Эта короткая – длинная жизнь

Я отходил подальше от нее и кричал:

– Мала куча, да вонюча!

Она очень обижалась на эту реплику.

Флора с бабушкой поссорились в тот момент, когда сестра окончила музыкальное училище и решила при помощи бабушки поступить в Московскую консерваторию. Дело в том, что у бабушки была жива еще ее мать, бывшая певица, которая лет пятьдесят преподавала в Московской консерватории вокал. Я не знаю, что произошло, но поступление сорвалось, и бабушка с Флорой, бывшие прежде хорошими друзьями, стали почти врагами. Потом сестра при помощи своего отца поступила в Казанскую консерваторию.

Такой чистоплотной женщины, как моя бабушка, я никогда больше не видел. У нее в квартире все углы всегда были вымыты до блеска, пылинки не найти под кроватью или в шкафу. Один раз я, не подумав, жестоко обидел ее в присутствии моего отца. Тот уронил какие-то монеты на пол, и они закатились под кровать. Конечно, меня заставили их доставать, на что я ответил отказом, сказав, что там пыльно, а у меня чистые брюки и белая рубашка. Как моя бабка возмущалась! Она сама полезла под кровать и белой тряпкой протерла все углы, а тряпка все равно осталась белой. Она со мной не разговаривала целых два дня, а пирога дала только маленький кусочек. Но я не был виноват, потому что привык видеть в нашем доме толстый слой пыли и под кроватью, и на шкафу.

Да, бабушка была чистюля! Она всегда говорила нам, детям и внукам: «Я польская дворянка!» Но нас мало интересовало, кто мы: дворяне, крестьяне или мещане. У нас были другие заботы в жизни.

Только случайно, в девяностые годы, я услышал подтверждение слов бабушки. Она, и в семьдесят лет была эффектной женщиной, выше среднего роста, с величественной, статной фигурой, с классическими чертами лица и плавной походкой. Очень жалела, что дед в двадцатые годы уничтожил все фотографии ее детства и юности. Вспоминала себя наряженным ребенком рядом с гувернанткой, гимназисткой младших и старших курсов. Замуж за деда вышла из-за голода, после победы Советской власти. А дед был из простых крестьян.

Бабушка рассказывала, как жила до революции: у них был большой деревянный дом, огромная зала, слева – комната детей, справа – кабинет отца (он был каким-то крупным чиновником на железной дороге). Дети часто бегали к нему в кабинет за сладостями: около стола стояла горка на колесиках, на полках этой горки были разложены вазочки с конфетами и печеньем, а рядом стояли всякие бутылки с вином и коньяком. Эти картины детства так радовали мою бабушку, что, вдохновенно рассказывая, она будила во мне воображение и на моих глазах превращалась в маленькую девочку с косичками.

А деда за уничтожение всех документов о прошлом бабушки ругать глупо. Он спасал и свою жизнь, и жизнь своего семейства. Если бы кто-то узнал, что моя бабушка по отцу – польская дворянка, а по матери – немка, баронесса фон Корф, вряд ли им удалось бы дожить до старости и вырастить детей и внуков.

Мой дед был ярославским крестьянином, работал на железной дороге и снимал угол в большом доме моей бабушки. Интересна жизнь моего деда: он был участником первой мировой войны, лично здоровался с Керенским за руку. После войны устроился в Ярославле кондуктором – ревизором на железной дороге, где проработал пятьдесят лет; перед выходом на пенсию ему за долголетний труд вручили орден Ленина. Между прочим, этот орден его внучка Флора удачно продала и купила себе японский магнитофон, который в семидесятые годы был большой редкостью.

Мой дед был неплохим человеком, но меня, мальчишку – непоседу, он не очень любил, поэтому я редко у них бывал. Был у деда закадычный друг Костя, младше его лет на пять; они время от времени выпивали вместе – то у деда в садике, то у Кости во дворе. Несколько раз я был свидетелем, как деда приносили от Кости домой к бабке. И тогда начинались страшный крик и ругань, и неясно было, кто начал первым. Но сказать, что дед был беспробудным пьяницей, я не могу! Он крепко выпивал, раз пять или шесть в год, не больше.

