Патриотизм и русская цивилизационная идентичность в современном российском обществе

Регулятивная идея: этнический прагматизм, отрицающий любые цивилизационные мегапроекты и формы русского мессианства.

Конституирующая основа: однозначно не верифицируется, сочетает в себе противоречивые версии западного и восточного понимания природы нации.

Основа концептуализации: генерализация этнической субидентичности, которая, как правило, резко противопоставляется всем другим.

Связь времен, логика соотнесения «прошлое – настоящее – будущее»: ярко выраженный модернизационный характер.

4. Неоевразийский проект наполняет патриотизм своеобразным содержанием.

Регулятивная идея: геополитическое мессианство, вера в особое предназначение русских в планетарном противостоянии сухопутных и морских цивилизаций.

Конституирующая основа: понимание русской нации как органического единства социокультурного и географического ландшафтов.

Основа концептуализации: генерализация географической (геополитической) субидентичности (Россия – Евразия) по сравнению с другими, значимость которых при этом не отрицается.

Связь времен: сохранение цивилизационной преемственности, сочетаемое с технической модернизацией и гибкой трансформацией политических институтов, консервативно-революционный характер.

Тождественность регулятивной идеи архетипу мессианства и сохранение в качестве конституирующей основы восточного, органического понимания нации во всех случаях будет означать парадигмальное единство рассматриваемых версий национальной идентичности. В противном случае, т. е. при смене базовой регулятивной идеи на противоположную, можно говорить о радикальном разрыве цивилизационной преемственности даже при кажущейся схожести внешних социокультурных и политико-правовых форм. При этом полиморфизм патриотического дискурса при дуализме базовых регулятивных установок объясняется возможностью генерализации какой-либо одной субидентичности, на базе которой происходит концептуализация национальной идентичности в целом. Актуальность политической самоидентификации российского переходного общества объясняется тем, что в основу ряда модернизационных проектов заложена принципиально иная регулятивная идея, основанная на рационально-этатистском, западном понимании нации, отрицании исторического предназначения русского народа, что радикально обрывает прежнюю логику национально-патриотической преемственности.

Таким образом, можно сделать вывод, что в основе концептуализации российской национальной идентичности и патриотизма лежит национальный миф (регулятивная идея), функционально обеспечивающий динамическую иерархизацию субидентичностей, конституированных специфическим пониманием природы нации, в конкретных исторических условиях в целях сохранения их преемственности общему мессианскому вектору. Смена регулятивной идеи ведет к кризису национально-патриотической идентичности и разрыву исторической преемственности даже при сохранении прежнего набора субидентичностей и внешней схожести частных политико-правовых форм.

Глава II. Эпоха перевоплощений: мировой тренд и русская специфика (В.Н. Расторгуев)

1. Самоидентификация и мультикультурализм: где пролегает граница между нормой и социальным недугом?

Чем объяснить небывалый всплеск интереса к поиску культурной идентичности, механизмам идентификации и самоидентификации? Еще вчера эта тема интересовала немногих узких специалистов, этнологов и политологов, культурологов и, разумеется, психиатров, что вполне понятно: с чего это вдруг человек или целый народ начнет ломать голову над своей же идентичностью, под которой понимается обычно всего лишь тождество себе самому? Разве это тождество – не норма норм? Разве сомнение в нормальности нормы может стать нормой? Но сегодня выясняется, что даже сугубо академические исследования этих явлений, чуждые всякой политизации, всё чаще несут в себе мощный политический и геополитический заряд, легко облекаются в технологии воздействия на огромные массы и уже открыто используются при переделе мировых ресурсов. Впечатление такое, что вся планета стала фабрикой глобальной переидентификации миллионов и даже миллиардов (!) людей, а тема идентичности превратилась в ахиллесову пяту всего традиционного общества.

