Патриотизм и русская цивилизационная идентичность в современном российском обществе

В самом широком плане под идеологией понимается не что иное, как система идей, формирующая замысел какого-либо проекта – технического или научного, художественного или социального, политического или геополитического. При этом идеология позволяет сконструировать более-менее четкий образ конечного (желаемого) результата и сформировать представление об этапах достижения поставленной цели. Специально этой теме (с учетом специфики научного и технического творчества, исторического контекста и эволюции феномена политической идеологии) посвящена известная книга Ю. Хабермаса «Техника и наука как “идеология”». Следует обратить внимание на кавычки, выделяющие слово «идеология», благодаря чему внимание фиксируется на том, что мы имеем дело с неоднозначной интерпретацией этого явления. Уже на этапе общей постановки проблемы и на всем протяжении анализа Хабермас, как и большинство авторов, пишущих о технике или науке как об идеологии, ссылается на позицию Г. Маркузе (“Kultur und Gesellschaft”), который вполне аргументированно обосновывает базовый тезис: «Понятие технического разума, возможно, само является идеологией. Не только применение этого разума, но уже сама техника представляет собой господство (над природой и человеком) – господство методическое, научное, рассчитанное и расчетливое. Определенные цели и интересы этого господства отнюдь не навязываются технике лишь задним числом и извне. Они содержатся уже в самой конструкции технического аппарата. Соответственно, техника – это исторически-общественный проект. В ней спроектировано то, что общество и господствующие в нем интересы замышляют сделать с людьми и вещами. Подобная цель господства «материальна» и в связи с этим принадлежит самой форме технического разума»[75 - Хабермас Ю. Техника и наука как «идеология». М., 2007. С.52.].

Разумеется, аналогичные выводы можно сделать и применительно к художественному творчеству, в первую очередь – к литературе, поскольку именно в литературном творчестве «пребывает философия» и формируются идеи, составляющие основу так называемого «рецептурного мышления». Как тонко пометил А.С. Панарин, «модерн выступил как машина утилизации природы, культуры и самого человека и поставил задачу перевода наличной информации из дескриптивного (описательного) состояния в прескриптивное (технологически рецептурное). Те информационные слои культуры, которые не поддавались процедурам такого перевода, третировались как “пережиток”, создающий “информационный шум”. Критерии, по которым осуществлялись указанные процедуры, сформировала позитивистская методология. Это “чувственная” (эмпирическая) верифицируемость, экспериментальная подтверждаемость и операциональность (переводимость на язык исчислений)». При этом Панарин делает чрезвычайно важный вывод: «Предварительно надо отметить, что ни моральные заповеди, ни озарения великой культурной классики этим критериям заведомо не удовлетворяли. (В самом деле: что стало бы с моралью, если бы ее максимы подвергались критерию эмпирической подтверждаемости или практической отдачи!)»[76 - Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование. М., 2000. С. 191.].

Среди множества современных работ, посвященных роли идеологии в художественном творчестве и литературе, можно выделить культурологические исследования М. Кундеры. Он предлагает наиболее простое и четкое обоснование этой проблемы, называя идеологией сквозной замысел, мотив, обычно скрытый в подтексте произведения. По этой причине любой повествовательный текст, по его мнению, пронизан идеологией, под которой следует понимать не только «ангажированность», зависимость от какой-то идеологемы, «программность» или «идейность» (идейность в интерпретации П. Бурже), но и заложенную в художественный текст «определенную мораль и определенную технику». Идеология обнаруживается и в том, что художник «создает свои приоритеты, даже когда сам того не хочет».[77 - Kundera M. Mais ou sont donc passеes Guеrou et les autres? Les deux romans de L'Imposture. Roman 20/50. № 6, 1988.] Именно по этой причине романист – это не чей-то рупор, а «рупор собственных идей»[78 - Kundera M. Le rire de Dieu. Le Nouvel Observateur. № 1070, 1985. P. 112.].

Отличие политической идеологии от таких трактовок, делающих акцент на личностном начале творческого процесса, заключается, на первый взгляд, в том, что её обычно воспринимают как «творчество масс», поскольку она действительно вовлекает в процесс изменения коллективной идентичности миллионы и даже миллиарды людей. Вместе с тем подобная трактовка ни в коей мере не исключает индивидуального начала. Дело в том, что любая политическая идеология, даже эгалитарная, «элитарна» по своему генезису, поскольку только элиты сохраняют контроль над производством и распространением знаний, массмедиа и технологиями индоктринации. Впрочем, политические идеологии не только не скрывают, но, напротив, всячески демонстрируют свою элитарную (теоретическую) основу – те или иные всемирно известные научные школы и учения, созданные выдающимися мыслителями.

При этом всякий -изм, который ежеминутно встречается в языке науки или политики, подсказывает нам, что речь идет в данном случае не об уникальной идентичности, а о так называемом надличностном пространстве. Но граница, проходящая между личностным и надличностным, в данном случае более чем условна. В обычной речевой практике, политическом дискурсе и даже в языке науки на каждом шагу происходит подмена понятий и установок. Именно здесь и скрыта причина многих бессодержательных споров о природе консерватизма, либерализма и прочих идей, имеющих «неустойчивый статус». Всякий раз надо задаваться вопросом, что перед нами: то ли это отдельные концептуальные схемы, имеющие хождение в науке, то ли сложившиеся теории, ставшие учениями, то ли частные убеждения, связанные с зависимостью от научных школ? К примеру, консерватизмом можно назвать и явления совершенно иного рода – от типа психической конституции до глобальных проектов, которые превращают миллионы самостоятельно мыслящих людей в обезличенные массы, объединённые и, соответственно, разделённые не столько подлинными интересами, сколько «большими идеями». Эти идеи кардинально отличаются от научных уже по той причине, что легко изменяют основу основ мировосприятия и моделей поведения человека – его уникальную иерархию ценностей. Иерархия – ключевое понятие, позволяющее выявить подмену, поскольку в данном случае главное – не набор значимых ценностей, а их положение в иерархии. Само наличие тех или иных ценностных ориентиров и предпочтений (набор) может оставаться неизменным, что и плодит заблуждения. Но подробнее об этом будет сказано ниже.