В последний год работы на производстве деду подарили патефон с набором пластинок. Он часто крутил ручку патефона, и тогда звучали военные и послевоенные, шуточные и лирические песни, русские романсы. Особенно мне запомнилась «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?..» Когда приезжала в отпуск младшая дочка деда, тетя Тома, эту пластинку крутили каждый вечер. Мужа Томы, офицера, звали Мишей! Дед любил с ним выпивать на кухне и слушать свой патефон.

По соседству жила древняя девяностолетняя старуха, ее собаку тоже звали Мишкой. Старуха обладала очень громким голосом, и когда звала свою собаку, сама того не ведая, оскорбляла самолюбие моего деда и бабки. Им казалось, что это неуважительно по отношению к офицеру Мише, и они просили старуху не выкрикивать это имя, но соседка упорно сопротивлялась, и все заканчивалось большой руганью.

Однажды патефон исчез. Бабушка говорила, что дед его пропил, а дед просто отмалчивался. По воскресеньям дед и дядя Костя занимались коммерцией, то есть продавали всякий хлам, интересный только коллекционерам – то, что сейчас называется антиквариатом – от значков до лампад. Для них этот день был праздником, особенно если удастся что-нибудь продать и собрать на бутылку вина.

Недалеко от дома деда и бабки было Ярославское художественное училище. Как-то раз бабушку пригласили работать натурщицей. Когда она показала деду свои заработанные деньги, он не спал всю ночь. Утром погладил пиджак, закрепил свой орден и значки железнодорожника, навел «марафет». Утром в десять часов при всем параде он был уже в кабинете директора училища, а в десять пятнадцать уже материл бабушку последними словами, как будто та была виновата, что она обладала красивой внешностью, а он нет. А он так мечтал об этом заработке!

Мой дед обладал великолепным здоровьем: никогда не носил очков, читал свободно газеты, различая любой шрифт; в семьдесят один год удалил первый зуб, который случайно сломался, а остальные так и служили ему до последнего дня без единой пломбы. Никогда не курил; в шестнадцатом году, выкурил при отце сигарету «звездочка», получил по спине осиновым колом от родителя и забыл табак на всю оставшуюся жизнь. А умер неожиданно, ужасной смертью – от рака пищевода. Брат пригласил его на свадьбу своего внука. Дед приехал с опозданием, ему налили стакан «первача» – очень крепкого самогона. Заставили, как опоздавшего, выпить залпом. Бабушка рассказывала, что он как выпил этот стакан, так минут пять не мог слова вымолвить: обжег сразу весь пищевод. Через три месяца его не стало. Вот так по-глупому ушел из жизни, а всем говорил, что доживет до ста лет, и дожил бы, если бы не этот случай.

У каждого своя судьба. Его старший брат ушел из жизни в девяносто восемь лет, всю жизнь выпивал в меру, но хорошо закусывал, и даже перед смертью, лежа на печке, выпил свою последнюю стопку и тихо умер.

Бабушка, напротив, всю жизнь простывала, кашляла, чихала, болела, пила массу всяких лекарств, потеряла все зубы в сорок шесть лет, носила очки после пятидесяти, а дожила до восьмидесяти семи лет. Вот такими были мои старики!

…Мать еще раз приехала меня навестить и привезла записку от моего младшего брата. Он служил в армии в стройбате, и после операции (аппендицита) ему дали отпуск на десять суток. Он приехал домой и все эти дни пил с приятелями «горькую».

У нас с братом не было теплых отношений, может быть, из-за разницы в возрасте в восемь лет. В отличие от меня, дед с бабкой в нем души не чаяли. Он был очень красивым, спокойным и послушным ребенком. Его все баловали, кроме меня. Пинки и тычки были обычным моим разговором с ним. Если с первого раза брат меня не понимал, то сразу получал удар по шее и с криком «мама!» бежал жаловаться родителям, а если их не было – быстро со мной соглашался.

Помню, однажды родители ушли, а его оставили под мою ответственность. Я привел его во двор, где мы с приятелями играли в «разбойников» – лазали по чердакам, сараям и заборам. На чердаке он застрял в какой-то дыре, и я увидел, что к нему бежит здоровенная крыса. Я схватил его за шиворот и сбросил с чердака – он летел метра два, упал в песок, но не получил ни одной царапины. Это падение он запомнил на всю жизнь и часто меня за это упрекал. Я же старался, когда взрослых не было, воспитывать его по-спартански.