Площадка для «перековки идентичностей» подготовлена размыванием культурных и политических границ после того, как принцип незыблемости послевоенных границ ушел в небытие вслед за крахом биполярной системой, стало нормой ослабление и планомерное разрушение национальных суверенитетов. Не менее существенную роль сыграло совершенствование технологической базы массовых перевоплощений, в том числе стирание различий между виртуальной реальностью и «просто» реальностью, между проектированием будущего и прошлым. В заново переписанном прошлом мы всё чаще обнаруживаем те же самые скрытые проекты из несуществующего завтра, когда растворяется грань между идентичностью как тождеством себе и идентичностью как тождеством фантому, чужому проекту.

И речь здесь идет не о том лишь, что истории пишутся, редактируются и бесконечно переписываются и фальсифицируются с учетом вкусов времени, моды и воли писца или заказчика. И не в том дело, хотя это очень важно, что истории рассказываются и пересказываются в соответствии с правилами построения рассказов – от зачина до поучения, от построения сюжетной линии с встроенной интригой (скрытым интересом), которая при ближайшем рассмотрении оборачивается интригой политической – интересами групповыми и партийными, тоже тщательно скрытыми. Разница в том, что интрига в рассказе откроется по прочтении, а политическую можно только реконструировать или просто домыслить. Но нарративация истории – только одна сторона «перековки идентичностей».

Главное в другом – в скрытых «узелках на память», остающихся в недрах никому и никогда не рассказанной истории, в том числе и той реальной, которая не открывается мыслителям, просветителям и популяризаторам. Не открывается не потому, что ждет более прозорливых, а по причине иного рода: человеческая мысль – не Высший Промысл. Да и нельзя пересказать живую историю, как нельзя пересказать остывшую боль или страсть. Можно только показать, изобразить с той или иной степенью достоверности. Скрытые, никем не рассказанные и до времени не состоявшиеся сюжеты живой истории – это и есть «узелки на память». Причем имеется в виду не личная и не коллективная память, а нечто иное – память социоприродных систем о тех «развилках», то есть альтернативах и возможностях, от которых люди отказались, либо не желая отклониться от избранного курса, либо просто не заметив упущенные возможности. Но упущенные шансы – не всегда утраченные безвозвратно: вернись на шаг – и откроются снова. Возможно, что откроются…

Поэтому история не только имеет сослагательное наклонение, но и сама может наклонить кого угодно. Так что же произошло с сознанием миллионов, как случилось, что очевидные культурные, этнические, религиозные и прочие отличия, которые воспринимались как данность, стали предметом массового интереса и одновременно – едва ли не основным инструментом большой политики и даже геополитики? Самый простой способ объяснения – анализ радикальных изменений, произошедших на рубеже тысячелетий в сфере мировой политики, и их сопоставление с изменением самоидентификации. Правда, такое сопоставление вряд ли может служить бесспорным основанием для вывода, поскольку здесь легко спутать причины и следствия: то ли политика влияет на самоидентификацию, то ли всё происходит с точностью до обратного, когда идентичность самопроизвольно мутирует и сама «строит» политиков? К тому же при желании легко обнаружить множество иных факторов, способных повлиять и на процесс самоидентификации, и на политическую динамику.

Автор одной из наиболее известных, целенаправленно раскрученных и потому действительно влиятельных теорий, раскрывающих природу культурной переидентификации, С. Хантингтон предлагает вполне убедительный на первый взгляд анализ происходящего. По его мнению, после окончания холодной войны наиболее важными различиями между людьми стали уже не идеологические, не политические или экономические различия, а культурные. Именно по этой причине «народы и нации пытаются дать ответ на самый простой вопрос: “Кто мы есть?” И они отвечают традиционным образом – обратившись к понятиям, имеющим для них наибольшую важность. Люди определяют себя, используя такие понятия, как происхождение, религия, язык, история, ценности, обычаи и общественные институты. Они идентифицируют себя с культурными группами: племенами, этническими группами, религиозными общинами, нациями и – на самом широком уровне – цивилизациями. Не определившись со своей идентичностью, люди не могут использовать политику для преследования собственных интересов. Мы узнаём, кем являемся, только после того, как нам становится известно, кем мы не являемся, и только затем мы узнаём, против кого мы»[60 - Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.: АСТ, 2003. С. 17.].

