Рукопись из Тибета

– Витя! – позвала из холла дочь, промокнув глаза платком. – Здесь по поводу папы!

– Ну? – возник рядом зять. – Чего надо?

Малый повторил, назвав прейскурант с ценами и выжидательно уставился на пару. Витек, так звали зятя, наморщил лоб, посчитал в уме и удивленно протянул:

– Однако! Да за такие бабки я похороню все ваше бюро! Свободен!

«Молодца! – умилился я, глядя на все с потолка. – Здорово отшил этого барыгу. И ведь сколько требует, гад! Почти сто тысяч деревянных».

В течение получаса явились еще трое таких же, последнего, самого упрямого, зять спустил с лестницы.

Кстати, похороны в Москве это что-то. Не успел гражданин помереть, как ритуальщики тут как тут. Не иначе, флюиды. И если раньше переезду равнялся пожар, то теперь – похороны. Дешевле закопаться самому. Без посторонних. Но в столице все строго по правилам. И расценкам. Иначе зароют как бомжа.

– Только вот вам, – незримо изобразил я кукиш. Не на того напали. Хорониться не желаю. Лучше кремироваться. Назло капитализму с бизнесом. Это дело решенное.

Между тем, как говорят, процесс пошел. Переселение в мир иной началось.

Дочь стала обзванивать по мобильнику немногочисленную в Москве родню и нескольких пока еще живых приятелей из бывших чекистов, а потом зять брякнул по «домашнему» в соответствующий отдел Генпрокуратуры. Мол, помер ветеран двух прокуратур сразу. Союзной и Российской. В которых учинил немало славных дел. Во имя, так сказать, и на благо. За что полагается упокоение за казенный счет. По полной программе. Насколько я понял из разговора, на другом конце провода выразили соболезнование и нашли меня в списках, а потом огласили все, что полагалось усопшему по закону. Три похоронных венка, к ним автобус с катафалком, портрет в главном здании на Большой Дмитровке и три должностных оклада. Далее Витек назвал уже согласованное с женой и тещей время с местом подачи транспорта, после чего умчался на своем «Форде» в Николо-Архангельский крематорий – заказать сожжение тела.

К вечеру, облаченные в прокурорский мундир, мои останки с регалиями за службу покоились в гробу на раздвижном столе в зале. Рядом, прислоненные к стене, пахли хвоей и лавандой несколько поминальных венков с лентами, на которых значилось: «От безутешных родных», «От прокуратуры РФ», «От ветеранов КГБ» и «От сватов Альберта с Ниной». Здесь же, на секретере, теплилась свеча, а в смежной комнате, по традиции, бдила родня, вздыхая и тихо переговариваясь.

Мне мучительно хотелось спать, как известно, душам не чуждо земное. Я поерзал в воздухе и завис (он надежно держал), после чего предался Морфею.

Проснулся на полу. От непонятного шипения. Рядом, напыжившись, стоял любимый кот жены Чубайс, взъерошенный и с дикими глазами.

– Брысь! – по привычке сказал я. Кот с мяуканьем отпрыгнул в сторону, выгнув спину.

На шум из смежной комнаты тут же вошел зять, а за ним дочь и переглянулись.

– Чего это он? – испуганно вопросила Рита. Чубайс хлестал себя хвостом по бокам и теперь светил глазами в потолок, куда я воспарил от греха подальше. Душа не душа, вдруг возьмет и сожрет. Коты, особо с такими именами, существа непонятные.

– Не иначе, что-то видит, – бормотнул зять. Вслед за чем сгреб рыжего Чубайса за шкирку и выкинул из зала. Потом Рита сменила очередную догорающую свечу, и они пару минут постояли у гроба. За окном хмуро занимался рассвет, над озером, тянущемся вдоль проспекта, висел туман. Сквозь него просматривались высотки Северного Чертанова.

К десяти стали собираться провожающие. Первыми на своем «боливаре» из деревни приехали сват Альбертыч с женой, оставив внука на попечение соседей.

– Ой, да на кого ж ты нас оставил, родной! – пройдя в зал и сложив руки на пышной груди, заголосила кума у гроба.

– И чего так орать? – колыхнулся я у потолка от легкого сотрясения воздуха.

Чуть позже появились два моих однокашника: один – отставной генерал КГБ Саша Зевахин, а второй – капитан 1 ранга Ваня Харин. Оба в темных мешковатых костюмах с орденскими планками и необмятых рубашках с галстуками. Выразив соболезнование родне, они прошаркали к гробу, остановились и по-военному потупили головы, блестя лысинами.

– Хорошо лежит, как живой, – клацнул вставными зубами Саня.

– Ага, – грузно опираясь на трость, засопел носом Иван. И, чуть наклонившись вперед, добавил: – Спи спокойно, дорогой товарищ!

– Уснешь тут с вами, – пробурчал я, поеживаясь от сквозняка, тянувшего со стороны открытой лоджии.

Затем прибыл сослуживец еще по Союзу, полковник юстиции Слава Карпешин в сопровождении действующего, без пяти минут прокурорского генерала Сережи Рябиженко. В середине восьмидесятых женко пришел к нам в управление молодым юристом 1 класса с «земли», а теперь по рангу был помощник Генерального и руководил кадрами, которые решают все. По заветам великого Сталина.