Еще брат мне напоминал о возвращениях из садика, откуда я его часто забирал после семи вечера. Мы всегда переходили дорогу, где было скоростное движение. До светофора идти было далеко, а напрямик – быстро, но опасно. Я рассчитывал движение автомобилей и быстро волок его за воротник пальто через дорогу. Он дико орал, а я грубыми пинками ускорял его движение. Дома он жаловался, я объяснял ситуацию, а родители молчали, не принимая ничью сторону.

И таких случаев было много, поэтому неудивительно, что у нас нет теплых отношений. Учился он средне, на «три» и «четыре». Ничем не выделялся среди своих друзей. После окончания восьми классов поступил в техникум, но, не закончив первого курса, бросил. Поступил в вечернюю школу и получил аттестат зрелости с одними тройками. Два года до армии безуспешно пытался поступить в институт.

И вот здесь его жизнь сломала: он первым делом возненавидел меня, потому что у меня все успешно получалось, а он ничего не мог. Возможно, я виноват в том, что с детства подавлял в нем личность, будучи сильнее и наглее его. Неуверенность в своих силах и болезненное самолюбие мешали ему реализоваться в жизни. Чтобы как-то утвердиться, он собрал шайку неудачников, которая занималась тем, что преследовала ребят, успешно устроившихся в жизни. К матери несколько раз приходили и грозили родители этих обиженных. Наконец, в какой-то пьяной драке ему проломили голову, поставили металлическую пластину. Эта операция и привела его в чувство. Он успокоился и, глядя на меня, стал заниматься искусством.

Я, невольно обижая брата в детстве, впоследствии реабилитировал себя: дал ему первые азы в рисовании, живописи, научил писать натюрморты с цветами, что ему очень пригодилось в дальнейшей жизни. Но он потом всегда отрицал, что это я повернул его жизнь на сто восемьдесят градусов и сделал его художником. Я с ним не спорил, а просто отвернулся и дал ему возможность «вариться в собственном соку».

Так как в молодые годы мне пришлось заниматься боксом и греблей на каноэ, то его я пытался пристроить в спортивные секции. С боксом у него ничего не получилось – слишком труслив и слаб духом оказался мой братик. Он привык вдесятером одного ногами пинать – здесь надо драться один на один, а это оказалось для него страшно.

Зато в гребле на каноэ у него были хорошие успехи, он за два года сделал первый взрослый разряд и вошел в команду города. Ездил на крупные соревнования, правда, один не выигрывал, но в команде держался твердо и уверенно. Здесь он оказался молодцом!

Мастера спорта ему не удалось получить по глупой случайности. Я поругался с начальством гребной секции и ушел оттуда. Он последовал за мной, хотя я его и предупреждал, что он делает ошибку. Звание мастера спорта ему бы в жизни пригодилось и для солидности, и для поступления в институт. Зря, конечно, он меня не послушал! А с другой стороны посмотреть – быть тренером или учителем физкультуры в школе не престижно, да и скучно. Куда приятней, если все знают, что ты художник или близко связан с искусством.

В то время была большая мода на иконы. И мой Вова занялся добыванием и продажей икон. Он ездил по заброшенным деревням, перекупал или воровал иконы из домов, а потом за хорошие деньги перепродавал их коллекционерам. У него появились интересные знакомые в этой сфере деятельности, от Ярославля до Москвы. Конечно, он «скользил по лезвию ножа», но успел до армии провернуть несколько удачных сделок.

Дома он заменил всю свою мебель, купил приличную радиоаппаратуру, фотоаппарат, кое-что из тряпок. Но его вовремя остановила милиция. Просидев десять суток за какую-то провинность, он ушел из этого «бизнеса». Но не совсем! Иногда у него появлялись новые иконы; я не интересовался его жизнью, так как служил в армии. Тяга же к искусству, живописи у него осталась на всю жизнь – возможно, благодаря мне, возможно, благодаря генам наших предков.