В зависимости именно от этого выбора полностью изменяется и сам «контур жизненных интересов» и смыслов, составляющих основу идентичности. Этот вывод можно сделать применительно к отдельным людям и большим социальным группам, классам и нациям, хотя само разделение свободно проходит как через сознание отдельного человека, так и через любую группу, в том числе профессиональную или возрастную. Разделение-единение такого рода бывает на порядок сильнее даже классовых антагонизмов, хотя часто апеллирует именно к ним, и этнокультурных отличий, из-за которых зачастую возникает, а также конфессиональной принадлежности, которая играет едва ли не основную роль в возникновении и сохранении или в «распылении» той самой иерархии ценностей.

В надличностном пространстве производятся и пребывают как научные теории, становящиеся предметом доктринального изучения и образовательных практик («школьные учения»), так и политические доктрины, в том числе идеологии («великие учения»). Эти «великие учения», носителями которых становятся, иногда против собственной воли, сами идеологи и яйцеголовые, участвующие в их распространении и «упаковке», а также, и это главное, миллионы людей, далеких от производства и внедрения политических идеологий в массовое сознание, по многим принципиальным позициям отличны от теорий. Трудность заключается в том, что по форме подачи и, в частности, по своему понятийному аппарату, а точнее по терминологии (за каждым термином может стоять множество различных понятий, в том числе и несовместимых), политические доктрины и идеологии могут почти не отличаться от своих «теоретических двойников».

К надличностному пространству можно отнести с определенными оговорками богословские школы и доктрины, а также иные духовные феномены, которые, по определению К. Манхейма, «обладают структурой и надличностным измерением». Все эти уровни надличностного или внеличностного (определение А. Маслоу) познания мира «обнаруживают свою генетическую связь с определенным пространством опыта», но лишь постольку, поскольку познание осуществляется на определенном уровне «установленных в определенной системе понятий»[79 - Манхейм К. Избранное: Социология культуры. М., СПб., 2000. С. 71, 446.].

И либерализм во всех его разновидностях, и консерватизм во всех его формах, и любой иной – изм можно и нужно, разумеется, рассматривать через призму этой методологической установки, фиксирующей наше внимание на различных уровнях надличностного познания, не смешивая их между собой и с личностным восприятием. Это представляется необходимым прежде всего потому, что слишком велика пропасть между такими феноменами, как научные теории, авторов которых относят к «лагерю либералов» или к «лагерю консерваторов» (иногда не считаясь с тем, как авторы идентифицируют собственные концепции) и, к примеру, самим политическими доктринами. Многие из таких доктрин на самом деле давно потеряли хоть какую-то связь с научным мышлением и рассчитаны исключительно на массовую индокринацию. Если мы не замечаем этой пропасти, то только потому, что становимся жертвами такой индоктринации. Возможно, слово «жертва» слишком сильно окрашено в стилистическом плане, но в данном случае его употребление уместно, так как человек, утративший способность критически относиться к концептуальной схеме, пусть даже самой продуктивной и многое объясняющей, но заимствованной из «учений», становится зависимым от «программы», а точнее – скрытого императива, заложенного, казалось бы, в совершенно нейтральную схему.

Остановимся подробнее на идентичности самих идеологий, на том, почему идеологии часто сохраняют имена научных теорий, к которым они восходят, хотя ни одна из теорий в сфере политических наук, в том числе и те, на которых паразитируют идеологии, не только не претендует, но и не может претендовать на статус вероучения. В лучшем случае подобная теория может рассчитывать на признание в рамках научного сообщества с поправкой на то, что это признание не исключает ни альтернативных подходов, ни конкуренции теорий и школ. И когда мы говорим о «великих учениях» в области науки, то имеем в виду всего-навсего два обстоятельства. Во-первых, отдельные научные концепции и теории приобретают особый статус по той причине, что оказали заметное влияние (созидательное или деструктивное) на становление научной картины мира, на эволюцию взглядов или на социальную и политическую жизнь. Во-вторых, особое положение отдельных теорий отражает объективную потребность в унификации базовых знаний и в разработке образовательных стандартов на всех стадиях обучения, что предполагает целенаправленный выбор немногих адаптированных теорий, дающих общее представление об основных дисциплинах, научных направлениях и доминирующих парадигмах.

В отличие от научных теорий и даже принятых в научном сообществе учений политические идеологии в основном апеллируют не к уму и не к знаниям профессионалов, а к чувствам массы, причем самым сильным и возвышенным. Либерализм – к чувству личного достоинства тех, кому улыбнулась удача (поэтому, как подметил К. Вебер, именно для либералов столь привлекателен протестантизм, трактующий успех как награду свыше); социализм – к неистребимому инстинкту справедливости; национал-социализм – к оскорбленному чувству национального достоинства. Но высокие чувства – это только внешняя оболочка. Невелика была бы цена любой политической идеологии, если бы она, апеллируя к высокому, не паразитировала на низменном. Либерализм – на гордыне и патологической жадности, социализм – на зависти, а национал-социализм – на больном и извращенном сознании, способном превратить человека и целый народ в убийцу и маньяка.