Народу становилось все больше: явились подруги дочери с букетами алых гвоздик, а еще три крепких парня в камуфляже с нашивками «ОМОН» на широких спинах (сослуживцы зятя). Потом Рябиженке кто-то позвонил, и он сообщил, что транспорт прибыл. Женщины тонко завыли.

– Так! – подошел к гробу кум, любящий руководить. – Провожающим можно спускаться вниз. Состоится вынос тела.

По паркету к входной двери задробили каблуки и зашуршали выносимые венки, квартира вновь стала больше. Оставшиеся омоновцы, по знаку Альбертыча, водрузили на тело с гробом лакированную крышку, завернули барашки винтов, а зять дунул на свечу и закрыл дверь лоджии.

– Взяли и понесли! – махнул рукой кум, и парни с кряхтеньем повлекли бренные останки на вынос.

– Прощай, уютный уголок, – всхлипнул я и незримо вылетел за ними.

На площадке омоновцы опустили гроб на кафель пола, Витек запер холл, а кум ткнул пальцем в кнопку лифта. Внизу загудело, и пришел грузовой. То, что надо.

Я воспарил на свободу в приоткрытую фрамугу окна лестничной площадки, спланировал на усыпанную багряными ягодами рябину у подъезда и приземлился на одну из веток.

Напротив входа стоял черный катафалк, а за ним микроавтобус «Мерседес», возле них топтались провожавшие. Здесь же, на скамейке, сидели три старухи в платочках, из соседнего подъезда и перешептывались.

Внутри пропела одна дверь, потом вторая, и из нее возник Витек, придержав широкую створку, пыхтящие служивые вытащили на руках гроб, последним гордо шествовал Альбертыч.

– Ну вот, я ж говорила, што он мент, – наклонилась одна старуха к другой, когда омоновцы запихали гроб в задний проем катафалка.

– Вот тот сухонький – енерал, – заговорщицки изрекла третья. – А который с палкой – моряк. Я их видала с усопшим в форме в прошлом годе, привезли откуда-то усех троих, пьяных.

– Это ж надо, все помнят! – удивился я, сидя на ветке. Такое действительно было. Мы тогда здорово поддали на встрече ветеранов, а потом продолжили с Саней и Иваном у меня. Благо жена была в деревне.

– Ну что же, время не ждет – взглянув на наручные часы, отдал команду на посадку распорядитель.

Я вторично спланировал и первым влетел в автоматически отодвинувшуюся дверь автобуса, зависнув в конце уютного, пахнущего кожей и озоном салона. Затем чинно вошли и расселись по сиденьям остальные.

– Едем в Николо-Архангельское, – сказал водителю умостившийся рядом с ним зять.

– Понял, – кивнул тот, после чего кавалькада, запустив моторы, тронулась.

За катафалком следовал наш автобус, а на выезде со двора к ним присоединился «Рено» с мигалкой. На его переднем сидении, рядом с шофером монолитно высился Рябиженко, а сзади сидели жена с дочкой, в темных шалях.

– Молодца, Серега, не зажрался. Приехал проводить старика, – качнулся я у заднего стекла автобуса.

День, между тем, радовал. Утренний туман давно исчез, в выцветшем осеннем небе зародилось солнце. Над Черноморским бульваром, осененным золотом лип и кленов, кружились, опадая, листья.

– Хорошо-то как, – умилился я, пока наша кавалькада тянулась по нему в пробке.

Из открытого окна ползущего рядом с автобусом мастодонтистого «лендровера» донесло песню, которую под гитарные переборы душевно выводил баритон известного барда Митяева: «По стеклу скребутся ветки, в рюмочки коньяк налит – со свиданьицем…», и я почувствовал свою отрешенность от мира. В котором мне теперь не было места.

Потом пробка рассосалась – «лендровер» рванул вперед, унося песню, а мы вырулили на МКАД, прибавили ходу и понеслись в сторону Николо-Архангельского. Туда прибыли к назначенному часу, въехали на территорию похожего на парк крематория и встали на площадке неподалеку от ритуального корпуса. Тут же находились еще несколько катафалков и машин со стоящими у них провожающими. Время от времени от главного входа подходил малый в черной униформе, и очередная процессия начинала движение туда. Конвейер смерти работал четко и отлажено. По законам рынка.

Наш черед наступил спустя еще час, малый махнул рукой – катафалк тронулся. За ним вся процессия. Впереди дочь с кумой под руки вели мою старушку, далее следовали остальные, арьергард замыкали хмурые омоновцы с венками, я незримо висел сверху.

Ритуальный, кубической формы зал впечатлял современным дизайном и размахом. Льющийся сквозь одну из стеклянных стен дневной свет сочетался с искусственным в люстрах; черный мрамор пола с чем-то похожим на постамент в центре подчеркивал торжество момента, а сверкающие никелем с бронзой техническое устройство напротив говорило о бренности бытия. По принципу «оставь надежду, сюда входящий».

В торжественной тишине служители крематория водрузили мой гроб с телом на постамент (при рассмотрении сверху я понял, что он движущийся), отвинтили крышку и, сняв, поставили в сторону к венкам, после чего состоялся обряд прощания.