Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)
Валерий Георгиевич Попов

100 лет великой русской революции
Повесть охватывает столетний период российской истории от 1917 года до наших дней. Отец писателя запомнил ее главные вехи, запомнил в ярких и упоительных картинах, а Валерий Попов пересказывает их в собственной, неповторимой и узнаваемой стилистике. Опираясь на документальные свидетельства, вспоминая этапы собственного личностного и творческого становления, автор разворачивает полотно жизни противоречивой эпохи.

Валерий Попов

Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

© Попов В. Г., 2017

© ООО «Страта», 2017

Глава первая. Утерянный рай (1911-1914)

Жизнь моего отца полна ярчайших сюжетов. И если бы он писал – я бы в лучшем случае стал при нем скромным Дюма-сыном. Но боюсь, что и «Даму с камелиями», написанную сыном Дюма, написал бы тоже мой отец – а мне бы не оставил вообще ничего! Но поскольку он не писал – было некогда, – все оставил мне, рассказал.

Вот он – первый раз без присмотра, в восторге бежит куда-то по кривой тропке, еще не окрепшие ножки запинаются о колдобины – но это неважно: он в первый раз выбежал в мир! Ветерок, солнце! Рядом, чуть впереди, так же восторженно, как и он, скачет воробушек, тоже младенец, и тоже, видимо, в первый раз!

И вдруг (в этом месте отец поднимал две растопыренные ладони) – сбоку несется черная тень, она все увеличивается и накрывает их!.. Хлопанье крыльев, жалобный писк – и снова безмятежное солнце, только батиного друга на тропинке уже нет – унес коршун. Тень смерти пронеслась! И показано это ему года, наверное, в полтора. Почему на все живое и радостное налетает черная тень?

Ведь не было ничего лучше жизни в деревне! Во всем – радостный смысл, ни одной бессмысленной минуты. Еще ползая на четвереньках, рассказывал отец, – выцарапывал из земли вкусные корешки и грыз их, откуда-то уже все знал. Тогда с ранних лет чувствовалось: земля – это главное, что окружает тебя, она кормит и спасает, она – источник жизни… сейчас она воспринимается большинством лишь как место для могилы – отсюда, наверное, и всеобщий пессимизм. Может быть, когда земля казалась живой, не так страшно было ложиться в нее, как сейчас, когда земля кажется холодной и мертвой?

Ранней весной ручейки стекали по косогору, а двухлетние мужички, ползая и деловито сопя, выцарапывали для ручейков русла, направляя воду в свой огород: «Вот, пошла к нам!» – и в сладкой усталости вытирали лоб грязной ладошкой. Какая, впрочем, грязь? Это земля, где рождается жизнь – из тех семян, которые бросишь ты. И какие могут быть сомнения в смысле твоего существования? Вот он, смысл!

Сейчас, больше чем через сто лет после отцовского деревенского детства, я иду по Невскому, мерцают гирлянды, впереди новый, 2017 год. Молодой папаша, прижав к животу, тащит задохнувшегося в целлофановом мешке большого игрушечного медведя с тусклыми пуговками вместо глаз. А в их годы, рассказывал отец, на зиму брали в дом живого теленка, чтобы не мерз в хлеву. Вот это была игрушка – мычащая, лижущая их щеки горячим шершавым языком! Чуть не дрались дети – кому ухаживать за ним – и потом уже занимались этим и летом, и всегда! И становились хозяевами без каких-либо понуканий, наоборот – с восторгом. А с этим вот чучелом медведя чего делать, когда надоест своей тупостью, неподвижностью и бесполезностью? Просто – будет пространство отнимать, и все! И ребенок – боюсь, такой же вырастет, малоподвижный и бесполезный, как игрушечный медведь! С кем поведешься. Но где сейчас телят взять? Почему жизнь из осмысленной и полезной, пахнущей землей и выращенными тобой огурцами, стала какой-то пустой, свелась – при любой профессии – к нажиманию клавиш на компьютере, к ощущению, что от тебя ничего не зависит?