Доминирование этой тенденции связано с существенным изменением функций «великих учений» (политических идеологий и доктрин), которые давно (уже в начале ХХ в.) перестали быть уделом узкого круга политиков и дипломатов. Политические учения перестают быть инструментом в руках специалистов и, овладевая массовым сознанием, подменяют собой религиозные доктрины (преимущественно христианские) и религиозную регламентацию поведения человека и общества, вытесняя на периферию основные традиционные формы самоидентификации – конфессиональной, гражданской, этнокультурной. Именно поэтому важнейшие центры распространения христианской цивилизации, прежде всего Европа и Россия, не только стали основным театром и полигоном «идейных войн» – гражданских и мировых (самых разрушительных и бесчеловечных за всю историю становления цивилизаций), но превращены в антиподов. Механизм реализации такой самоистребительной стратегии – навязанная политическим элитам конкуренция взаимоисключающих геополитических проектов, предполагающих полную перестройку всех межкультурных связей, социальных и экономических отношений.

Возникает закономерный вопрос: насколько жизнеспособны политические идеологии, и есть ли необходимость их совершенствовать или видоизменять, изобретать новые и новые доктрины, претендующие на эту роль? Распространение идеологий (индоктринация) порождает иллюзии, в том числе иллюзию обладания вечной истиной или знанием неких неизменных и объективных законов развития. На основании такого «открытия» одни строят этические теории, призванные обосновать «общечеловеческие ценности», которые приходят якобы на смену религиозным доктринам, разделяющим мир на «верных» и неверных». Другие используют «сходство» для сколачивания политических коалиций «единомышленников» (примером служат широко распространенные в мире идейные течения «христиан-марксистов»). Многие говорят о том, что ценности разных культур и эпох если и не совпадают, то имеют несомненное сходство, ссылаясь, например, на мнимое совпадение кодекса строителя коммунизма с христианскими заповедями.

Что стоит за такой позицией, и есть ли в ней хотя бы малая доля правды? Для того чтобы ответить на этот вопрос, можно воспользоваться образом перевернутой пирамиды (пирамиды ценностей), которая состоит почти из такого же набора элементов, что и пирамида-эталон. Разница лишь в том, что высшая точка перевернутой пирамиды – преходящие интересы или откровенный культ мамоны, а ее основанием стала бывшая вершина – признание воли Божией и поклонение Творцу. Причем эта «бывшая вершина» стесана таким образом, чтобы сохранить хоть какую-нибудь устойчивость. Бог поругаем не бывает, но те, кто допускает разрушение иерархии, не могут рассчитывать на спасение. К слову, так называемая концепция устойчивого развития, которая рассматривается едва ли не как основная политическая формула мировой интеграции и более того – как спасительная доктрина для человечества, является не чем иным, как попыткой создать систему подпорок для перевернутой пирамиды. Такие попытки могут лишь задержать крушение: зачем надо было бы искать устойчивости там, где она есть? Естественно, что человеческий мир, в котором нет места ни для высших ценностей, ни для учителей, которые их приносят в мир, обречен: «Истинно говорю вам: отраднее будет Содому и Гоморре в день суда, нежели тому городу» (Мф. 10: 11).

Что же касается мнимого совпадения кодекса и заповедей, всего грандиозного советского опыта по построению спасительного града на земле, но без Божия участия, то причина относительно продолжительного существования подобной идеологии не должна вызывать сомнений. Чтобы пояснить эту мысль, лучше обратиться к выступлению предстоятеля Русской православной церкви – Святейшего Патриарха Кирилла. По словам Его Святейшества, «самая сильная идеология была в нашей стране. Почему она была сильной? Почему она выжила три поколения, а другая идеология в Германии – только одно? Потому что идеология, которая существовала в нашей стране, эксплуатировала христианскую идею. Люди оставались верующими… не потому что они посещали храмы – они не могли их посещать, в духовном смысле они были загнаны в подполье. Но они сохраняли систему ценностей, сформированную в православии. <…> Что такого было в атеистической идеологии, что могло бы заставить человека идти навстречу пулям или отдать свою жизнь на прокладке железной дороги? Да ничего, потому что атеистическая идеология не верит в будущую жизнь, а значит, всякий призыв отдать свою жизнь бессмыслен, потому что жизнь одна. И каждый может ответить – да пойдите прочь с вашей идеологией, я один раз живу, я хочу любить, иметь семью, я хочу иметь дом, комфорт. Как вы можете вдохновить человека на то, чтобы встать и идти в атаку, если за гробом нет ничего? А ведь люди шли. И не только потому, что стояли загранотряды за спиной, но шли и по совести. В людях генетически работала христианская нравственная идея. А идеологии не живут. Нам не нужно больше никакой идеологии. У нашего народа есть сильная, ясная христианская система ценностей»[80 - Официальный сайт Московского Патриархата [Электрон. ресурс]. URL: http://www.patriarchia.ru/db/text/1337100.html (дата обращения 06.06.2017).].