В этой логике есть только один изъян: холодная война, как выясняется ныне, вовсе не прекратилась после крушения «великого красного проекта», демонтажа социалистического лагеря и всей биполярной геополитической системы, а сделала недолгую передышку перед новым витком. Будем надеяться, что «передышка» (она же «перезагрузка», она же «потепление климата») была не последней в новейшей человеческой истории. Возможно, мы увидим и новые опыты «перелицевать» полувойну в полумир. В любом случае, несмотря на воскрешение «ледниковой эры» в мировой политике, вопрос «Кто мы есть?» не оставляет сознание масс.

И здесь следует обратить внимание на главный парадокс эпохи перевоплощений. Западнохристианский мир, еще вчера видевший в богоборческой России основную угрозу своему существованию, подменен откровенно антихристианским глумлением над всеми святынями европейских народов и традиционными институтами воспроизводства идентичности, начиная от института семьи и брака. И уже на этом фоне происходит противостояние «новой западной идентичности» тем собственно европейским базовым ценностям, носителем и бастионом которых поневоле становится бывший антипод Запада и всех форм западного традиционализма – Россия.

Возможно, причины такой многоуровневой и разнонаправленной переидентификации целых народов следует искать не в политических сдвигах, а в появлении новых технологий, способных до неузнаваемости видоизменить и способы коммуникации, и даже саму человеческую природу? И действительно, никого теперь не удивляют самые радикальные методы тотальной «самодеконструкции» – от смены национального гражданства на «электронное подданство» (теория и практика наднационального «гражданства по интересам») до смены пола – культивируемых коммерческой медициной хирургических и генетических перевоплощений «надоевшего самообраза» с выходом в недалекой временной перспективе на модификацию самой биологической природы человека.

Если называть вещи своими именами, то превращение мужчины в «женщину» – это операция, родственная, по сути, превращению некогда великого народа в бесполое и безвольное существо. Жертвы таких операций испытывают чувство экстаза, когда их оскопляют и заставляют пинать ногами собственное «проклятое прошлое», приучают носить чужое платьице и тоненьким голоском петь хвалебные гимны новоявленным учителям «подлинной свободы постоянного выбора», где сам сделанный выбор объявляется отходом от свободы как базового принципа подлинной идентичности. Если повенчался – вдвойне не свободен, ибо изменил свободе постоянного гендерного самоопределения и лишил себя выбора. Если осознал себя при этом гражданином и патриотом, то также не свободен вдвойне – предал идеалы негативной свободы (а это, как известно, единственно надежный маркер либеральной идентичности) и попал в зависимость от идеологии в эпоху «полной деидеологизации», освобождения от догм.

В том же контексте следует рассматривать и бесчисленные программы насаждения и культивирования толерантности и мультикультурализма, заполнившие всё пространство политологического дискурса и рекламного бизнеса. По мере распространения этих международных программ (поле активности их адептов – вся политическая карта мира) становится очевидным, что они ориентированы явно не на сохранение исторически сложившихся форм регионального культурного многообразия и традиционных моделей этнокультурного сосуществования. Чаще всего их применяют как инструмент, разрушающий целостность конфессионального пространства, без которого невозможны ни преемственность в процессе социализации, ни самоидентификация поколений и наций (роль культурообразующих конфессий в становлении национального наследия и менталитета), ни конструктивное этнокультурное и межцивилизационное взаимодействие – основа мира между людьми и народами.

Воспитание чувства толерантности, если бы оно было целью подобных программ, должно было бы базироваться на уважении к религиозным чувствам и жестко критическом отношении к деструктивным культам. А это предполагает обязательное участие в разработке и осуществлении образовательных программ и стратегий, призванных культивировать толерантность тех конфессий, которые исторически представлены и тем более доминируют на конкретной территории. В действительности подобные программы, как правило, внедряются без учета позиции церкви – духовенства и мирян, а иногда откровенно направлены на легитимацию и распространение нетрадиционных культов, разрушающих саму возможность воспроизводства конфессиональной идентичности. В ряде случаев (опыт современной России) они граничат со столь знакомой погромной пропагандой воинствующего атеистического мировосприятия и закреплением за «программистами» особой роли творцов «правильных идентичностей» и грозных третейских судей, якобы стоящих над всеми мировыми религиями и определяющих право аборигенов-наследников на доступ к духовному наследию своих народов.