Он потихоньку перебрался в Москву и женился. Потом развелся, часто менял женщин. Окончил курсы по искусству, получив специальность художника-оформителя. Удачно устроился на работу в «Мосфильм» и вот уже двадцать пять лет работает там, в должности художника-оформителя и мальчика на побегушках, при этом иногда зарабатывает приличные деньги. Иногда мне кажется, что брат жаден, стал не в меру – видимо, тяжело ему достаются деньги.

…Это все в будущем, а сейчас он прислал мне записку, в которой желал, чтобы я скорей выздоравливал. И на том ему спасибо!

Меня в очередной раз перевели из одной палаты в другую, вернее сказать, перевезли! От одного врача к другому. Кое-что срослось, кое-что – еще нет. Одни растяжки убрали, у других изменили конструкцию, но на время оставили. Медсестра так же меня подмывала, как ребенка. Особенно мне нравилось, как это делали молодые девчонки: сначала краснели, дотрагиваясь до моего члена, а потом уже не обращали никакого внимания на мое «мужское достоинство». Месяца полтора и он на них не реагировал, зато позже реакция на эти прикосновения была необратима – он показывал себя во всей красе. Я сначала краснел, а потом просто отворачивался на время ежедневного осмотра и купания.

В палате нас было трое: я – в гипсе и на растяжках, старший лейтенант без одной руки и замотанной бинтами головой. Как я узнал позже, у него не было и глаза. В углу в белых простынях и бинтах утопал сержант, которому ампутировали обе ноги, а из низа развороченного живота выходили какие-то трубки. Лица его я не видел, но стоны и матерные выражения по ночам слышал отчетливо.

К старшему лейтенанту два раза в неделю приходила высокая, красивая девушка, наверное, жена, и уводила его из палаты. В палате всегда было тихо: я не мог говорить, сержант не хотел, а старший лейтенант или читал, или уходил к своим друзьям в другую палату.

Однажды утром меня разбудил истошный крик: две женщины – молодая и старая, стояли у кровати сержанта и, обнимая друг друга, не плакали, а орали нечеловеческими голосами; около них суетилась медсестра. Запах нашатыря даже мне бил в ноздри. Я закрыл глаза, обматерил их про себя, что нарушили сон. Теперь снова надо искать удобную позу, чтобы на время забыться. Крики продолжались еще минут пять, потом девица убежала, а старая, стоя на коленях у кровати, прижимая его руку к губам, тихонько подвывая, что-то говорила своему изуродованному сыну – видимо, жаловалась на свою материнскую участь.

Такая сцена продолжалась около часа, пока не пришел врач и не выпроводил старуху из палаты. Старуха еще несколько раз приходила к сыну, а молодой я так больше и не видел. Калеки никому не нужны в этой жизни. Сержант этот промучился недолго: ночью упал с кровати – то ли случайно, а может, и специально. Его отвезли в операционную, и мы его больше не видели – умер на столе. Его койка долго не пустовала, на ней «поселился» другой сержант, крепкий, веселый парень, тоже без двух ног, но он не собирался умирать. Мы узнали всю его печальную историю: был разведчиком, подорвался на «растяжке» – гранате. Сержант часто рассказывал анекдоты и сам же весело смеялся. Голос у него был грубый и резкий: чувствовалось, что команды солдатам он умел отдавать.

Ну а я, как говорится, «ни мычал, ни телился», а тихо лежал в своем гипсе и на потолке видел картины своей прошлой жизни.

Глава 3

В 1953 году мы переехали в город Омск, который располагается на берегу Иртыша и небольшой речки Омки. Город, в те годы, был довольно большим промышленным центром, улицы прямые, чистые, многоэтажные каменные дома располагались только по центральным улицам, а дальше были сплошные деревянные постройки.

В этот город ссылали людей в наказание и до революции, и в советское время. Ссыльные 1920-30-х годов покупали и строили свои собственные дома – с размахом. У них были большие земельные участки. А ссыльные 1940-50-х годов ютились в деревянных бараках. Эти бараки, сначала одноэтажные, а потом и двухэтажные, занимали большую часть города.