Как видим, жизнеспособность даже самой влиятельной из идеологий зависит от того, насколько долго она сможет паразитировать на традиции и духовно-нравственной культуре, неотрывно связанной с религиозным самосознанием народа и воспитанной во многих поколениях. Сегодня на смену одним идеологиям, приходят новые доктрины, обосновывающие историческую неизбежность глобализации и характерной для нее культурной унификации – якобы закономерной тенденции, не имеющей альтернатив. На основании этой идеологии происходит явное, а чаще неявное вытеснение традиционных укладов жизни новыми алгоритмами поведения, замещение национальных культур универсальными субкультурами, не признающими ни государственных границ, ни конфессиональных ограничений, но хорошо адаптированными к различным формам коммерциализации всех областей человеческой жизнедеятельности, в том числе и политической. Отсюда – срастание профессиональной политики, которую можно рассматривать как самостоятельную субкультуру, с коммерческими субкультурами.

Остро критическое отношение к идеологиям необходимо, в первую очередь, представителям научного и экспертного сообщества, предметом деятельности которых являются «великие учения». На них лежит особая ответственность за то, будет ли у человека шанс защитить свое сознание от тотальной индоктринации. При этом следует признать очевидное: у каждой из конкурирующих идеологий будут и взлеты, и падения, и множественные перерождения при сохранении старых имен (имена дорого стоят, будучи, по сути, политическими брендами), и, конечно, миллионы новых последователей. Почему невозможно освободиться от идеологий? Ответ прост: их время продлится до тех пор, пока существует социальное неравенство и антагонизмы, пока функционируют демократические институты, пока сохраняется реальная или иллюзорная возможность выбора альтернативных вариантов развития.

Без партийных идеологий не обойтись еще и по той причине, что только конкурирующие партии защищают интересы отдельных социальных групп и сословий, что только в этой борьбе достигается если и не согласие, то хоть какое-то взаимопонимание, похожее, правда, на торжище. На этом торжище каждый из его участников способен уступить немного противнику, пусть даже только для того, чтобы выжить самому. И даже те, кто не переносит идеологий, профанирующих знание, принимают их как меньшее зло, поскольку других вариантов реализации своих политических прав гражданам никто не оставил. Так что идеологии, похоже, переживут ныне существующие государства, в том числе те, которые погибнут в результате войны идеологий или реальной войны, спровоцированной столкновениями на идеологическом фронте.

Сегодня мы наблюдаем возрождение «запрещенных идеологий», в том числе самых радикальных и бесчеловечных. Реанимация радикализма во многом предрешена чередой грубых политических ошибок, которые, как известно, хуже преступлений. Среди них – судьбоносные и уже необратимые решения европейских стран, призванные расширить пространство для глобальных экспериментов, для чего, видимо, и потребовалось в масштабах западного мира разом сокрушить базовые устои традиционного общества: семейные и этнокультурные связи, права христиан и даже биологические ролевые функции. И это происходит в режиме не имеющего аналогов в истории «нового переселения народов», не способных в принципе не только ассимилироваться, но и адаптироваться, приняв нормы толерантности, к которым уже приучено коренное население в результате промывки мозгов. По сути, происходящие на наших глазах цивилизационные преобразования до такой степени радикальны, что на их фоне самые масштабные идеологические утопии насильственного преобразования человечества перестают восприниматься как абсолютное зло.

Именно здесь, кстати, скрыта причина несовместимости всех существующих конкурирующих идеологий с духом консерватизма как особого типа мировоззрения (в этом случае следует отличать консерватизм как эволюционирующую сеть старых и новых политических идеологий, взрывающих традиции, от консерватизма, понимаемого как традиционализм). Фундамент подлинного (неизменного) консерватизма – уважительное и бережное отношение к живым традициям, и прежде всего к религиозным, а следовательно, и к традиционной цивилизационной идентичности. Еще одна причина несовместимости заключается в том, что жизненные циклы политических идеологий, постоянно мутирующих с учетом политической конъюнктуры, совершенно не сопоставимы с временными горизонтами мировых локальных цивилизаций, измеряемыми столетиями и тысячелетиями.

Источник риска, исходящего от идеологий, – тот неоспоримый факт, что каждое из «великих учений» в области политики требует от своих адептов всей полноты веры, хотя на поверку оказывается набором идейных шаблонов или идеологем, способных повлиять на выбор решений, но не имеющих ничего общего с серьезными теориями. По сути, распространение идеологий – это целенаправленное покушение на религиозную веру и, более того, попытка захватить ту самую нишу в сознании человека и общества, которую занимает религия. Причем эта агрессия осуществляется под псевдонаучным прикрытием, а иногда и с демонстрацией нейтрального или даже уважительного отношения к тому или иному вероучению, поскольку идеологии борются за признание со стороны как можно большего числа своих потенциальных сторонников.

Таким образом, даже враждующие идеологии, как это ни покажется странным, стоят по одну сторону баррикад. Они солидарны в главном – в своем стремлении любой ценой, даже ценой собственной гибели, убить традиционализм. В этом смысле они скорее союзники, члены одного закрытого клуба или ордена: проигравший идеологический проект если и гибнет, то не зря, ибо он зачищает дорогу другому проекту-победителю, не оставляя шансов у главных противников – традиций, сакральной власти, которую невозможно приватизировать. Более того, если мировое сообщество устает от какого-то монопроекта, то сразу из небытия, как по мановению волшебной палочки, возникают якобы навсегда забытые идеологии. Устанут толпы от вакханалии смешения народов, и вернутся из небытия самые чудовищные формы расизма. Уже возвращаются. Не случайно в либеральной Европе так терпимо относятся к проявлениям нацизма в новообразованных «постсоветских странах».

Радикальные идеологии, вплоть до откровенно нацистских, произрастают иногда там, где мы меньше всего готовы с ними встретиться. Они зачастую поражают сознание людей, считающих себя совершенно аполитичными и независимыми уже в силу своего образовательного ценза и самодостаточности. По этой причине многие интеллектуалы искренне полагают, что они-то совершенно свободны от любой идеологической зависимости.