По этой причине программы «воспитания толерантности» сегодня всё меньше ассоциируются с исследовательскими направлениями, но всё больше напоминают политические и геополитические проекты тотальной индоктринации, призванные повлиять на самосознание наций и, главное, на самоидентификацию миллионов людей во всех концах мира. Таким образом, нелепое с точки зрения логики выражение «новое мышление» (если уж новое, то и мЫшление, конечно, чтобы гордо звучало «мы» как источник идентичности), введенное в оборот в период демонтажа исторической России и перекройки послевоенных границ, незаметно становится «работающей категорией». Эта категория позволяет достаточно точно описать технологию разрушения культурной преемственности, когда предметом «зачистки» становится само мышление, неписаные права здравого смысла, предполагающего наличие веры как условия воспитания веротерпимости. Как научиться уважать чужих матерей, культивируя неуважение к собственной матери?

Антиклерикализм с трудом изживается не только в «политических новостройках», которые, как водится, начинаются (иногда и заканчиваются) с рытья котлованов, но и в традиционных «оазисах благополучия» – в тех немногих уголках мира, где доминируют не разрушительные центробежные силы, а интеграционные тенденции.

Как подметил Л. Зидентоп в своей известной книге «Демократия в Европе», европейское сообщество способно выполнить свой долг перед самим собою и остальным миром только при одном условии: если оно сохранит свою индивидуальность, культурную идентичность. При отсутствии общего самосознания «интеграционный процесс не будет направляться, что рано или поздно приведет к хаосу»[61 - Зидентоп Л. Демократия в Европе. М., 2001. С. 236.]. Но нравственная индивидуальность Европы подразумевает некую историю, осознание этической преемственности. Зидентоп называет две причины, препятствующие восстановлению подлинной европейской самоидентичности: «Одна из них – существование в Европе стойких пережитков антиклерикализма, другая, возникшая совсем недавно, – это развитие представлений, именуемых “мультикультурализмом”»[62 - Зидентоп Л. Демократия в Европе. М., 2001. С. 236.].

Мультикультуралистский подход, по его словам, превращен сегодня меньшинствами, обретающими всё большую уверенность в себе, в политическое оружие. Подъем мультикультурализма, особенно в своеобразном американском исполнении этой доктрины (концепция И. Берлина) с характерной для нее «терпимостью», не обеспечивает, по мнению Зидентопа, адекватных средств урегулирования конфликтов между группами и индивидуумами, так как не замечает главного – разницы между двумя разновидностями плюрализма: «Одна из них держит в поле зрения социальные группы и культуры, каждая из которых является носителем и выразителем своих собственных ценностей. Для другой важны конкретные люди, осуществляющие свой выбор ценностей в рамках закона, который не только защищает личную свободу, но и устанавливает четкие границы такой свободы»[63 - Там же. С. 250.].

Важно отметить, что мультикультурализм – понятие, обозначающее особый тип и сам процесс социализации, идентификации и самоидентификации этнокультурных групп в рамках государственной политики, призванной снизить риски межэтнических и межцивилизационных конфликтов. Специфика этого процесса заключается в том, что объектом социализации в данном случае становятся не только и не столько сами эти группы, сколько коренное население, которому прививается всеми доступными методами толерантное и уважительное отношение к носителями инокультурных традиций, ценностей и образцов поведения.

Понятие мультикультурализма было введено в широкий научный оборот и политическую лексику сравнительно недавно. В 1971 г. этим термином стали обозначать новую миграционную политику Канады, в основе которой лежало стремление решить внутренние проблемы, в частности проблемы с дефицитом рабочей силы и квалифицированных кадров, за счет переселенцев из других стран и регионов, в том числе и из России. Опыт Канады представляет особый интерес, поскольку именно в этой стране принцип мультикультурализма включен в число базовых принципов государственной политики. Позднее это понятие обогатило политическую лексику США и Западной Европы. Однако единого представления о мультикультурализме в мировой политике и науке так и не сложилось, а сам термит служит для обозначения связанных между собой, но зачастую совершенно разных явлений. Среди них и многообразные формы мирного сосуществования представителей различных верований, этнических групп и культур на одной территории при сохранении различий, и целенаправленная политика интенсивной интеграции мигрантов (обычно без установки на полную ассимиляцию) на территориях стран, которые предоставляют им эту возможность.