Каменным строительством занимались, в основном, военнопленные немцы. Они построили и наш пятиэтажный кирпичный дом, что на пересечении улиц Маяковского и Пушкина. Недалеко от этого дома, ими же, было построено здание управления Северной железной дороги. Здание было очень красивое, облицовано серым гранитом. Там находились все отделы управления, в том числе и фабрика механизированного учета, которой руководил мой отец; чтобы попасть в кабинет отца, мне приходилось миновать вахту у входа, контроль первого и второго этажа, секретаря, заместителя, и только тогда я оказывался в большом кабинете с кожаным диваном, креслами и огромным дубовым столом. На нем располагались три черных телефона, большой письменный прибор с хрустальными чернильницами и масса всяких бумаг.

Наш дом еще сохранил запах краски свежего дерева. Все было сделано со сталинским размахом: высокие потолки, большие лестничные клетки. Мы занимали комнату в двухкомнатной квартире. Нашей соседкой была пожилая женщина с тремя дочерьми. Когда мы вошли в квартиру, одна из дочерей, юная девушка, сказала: «Какой красивый мальчик!» Старуха тут же загнала ее в комнату.

В нашей комнате все было новое, светлое, чистое; паркет блистал светлыми породами дерева, большое окно привлекало своей белизной. Посмотрев на улицу, я увидел странную, удивительную картину: тихо позванивая бубенчиками, двигался караван верблюдов с тяжелой поклажей; погонщики были в тюбетейках и халатах. Они ехали в сторону Казахского базара, который находился недалеко от нашего дома. Для меня такое зрелище было необычно, и я громко позвал родителей посмотреть это чудо. Вспомнил Московский зоопарк, где несколько раз видел этих животных.

Перед окнами нашего дома производилось строительство кирпичного дома, а дальше виднелись деревянные дома и огороды.

На соседней улице была моя школа – четырехклассное учебное заведение. Это было деревянное п-образное, одноэтажное здание. Двор был большим и пустынным, заросшим по краям лебедой и другими сорными травами. Ни одного дерева его не украшало. В центре была площадка для игры в футбол и волейбол, а также для общего построения школьников в хорошую погоду. С улицы был центральный вход в школу.

Здание школы, вероятно, ничем не отличалось от типичных построек в провинциальных городках. В маленьком коридоре слева была дверь в учительскую, где находились учителя, завуч, директор школы и медицинская сестра. Из маленького коридора ученик попадал в большой, главным украшением которого были железные печи. Они стояли так, что одна половина была выдвинута в коридор, а другая – в класс. Печи обогревали одновременно всю школу. Дрова закладывал истопник со стороны коридора. Классные комнаты располагались по левую и правую стороны большого коридора, их было шесть. Так как школа имела п-образное строение, то небольшие помещения за углами тоже имели свое предназначение: в одном был первый класс и два туалета, в другом – складское помещение. Выход во двор был отдельный – за туалетами. Высота коридоров и классов была примерно два с половиной метра.

Каждый класс имел по два окна, так что света было вполне достаточно, чтобы ученикам не портить зрение. Классы были относительно просторны, в них помещалось по три ряда парт на двадцать учеников, стол учителя, доска – перевертыш: на ней можно было писать задание на одной стороне, а решение – на другой. Один учитель вел учеников с первого по четвертый класс и преподавал все предметы – от физкультуры до математики.

Размеры парт были разные: маленькие стояли впереди, а большие – сзади. Парты, в те времена, имели оригинальную форму: стол и сиденья были сращены снизу, крышка была с полезным для осанки наклоном, к тому же наполовину откидывалась, чтобы удобнее было вставать. Портфели убирали под крышку, на специальную полочку. Оригинальны были и чернильницы – непроливайки, содержимое которых было трудно случайно пролить; писали ручками со стальными перьями. Эти ручки клали в предназначенные специально для этого желобки, перья при этом осушали от чернил перочистками (это изделие из сшитых посередине маленьких тряпичных лоскутков).

Учителей школы и директора – абсолютно не помню, но зато на всю жизнь в памяти осталась первая учительница, которая вела все предметы с первого по третий классы, затем ушла на пенсию. Она хорошо знала свое дело, но с точки зрения психолога, ее и близко нельзя было подпускать к школе.