Но мир так устроен, что радикальные, то есть наиболее активные и агрессивные идеологии с заложенным в них генотипом, оседают именно на почве, пропитанной гордыней самодостаточности. Сегодня все знакомы, наверное, со статистикой, отслеживающей ручьи и реки, которые питают радикальные группировки, в том числе и самые бесчеловечные, типа ИГИЛ. Факты подтверждают, что в реки эти вливаются не только и не столько темные потоки, состоящие из деклассированных элементов и людей, желающих отомстить миру за свою нищету и попрание человеческого достоинства. Основная масса, как ни странно, – это вполне просвещенная и сытая публика. Почему такое происходит? Чтобы объяснить этот факт, можно воспользоваться метафорой: грязь к грязи если и пристает, то не так сильно, как к рафинированным защитникам личной свободы от контроля и любых внешних влияний – от той же «общей морали» или «поповских нравоучений», как называют атеисты проповедь Христова учения.

Свобода такого типа на то и дана, чтобы ее адепты могли вести себя так, как им заблагорассудится, и, соответственно, поступать, не считаясь с приличиями и исключительно по личному волеизъявлению. Такие процессы внутреннего перерождения, а точнее, расчеловечивания происходят, увы, во многих «омутах интеллектуального застоя». Правильно говорит пословица: не буди лихо, пока оно тихо. Именно в тихом омуте просыпается иногда такое лихо, которое на порядок радикальнее любого зла, известного каждому. К сказанному следует добавить одно немаловажное наблюдение: подобные противоположности часто находят друг друга, сходятся, хотя сами носители недуга и не догадываются о причинах взаимного тяготения… Идеологии вроде бы у них разные и даже противоположно направленные (одни ориентированы на культ «эго», другие – на культ «послушного стада»), но их роднит общая радикальная установка, а потому их сцепка неизбежна.

Такая сцепка во все времена возникала и в России. В качестве иллюстрации достаточно вспомнить реакцию многих «просвещенных и посвященных» на бесчисленные беды и катастрофы, которые обрушивались на Россию. На все социальные потрясения, военные потери или акты террора они отвечали не состраданием и не желанием объединиться с народом в одно целое, а непонятным и болезненным всплеском презрительной радости, почти эйфорией. И так идет издавна – от восторженных поздравительных телеграмм японскому императору в дни тяжелых поражений в Русско-японской войне 1904–1905 гг. до ельцинских времен и далее. Разве не они именовали на ведущих медиаканалах повстанцами банды террористов, орудовавших в нашей стране? Разве не они легко и слету находят оправдание организованным убийствам женщин, детей и стариков на Донбассе, демонстрируя нацистам в Киеве свою полную поддержку и называя тех, кто давит нацизм, фашистами? Разве не они предлагают нам, наконец, именовать эту свою особую систему взглядов и не вполне адекватную реакцию на боль, которую испытывают другие граждане собственной страны, не идеологией, а деидеологизацией и даже борьбой с идеологией?

После череды риторических вопросов можно задать еще один вопрос – далеко не риторический: как связаны цивилизации с радикальными идеологиями, да и существует ли такая связь в принципе? Повод для размышлений на эту тему возникает постоянно, как только разгораются споры вокруг государственной культурной и образовательной политики России. Градус противостояния здесь временами зашкаливает, что объяснимо: от того, какой будет эта политика в России, зависит то, какой будет Россия, да и будет ли она вообще. Но самые ожесточенные дискуссии по этому поводу вспыхнули сравнительно недавно, а по сути – на следующий же день после первых заявлений о разработке проекта «Основ государственной культурной политики».

Причина столь быстрой реакции – заявка на цивилизационный подход при выработке культурной политики России. Мощную волну протеста вызвало, к примеру, всего лишь беглое упоминание о том, что традиционализм – условие культурной, цивилизационной и гражданской идентичности, а к России следует относиться как к особой цивилизации и даже стране-цивилизации, которая отлична от прочих стран и цивилизаций, в том числе и от западной. Собственно, фиксация внимания на этом последнем отличии и всполошила радикальных либералов и западников, которые традиционно прилепляются к власти – политической, идейной, медийной, любой, ибо, как известно, абсолютное доминирование радикальных либералов (рыночных фундаменталистов) во власти – это одно из главных «завоеваний» западной цивилизации. Если российская власть вдруг повернется лицом к идее цивилизационной самобытности России, то что тогда останется от этого «завоевания»?

Новую, куда более яростную вспышку негодования и бурный поток филиппик в адрес традиционализма вызвало обсуждение в 2016 г. проекта «Стратегии государственной культурной политики РФ», поскольку и здесь легко прочитывается установка на защиту цивилизационной идентичности. Критики требовали вовсе не улучшения текста, а отказа от самой попытки такую стратегию предложить. Как видите, есть повод задуматься: почему у определенных групп экспертов сразу же возникает столь ожесточенное неприятие любого упоминания о приоритете защиты культурных традиций и об особом цивилизационном пути России?

Приведу только основные «кричалки» (иначе назвать аргументацию такого типа сложно), предложенные в качестве основных доводов против стратегии. Первое обвинение: «Документ чисто идеологический» (?), другое: «Это излишнее вторжение в мировоззренческую сферу», третье взывает к правосудию: «Проект не соответствует Конституции», четвертое: «Это не должен быть идеологический документ», пятое: «Неправилен сам ценностно-нормативный подход». Но другие критики выступают еще круче и прямолинейней: «Традиционные ценности – это неофашизм», «Мы не должны закрываться от современности традиционализмом». И далее в том же духе. Почему они так мыслят – столь непохожие, но столь похоже? Нет ответа.