Здесь, в зонах условной стабильности и столь же условного благополучия (большего или меньшего, но обеспеченного уровнем конституционно закрепленных социальных гарантий), пересекаются почти не контролируемые миграционные потоки из регионов, где доминируют иноцивилизационные традиции и обычаи, клановые и родовые связи, не характерные для «оазисов стабильности». В результате именно благополучные регионы неизбежно превращаются в арену наиболее острых межцивилизационных конфликтов, а основные показатели устойчивого развития, с таким трудом принятые на уровне межгосударственных связей, становятся малоэффективными. Неопределенность позиций и предмета, относимого к понятию мультикультурализма, создает путаницу, что часто используется в целях политической демагогии.

Одно дело – прокламируемые цели, и совсем другое – методы их достижения и, соответственно, итоги. К сожалению, технологии, зачастую используемые в политике мультикультурализма, порождают больше проблем, чем решают. Если воспользоваться языком метафор, то способы насаждения мультикультурализма можно сравнить с методами, используемыми в современной трансплантологии, когда в качестве основного условия успешной пересадки чужих органов рассматривается искусственное подавление природного иммунитета. В результате возникает своеобразный «синдром приобретенного иммунодефицита» (аналог СПИДа), а жизни реципиента угрожает любой источник инфекции. Для его защиты в этом случае используются весь арсенал средств – вплоть до тотальной изоляции от внешнего мира. Защитные кордоны снимаются со временем.

Однако в случае применения подобных методов в целях адаптации основного населения к мигрантам неучтенными остались существенные отличия между трансплантологией живых организмов и масштабными экспериментами по «скрещиванию народов», когда в роли реципиентов выступают базовые нации, а в качестве иммунодепрессантов – антиклерикализм и вытравливание всех традиционных моделей самоидентификации, вплоть до гендерных. При этом нации-доноры вовсе не хотят никакой адаптации, а нации-реципиенты не изолированы от мира и от всех пандемий – от неорасизма до «классических» форм нацизма, да и способов исцеления, как мы видим, никто не ищет…

Поэтому любые попытки механически перенести в политику Российской Федерации те же принципы и модели мультикультурализма и формы принудительной самоидентификации, которые получили распространение в европейских странах, где уже накоплен опыт, в том числе и крайне негативный, насильственного насаждения «культурно-религиозно-языкового многообразия» для смягчения рисков неконтролируемой миграции представляются непродуктивными и безосновательными. В России, которая представляет собой государство-цивилизацию с тысячелетней историей, сложился совершенно иной, отличный от западных традиций, цивилизационный тип мирного сосуществования множества национальных культур и языков. При этом именно государство на всем протяжении имперской истории и в советский период делало всё необходимое, чтобы сберечь культурно-языковое многообразие и даже содействовало созданию собственной письменности и литературы у тех народов и народностей, которые были ее лишены. Этот уникальный российский опыт накапливался столетиями и не был связан ни с неконтролируемой миграцией, ни с колониальной политикой. Но именно он позволил России избежать участи большинства европейских стран, которые целыми столетиями страдали от межконфессиональных войн и межэтнических конфликтов.

Но геополитическая трансплантология многолика, а под мультикультурализмом чаще всего подразумевают качественно различные явления. Выделим только несколько его типов.

1) Так называют особый тип общественного устройства, сложившийся в развитых странах, для которого характерно искусственно созданное в течение сравнительно короткого времени (иногда в течение жизни одного, двух или трех поколений) многообразие трудносовместимых национальных культур, языков, обычаев и жизненных укладов. Это многообразие явилось результатом ускоренной глобализации (феномен турбокапитализма). Одна из основных причин формирования мультикультурной среды – «великое переселение народов», как называют процессы масштабной и зачастую неконтролируемой миграции в развитые («сытые») страны больших групп населения, в том числе беженцев, из неблагополучных регионов мира и в первую очередь – из зоны социальных и природных бедствий, межэтнических и военных конфликтов.

