстуке. В училище железнодорожников поступал с характеристикой дисциплинированного и активного комсомольца. Правда, в комсомол не очень звали, но деда реабилитировали постановлением Президиума Приморского краевого суда в июле 1957 года, и все наладилось. Это были первые шаги в бессмертие тогда еще юного тимуровца. Они себя обессмертят и прославят предательством своих престарелых красных наставников и ворвутся в следующий век новым сословием.

Пока все было тихо. Петя тянул руку на занятиях, тянул руку на собраниях, осуждал прогульщиков, и в строю был первым запевалой. В семнадцать лет его избрали секретарем комитета комсомола училища. Триумф и почет тем, кто следует октябрьской программе от 1961 года «Построение коммунизма за 20 лет». Петю привлекают в комиссию райисполкома по изучению лиц, посещающих церковь. А также – в сектор внедрения в жизнь советских людей новых праздников. Рождество заменить проводами зимы, Пасху – праздником «Музыкальная весна», Троицу – днем русской березки. Теперь он уже Петр Николаевич, земля его – это большое село, крупный железнодорожный узел. Все, что было здесь, так или иначе связано с железной дорогой, как и большой пионерский лагерь между двумя сопками в трех километрах от села. По поручению райкома комсомола Петя был направлен туда старшим пионервожатым в первый отряд, к самым старшим. Вот такое доверие на три недели в июне. Кто бы знал, что те три недели станут даже не ступенькой, а гигантским прыжком в карьере комсомольца Пети?

К линейкам, горнам и рапортам у него всегда были уважение и сноровка. Все было чистенько, аккуратно и всегда по распорядку дня. Директриса, старенькая и глуховатая, Петей была очень довольна и всем вожатым его ставила в пример. Отряд у него состоял из двадцати девочек и двадцати мальчиков и носил имя Глеба Жеглова. Гимн пионерии, к которому приложили свои таланты Н. Крупская и Д. Фурманов, был их отрядной песней. «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы – пионеры, дети рабочих!». Пионерский костер – это не просто огонь, это призыв, это клятва верности и участия во всех делах и начинаниях. Смена подходила к концу, и все готовились к этому действу. Все хотели на речке, а это было километрах в двух от лагеря. Директриса разрешила, а это волнительные прижимания и слезы расставания. За день готовились. У всех кеды, ведро картошки, соль, десять бутылок лимонада, топорик и лопатка. Один горнист, два барабанщика, сорок человек в четырех отделениях с пионервожатыми, и Петр Николаевич – в часах, с перочинным ножом и спичками. У них будет ранний ужин и поздний отбой – на зависть остальным отрядам. Они должны пройти с отрядной песней полтора километра в сопку и километр под сопку. Дорога песчаная и сухая. Завхоз ходил в разведку и все нарисовал, все рассказал, кроме главного. То поняли уже на месте.

***

В детстве Петя ни с кем не дружил, поэтому детство как-то быстро прошло. А не дружил, потому что дразнили некрасиво. Но прочитав «Как закалялась сталь», уверился, что вырастет и отомстит. Да и тетка «выблядком» в сердцах называла, но тетка – дело другое. Тетку он боялся, иногда она его поколачивала за нерасторопность в делах домашних. Наплевать ей было на его пионерский и комсомольский статус, ей бы тоже можно было припомнить. Тетка не пила, не курила, но иногда исчезала на день-два, а возвращалась, всегда сутулясь, со следами побоев на лице и почти всегда дохлую курицу в перьях приносила, говорила по работе, тайное что-то. А тайн Петя не любил, все тайное напоминало ему тайну собственного рождения. Часто втихую он подсчитывал свой возраст ко времени прихода коммунизма и огорчался, что будет уже такой старый. В коммунизме он всегда представлял себя по-разному, то на фоне багрового полотнища, почему-то с усами, то – танцующего в сапогах и красной рубахе танец гопак. Однажды ему привиделось, что Ленин вышел из Мавзолея и закрыл за собой дверь на здоровенный, похожий на Крест, ключ. Но это было во сне, а сон же не тетка, что его бояться.

В Новочеркасске перебили врагов народа. Бюро местного райкома партии готовилось заслушать секретаря по материалам третьей Программы партии.

***

Вечер был томный, а утро всех взволновало. Солнца не было, тучи висели низко-низко, были какими-то блестящими и клубились. Дождь вот-вот. Мероприятие, столь желанное, срывалось. Прошло полдня, надежда крепла, вроде, потеплело после обеда, директриса дала отмашку, все воспряли. Теперь ранний ужин – и в дорогу. Собрался отряд, все проверили два раза и двинулись с барабанами без запевки, в гору трудно с песней будет. У всех лица серьезные, старший отряд в лагере, остальные машут вдоль забора, провожают завистливо. Все в кедах и в ногу, привет Мальчишу-Кибальчишу. Прошагали километр-полтора, вышли на видовую площадку, на восток долина тянулась до горизонта и где-то там, Петя знал, сливалась с водной гладью океана. На фоне всего этого простора стоял Храм, серого болезненного цвета, с замком амбарным на двери. Большой, трехголовый. С Крестами. Барабан как-то сбился, и шаг замедлился. Петя зычно крикнул:

– Запевай! – и полилось про эру светлых годов и клич пионеров «Всегда будь готов!».