Впрочем, ответ есть, и дан он был, к примеру, А.С. Паниным, который писал: «То, в чем нам по-настоящему отказывают сегодня, – это наличие особой цивилизационной идентичности. Нашу специфику пытаются подать в сугубо отрицательных терминах – как традиционализм, отсталость, нецивилизованность. И это несмотря на то, что общественная наука давно уже не отождествляет цивилизованность с одним только Западом, признавая множество сосуществующих цивилизаций на земле. Сегодня мало-мальски образованные люди не скажут, что Китай и Индия – это варварские страны, на том основании, что они отличаются от Запада. <…> Отсюда – концепция глобального «открытого общества» и «открытой экономики», где национальные государственные границы объявляются устаревшими, а сама попытка защищать местные экономики от международного хищничества оценивается как проявление агрессивного национализма и традиционализма, которые должны немедленно пресекаться и наказываться.

Самое знаменательное состоит в том, что современный авангард не стесняется оторвать свободу от равенства, от морали и справедливости и провозглашать право современной элитарной личности на свободу в противовес всему тому, что к ней прежде «некритически» примешивалось. Равенство, мораль, справедливость ныне отмечены знаком традиционализма и ассоциируются со стереотипами инертного массового сознания, которому, по всей видимости, так и не суждено стать по-настоящему современным».[81 - Панарин А.С. Православная цивилизация/Сост. предисловия В.Н.Расторгуев/Отв. Редактор О.А.Платонов. – М.: Институт русской цивилизации, 2014. – С.16.]

Именно по этой причине, по мнению Панарина, господствующим языком на деле становится английский: «Это язык референтной группы – господ однополярного мира, в число которой представители нашей элиты хотели бы попасть. На этом языке говорят эксперты, втайне готовящие стратегические «реформаторские» решения, в первую очередь экономические. Английский стал знаком тех, кто принят и признан, посвящен и включен в списки кандидатов, кому доступна дефицитная информация. Напротив, национальный язык стал знаком изгойства, знаком тех, кто находится на подозрении в традиционализме, патриотизме, национализме и прочих “смертных грехах”»[82 - Панарин А.С. Православная цивилизация. М., 2014. С. 42, 62, 68.].

Политическую идеологию следует отличать от идеологии государственной, то есть от стратегии. Какой должна быть идеология России, да и должна ли у нее вообще быть идеология? Именно эту премудрость и не усвоили те, кто писал текст Конституции, заложив в её основу принцип деидеологизации. В глубине души авторы текста осознавали, вероятно, что Россия слишком велика для мелких интересов и мелочных людей. Возможно, они, будучи по большей части людьми образованными, понимали и то, что их полными антиподами являются не русские консерваторы (здесь ничего пояснять не надо), а идеологи канувшего в Лету классического русского либерализма, представленного в свое время крупными мыслителями и патриотами. Его не чурались и просвещенные монархи, поскольку он в целом не был враждебен интересам России. Тем же, кто сегодня называет себя российскими либералами, нравится, скорее всего, само это словцо (согласимся, «либерал» звучит лучше, чем «казнокрад») и приобщение к вполне респектабельной западной идеологии. Они, доморощенные либералы новейшей популяции, не без основания боятся русских: и людей, и идей, и северных русских пространств, в которых даже европеоидный либерализм русских самодержцев не приживался. Основания для фобий у либеральной элиты такого разлива весомы: основную часть русских действительно не перекуешь, не научишь воровать, не пересажаешь, наконец.

Но никакая писаная политическая конституция со всеми своими запретами, а тем более заведомо безыдейная, не в состоянии изменить подлинную, неписаную конституцию – дух русского народа. О человеке, физически сильном от природы и не подверженном заразе, говорят, что у него такая конституция, имея в виду явно не набор высоких слов, запечатленных на бумаге. Так же, впрочем, судят и о худом, слабом: не в коня, мол, корм, такая уж у него конституция. Конституция русского народа в этом смысле – на зависть другим народам, о чем говорит история. Поэтому, как ни прикладывай последнюю политическую Конституцию к нашему народу, это дела не изменит. Конституция, даже беспамятная, не способна освободить наших граждан от исторической памяти и неистребимого коллективизма (духа соборности), т. к. для этого потребуется не одна образовательная реформа и не два десятилетия нефтяной иглы, а как минимум несколько десятилетий тотального разложения.

Там, где конституции успешно функционируют в течение очень долгого времени (столетиями), людям действительно не приходится каждый раз думать. За них «думают» производные от конституции социальные институты, предлагающие отлаженный алгоритм решения задач любого класса – и для отдельных граждан, и для социальных групп на все случаи жизни. Эту способность институтов исправно «работать на людей и за людей» и называют обычно политической и правовой культурой. При наличии такой культуры изменяется сама природа политической идеологии: она престает быть только текстом, поскольку идеи, ее составляющие, уже «материализовались», т. е. превратились в действующие социальные институты. Этот процесс и называют объективацией или, точнее, созданием институциональных фактов. Таким образом, западные конституции более или менее успешно работают, функционируют на институциональном уровне и только поэтому почитаются народом даже в том случае, если они глубоко связаны с «иллюзорным сознанием» политических идеологий и, следовательно, настроены на защиту интересов меньшинства, контролирующего власть.