Основная цель для большинства мигрантов – не адаптация к традициям и образу жизни коренного населения, а стремление получить набор социальных гарантий и прав, которых они лишены на родине, но которыми пользуются граждане ряда наиболее благополучных европейских государств. Эта тенденция, с одной стороны, позволяет развитым странам решать множество проблем, связанных, например, с потребностью в постоянном притоке дешевой рабочей силы, но, с другой стороны, является фактором повышенного политического и социального риска.

Среди опасных последствий сохранения и усиления этой тенденции – хроническая перегрузка социальной сферы и дестабилизация политической системы, разрушение уклада жизни коренного населения, деформация традиционного культурного и, что особенно важно, конфессионального пространства, которое формировалось столетиями. При этом реальная угроза для сохранения «цивилизационного кода» и поддержания социального мира накладывается на демографическую катастрофу, связанную с деструктивными изменениями этнокультурного состава населения и «вымыванием» целых народов, которые создали западную цивилизацию, но оказались неконкурентоспособными в демографическом плане. Многие европейские народы в результате нарастающей депопуляции уходят с исторической сцены под натиском мигрантов, не способных или не желающих адаптироваться к культуре и обычаям «новой родины». Эта тенденция будет лишь усугубляться по мере нарастания глобальных проблем, в том числе экологических, связанных с климатическими изменениями и техногенными катастрофами, которые неизбежно вызовут многомиллионные потоки т. н. «экологических беженцев».

2) Множество культурологических и политологических концепций и научных школ по преимуществу либерального толка, которые объединяет стремление обосновать, объяснить и оправдать (легитимировать) феномен сосуществования различных культур и верований на основе принципа толерантности. Многообразие таких конкурирующих концепций, теорий и школ, а также их различная идеологическая окраска препятствуют формированию единой концепции мультикультурализма как целостного и непротиворечивого научного учения, которое вошло бы в свод знаний, рекомендованных для всеобщего усвоения. Особую роль в насаждении и популяризации идей мультикультурализма в послевоенной Европе сыграли три взаимосвязанных фактора.

Это, во-первых, усиление роли США в условиях конфронтации двух мировых систем, а позднее – полное доминирование этой страны в результате крушения биполярного мира, неудачно названное «эпохой однополярности». В настоящее время именно внешняя политика США привела к военному вторжению западной коалиции на территории ряда исламских государств. Эта тотальная агрессия завершилась падением стабильных светских режимов, невиданным подъемом радикальных движений, колоссальными жертвами среди мирного населения и потоками беженцев в страны ЕС, которые оказались неспособны в таких условиях проводить даже паллиативные варианты мультикультурной политики, не говоря уже о глубокой интеграции.

Во-вторых, на этом фоне мощное воздействие на становление массового сознания оказала сама история государственного развития США и, прежде всего, двухсотлетний опыт колонизации и освоения европейскими мигрантами целого континента. А в-третьих, собственно в теоретическом плане сказалось длительное господство американских научных школ в области социологии, политологии и правоведения, которые были по преимуществу основаны на духе прагматизма. На стыке этих дисциплин и сугубо прагматического мировоззрения сложилось научное направление, призванное соединить принципы правового государства с принципами политического устройства, гарантирующего особые права всем меньшинствам – национальным и религиозным, а позднее сексуальным и другим.

Примером подобного теоретического построения может служить концепция мультикультурного гражданства, предложенная канадским политическим философом У. Кимлика, которого называют создателем теории американского мультикультурализма. Он в свою очередь был последователем Дж. Роулза – автора известной теории справедливости, которая признаёт социальную значимость отдельных форм неравенства, если они приносят пользу обществу. Такая позиция является в определенном смысле альтернативой политической теории «плавильного котла» и соответствующей практике, господствующей в США и предполагающей глубокую интеграцию, включающую в себя обязательную ассимиляцию, «сплав» этнических компонентов в рамках единой гражданской нации. Но этот котел в последние годы утрачивает былую эффективность, что и повышает в США интерес к теориям и проектам построения мультикультурного общества.