В современной России, в которой безоглядно демонтировали все советские институты, в том числе и те, которым доверяли несколько поколений советских людей (а это все старшие поколения, отстоявшие страну и спасшие мир от политической чумы), подобных традиций уже нет. Их вытравили в процессе демонтажа социалистического государства. А новые, имплантированные институты, в том числе наиважнейшие – парламентаризм с двухпалатной системой, примат президентства, кардинально перестроенная судебная власть, полиция и прочие, почти с момента своего рождения поражены неизлечимой заразой – коррупцией. Возможно, она не поразила отдельных носителей власти, во всяком случае, в это хочется верить. Но она глубоко поразила и обезобразила все ее механизмы, суставы, органы, жизненные центры. Поэтому сама обезличенная и безыдейная власть выдавливает из себя неподкупных и достойных людей, а надежда на правовую и политическую культуру, тем более на эффективность Конституции (ее текст можно, конечно, и поправить, и заменить), к сожалению, остается пустой мечтой. Для «опривычнивания» новых демократических институтов, скопированных с западных, потребуются долгие десятилетия. Причем летоисчисление начнется после того, когда развернется реальная война с коррупцией в верхних эшелонах власти, ибо коррупция – не что иное, как срастание власти с криминалом.

В заключение короткий вывод из сказанного. Жить без политических идеологий – такая же утопия, как биологическая жизнь без болезней и смерти. Идеологии поражают слабых и немощных – те институты власти и государства, которые страдают самой опасной формой иммунного дефицита – неверием, потерей религиозного самосознания. Некоторые умирают сразу, теряя традиционную идентичность как опору жизни, иные долго сопротивляются недугу, но есть и такие, кто приспосабливается. Они-то выживают, но разносят заразу. Отношение к идеологиям должно быть соответственное: они не должны заменять и подменять жизнь, с ними просто надо считаться, при возможности – от них надо лечить и лечиться. Не смиряться, а именно считаться и лечиться, ибо они – не что иное, как наказание людям за несовершенство политического устройства мира.

2. Где кончается Европа и где начинается Россия?

Кто и как способен прочертить эту границу? Этот вопрос никогда не имел однозначного ответа, который устроил бы всех. Такой вывод вдвойне верен, если вспомнить о старой русской интеллектуальной традиции – о противостоянии западников и славянофилов, космополитов во власти и государственников в оппозиции, а также о самых неожиданных новых разделениях и союзах. Достаточно упомянуть хотя бы о модной недавней борьбе «трампофобов» и «трампофилов» или об идейных еврофанах и евроскептиках в ЕС и РФ… Не будет солидарности по проблеме границ и в будущем, хотя у каждого из нас по отдельности ответ есть, конечно. У кого школьно-ученический, у кого с подтекстом, за которым стоят разнонаправленные научные или политические интересы, а у кого – не столько ответ, сколько прозрение, доступное немногим, но в любом случае это следствие личной и коллективной самоидентификации.

Можно ли соединить несовместимое – и школьное знание, и научные изыски, и политическую корысть, и дар прозорливости, если всё это принадлежит разным людям, разным эпохам, разным культурам? Этот вопрос перестает быть риторическим, если вспомнить о политических директивах, связанных с организацией мероприятий по встрече 100-летнего юбилея революции 1917 г. Во всех этих директивах говорится о политической необходимости достичь согласия в оценке истории… Но достижима ли такая установка в принципе?

Если вглядываться только в прошлое или жить исключительно сегодняшними интересами, то вряд ли: откуда появится согласие там, где его никогда не было и быть не могло? Но есть одна особая сфера деятельности, где такое согласие не только возможно, но и жизненно необходимо, востребовано в ситуации, когда в поле зрения политики попадает будущее. Именно здесь требуется иметь одно на всех, общее и предельно четкое представление о границах – и о тех европейских и российских границах, которые можно и должно защищать, а при необходимости изменять или даже отменять, и о тех незыблемых, но невидимых границах, за которые нельзя заходить никогда. В первом случае речь идет о границах военно-политических блоков и экономических союзов, отдельных государств или квазигосударств, во втором – о границах идентичности, отделяющих добро и зло, верность и безверие, историческую память от беспамятства. Эти последние границы, за которые нельзя отступать, незыблемы по той причине, что за малейшим изменением стоит измена себе, отечеству и вере, отказ от своего имени и собственной глубинной идентичности.

Но что же это за деятельность, в рамках которой мы обязаны отбросить разногласия о границах любого вида и типа, выработать общую позицию? В данном случае, как ни странно, мы имеем в виду политику и геополитику, хотя привыкли повторять, как заклинание, старую и почти стертую от времени формулу: «Политика – грязное дело». Да, в этом суждении есть доля истины, и немалая. Никто и не спорит: власть, как известно, развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Но дело в том, что именно здесь и только здесь, в мире реальной политики, могут решаться и решаются наиважнейшие проблемы, связанные с защитой отечества и чувством патриотизма, с народосбережением и природосбережением, то есть с сохранением Божьего дара – многообразия культур и этносов, природных щедрот, данных для поддержания и продолжения жизни.

А люди, занятые политической деятельностью, сознательно или даже наперекор своим узким целям и интересам, но включаются по необходимости в эту сложнейшую работу. Да у них и выбора другого нет, ибо народосбережение и природосбережение – неизменные, непреходящие функциональные цели политики, принципиально отличные от изменчивых личных или групповых целей отдельных политиков и партий, приходящих и уходящих. Откажись правящая элита от этих предначертанных целей ради сиюминутных выгод, и пойдет на дно государственный корабль вместе со всеми, кто на нем находится. Палубы, классы и задачи у всех членов команды разные, а устойчивость корабля – дело общее, вопрос жизни и смерти. И многое зависит от правильного курса, от выверенной лоции.