3) Политические проекты, которые осуществлялись и до сих пор осуществляются в ряде развитых стран с целью поставить под государственный контроль процессы межэтнической интеграции, снять или смягчить противоречия, возникающие в обществе в результате глобальной миграции. Единого, общепринятого проекта мультикультурализма не было и не может быть, поскольку существуют принципиальные отличия в истории становления государств и в действующем законодательстве, в социальных структурах, укладах, традициях и верованиях, а также в ресурсном потенциале. Эти различия можно проследить, сопоставляя исторический путь развития европейских национальных государств с опытом государственного строительства США и Канады, в создании которых основная роль, как отмечалось, принадлежала и принадлежит мигрантам.

4) Политический курс, в основу которого положен выбор определенного проекта построения мультикультурного общества. В большинстве европейских государств такой политический выбор продемонстрировал свою нежизнеспособность, что было признано политическим руководством этих стран. К примеру, о полном провале политики мультикультурализма с 2010 г. неоднократно заявляли лидеры ФРГ, Великобритании и Франции.

5) Политические доктрины и конституционные принципы, а также системы законов и подзаконных актов, специально разработанных и принятых для реализации политического курса, цель которого – формирование и легитимация мультикультурного общества. Примером наиболее последовательного осуществления политики мультикультурализма может служить уже названный опыт Канады и, в частности, Конституционный акт 1982 г. и «Канадская хартия прав и свобод», в основу которых положен принцип мультикультурного наследия канадцев. Эта позиция неоднозначно оценивается в самой Канаде, особенно в Квебеке.

2. Этажи идентичности и субъекты самоидентификации

Зададим себе два связанных между собой вопроса. Вопрос первый: что стоит за мощным потоком словесных новаций и заимствований, изливающимся из жерла политических и политизированных наук[64 - Следует четко различать эти две категории наук – политические и политизированные. По степени своей «антикоррозийной защиты» и научной чистоплотности политические исследования далеко не всегда уступают всем прочим, поскольку не обязательно утрачивают характер научного знания и становятся инструментом политической борьбы. И напротив, самые «чистые науки» по определению (и гуманитарные, и естественные, и технические), казалось бы, не имеющие никаких точек соприкосновения с политикой, часто становятся объектом откровенной политизации и даже инструментом скрытой политической индоктринации.] и ангажированных массмедиа, проникающим во все языки и меняющим состояние политической культуры России и мира? Вопрос второй и главный: кто является подлинным носителем (субъектом) культурной идентичности?

Говоря о причинах «терминологического бума», важно определиться с базовыми понятиями и схемами. В основе явления, которое всё чаще называют культурной идентичностью, хотя оно имело прежде и имеет сейчас множество имен (коллективная память и воля, самосознание и соборность, индивидуальность и самобытность, духовный склад или уклад жизни), лежит довольно простая и даже примитивная логическая схема. Идентичность в психологическом плане при всем многообразии трактовок осознаётся преимущественно как особое состояние сознания – тождество самому себе или «другому», а точнее, сложившемуся самообразу или усвоенному идеалу, а также как некий набор константных качеств и характеристик, обеспечивающих это тождество. Соответственно, идентификация может быть определена как процесс или действие, направленное на коррекцию или изменение этого состояния и соответствующих качеств, как результат этой деятельности, а также как особая мыслительная процедура.

К примеру, почти любая классификация начинается с построения дихотомий, позволяющих идентифицировать объект по принципу «свой – не свой» (или лжедихотомии «наш – чужой»), а затем переходит к другим критериям структурирования и так называемым «пошаговым» способам идентификации. Применительно к культурной и политической жизни российского социума постановка проблемы идентичности и идентификации не сводится к психологическому или эпистемологическому пониманию (отсюда часто встречающиеся замечания о «метафоричности» таких категорий, как национальная или политическая идентичность).