Разумеется, речь идет прежде всего о долгосрочном и дальнесрочном политическом и геополитическом планировании, о строительстве государственных институтов, способных устоять при любых испытаниях и потрясениях. Взгляд из будущего, которое может ускользнуть, просочиться сквозь пальцы, если ты не сумеешь или не успеешь заложить в него собственное завтра, открывает подлинные горизонты прошлого и настоящего (настоящего как подлинности и настоящего как иллюзии). Взгляд из будущего требует выискивать в прошлом – приемлемом или враждебном – элементы позитивного наследия, зерна бесценного опыта.

Таких испытаний будет великое множество – это социальные или природные сдвиги и глобальные вызовы, это новые открытия и изобретения, способные спасти мир от катастроф или разрушить его до основания, в зависимости от того, в чьих руках они окажутся. На рубеже тысячелетий и в первые десятилетия XXI в. два мира решают схожие проблемы – и новообразованный союз государств, назвавших себя единым европейским домом, и Российская Федерация, взявшая на себя львиную часть ответственности за великое наследие России исторической, ядро которого – союз народов, имеющих общую историю и судьбу. Сегодня новая Европа и Россия строят, увы, не общее будущее, а два заведомо несовместимых грандиозных проекта. Что же мешает понять, услышать друг друга? Причин не счесть. Но главную из них точно обозначил Святейший Патриарх в своем недавнем выступлении на открытии XХ Всемирного русского народного собора «Россия и Запад: диалог народов в поисках ответов на цивилизационные вызовы». По словам предстоятеля, речь идет о сбережении христианской идентичности: «Дехристианизация Европы и Америки ставит под сомнение общую ценностную основу, имевшую место на протяжении большей части XX в. Это приводит к тотальному непониманию, когда при обсуждении острейших вопросов возникает взаимная глухота»[83 - Святейший Патриарх Кирилл. Доклад на ХХ Всемирном русском народном соборе [Электрон. ресурс]. URL: http://www.pravoslavie. ru/98276.html (дата обращения 06.06.2017).].

Что же касается немаловажной, но формальной (договорной) стороны проблемы определения границ Европы и России, то нам придется принять как данность многомерность этой темы, постоянно помня о том, что подходы к ней требуют не только специальных знаний, которые далеко не всегда могут считаться бесспорными, но и правильной мотивации – желания понять и себя, и другого, ни на миг не забывая о высших и непреходящих ценностях – единственно верных ориентирах идентичности, подобных звездам на ночном безоблачном небе.

Для того чтобы уяснить, где коренятся противоречия и разночтения, приведем простейший пример. Если вопрос о европейских и российских границах задать учителю географии – науки, более чем конкретной и менее других идеологизированной, то сама постановка покажется ему, скорее всего, нелепой уже по той простой причине, что Европа на востоке простирается, как известно, до Уральского хребта. А Россия Европейская в этом смысле если с чем-то и граничит, то не с Европой, а с самой Россией, но только азиатской. Почему спрашивать о том, где лежит граница между Европой и Россией, лучше у рядового учителя, а не у какого-нибудь именитого профессора, думаю, понятно каждому. Всё предельно просто: маститые профессора – великие путаники, ибо у каждого из них своя школа – либо сугубо личная (это вопрос статусный, а теперь и денежный), либо какая-нибудь из модных научных школ, ломающих устаревшие парадигмы. И школы эти отличаются от обычной, массовой школы тем, что видят в отклонении от общепринятых знаний не признак невежества, а знак высокой учености… Поэтому к ученым географам лучше не обращаться, поскольку вы можете наткнутся на встречный вопрос: о какой Европе речь-то идет – уж не об «азиатском ли мысе»?

Если даже географы не едины в своих оценках, то об историках и философах, культурологах или психологах и говорить не приходится. Здесь почти все версии – взаимоисключающие, а счета им никто не вел, хотя и дефицита в самых экстравагантных классификационных схемах, призванных хоть немного дисциплинировать своевольный научный поиск, тоже никогда не было.

Одни версии основаны на изобретении всё новых и новых границ по принципу выделения несовместимых или трудно совместимых идейно-политических, этнокультурных, языковых и прочих отличий. Здесь за теориями, как и повсюду, скрыты интересы: либо заказ на обоснование сепаратистских тенденций любого плана, в том числе и решительный отказ от любых поползновений на собственную общеевропейскую идентичность, либо решимость влиться в нее, даже ценой откровенной мимикрии, наперекор истории, самой географии и политической логике. О какой Европе можно говорить, если чуть ли не каждый регион или город Франции, Испании или Британии имеет собственные виды на будущее вне этих государств, особенно в тех случаях, когда является донором? Если же речь идет о России, то отказ от общероссийской идентичности (русской или российской гражданской нации) получил свое обоснование не только в бесчисленных теориях ad hoc, но и в доминирующих политических доктринах, которые после принудительного развала (демонтажа) Союза ССР, превратились в государственные стратегии и покрылись защитными панцирями конституций. Кто решится сегодня, после скандально-непредсказуемого бегства Великобритании из ЕС и изменения политического спектра в большинстве стран-основателей Евродома в пользу евроскептиков, утверждать, что такая же судьба в ближайшее время не постигнет единую Европу? Впрочем, по выражению Марин Ле Пен, ставшему главным афоризмом в начале этого года, «Евросоюз мертв, но еще не знает об этом».