Что за изменения произошли с человечеством? И кто сделал это?

А ведь лучше прежней жизни и не было – каждый день наполнен делом и смыслом, ощущением прямой пользы твоих, пока маленьких, дел – и картинами природы, столь значимыми для всех. На небо смотрели с надеждой! А сейчас и в окно посмотришь разве что вскользь, в размышлении: какие ботинки надеть. А впрочем, без разницы! – всего-то дойти до метро. Погода – без разницы, да и все как-то так… А тогда – это был бесконечный, великолепный, ни на миг не отпускающий огромный театр от горизонта до горизонта!

Как лучший в своей жизни вспоминал отец летний обычный день, когда они с матерью поехали всего лишь сгребать скошенную на лугу траву. Путь был неблизкий, и зная это, отец привольно раскинулся в телеге и смотрел в небо. Сколько ему было лет – он не помнит, только помнит, что лежал поперек телеги, значит, был совсем невелик. Но какой мир открылся перед ним, какая игра солнца и разноцветнейших, на восходе, облаков! «Даже пошевелиться почему-то боялся! – вспоминал отец, – чтобы не спугнуть…» Что? Какой компьютер это изобразит? Цвета! Запахи! Вызывающее восторг потряхивание телеги на кочках! И вдруг прямо в зенит выкатилась тучка, зарокотал гром, крупные капли застучали – звонко по телеге, мягко – в пыль. Отец даже не пошевелился – восторг только нарастал! Я не был там, но почему-то и для меня самый волнующий запах – чуть прибитой дождем теплой и пышной пыли, – когда лишь отдельные темные капли, как шляпки гвоздей, придавливают ее. Дышал бы этим всегда – но теперь лишь изредка, на бегу, вдохнешь… – где теперь это можно поймать, чтобы так все совпало? Но ведь бывает же! Главное – не пропустить.

…Телега вдруг стала разворачиваться, он приподнялся.

– Намокнет наше сено, опять погоду надо ждать! – сказала мать, впрочем, без всякой горечи. Жить природой да еще обижаться на нее – глупость несусветная.

– Ничего, Егорка, – и дома работа есть! – сказала мама.

Но тут погода пришла – южное солнце, казалось, навсегда, завладело небом. Даже от телеги повалил пар!

– Выходит – правы старики, в этот день всегда сено сгребают! – сказала мать, и они опять свернули к лугам. Но на полдороге – опять дождик, и еще посильней!

– Тьфу ты! – сказала мать, и опять они повернули, и опять – жара! Он вспоминал, что в этот день они с мамой, смеясь, поворачивали туда-сюда несколько раз – ласковая и добрая природа играла с ними, веселила – крестьянский труд вовсе не был уныл. И вот – все же приехали на луга, к реке! «Слава богу!» И было рано еще – тот роскошный день только начинался. Слезли с телеги, взяли грабли (у отца были специальные маленькие грабельки – его). И еще один лучший в мире запах – скошенной, чуть подсохшей травы – лучше всяких духов. Изредка лишь теперь ловишь его, пробегая мимо газона. Еще слаще, наверно, пахнет только трудовой пот, потому что связан со сладким чувством – вот она, сделанная тобой работа, на виду. Последняя моя мечта, увы, неосуществимая: «Мне бы в тот день!». Но отец так рассказывал, что я почти что там был…

Глава вторая. Начало перемен (1914-1917)

Отец рассказывал, что года в четыре вдруг выцарапал глаза у царя. Зачем? Объяснить не мог! Ему, скорей, нравился этот усатый красавец, «царь-батюшка наш», как пояснила мама, наклеивая картинку на стену. Сделал это мой отец, я думаю, исключительно из любознательности – как незадолго до этого выпил из блюдечка яд для мух и едва не умер. Появление царя в избе было актом лояльности: глава семейства, Иван Андреевич, находился в бегах, разыскивался. И пострадал, можно сказать, из-за грамотности: любил читать книги, в избе даже была полка с книгами. Подружился с сельским учителем, у которого книг было много, в том числе – революционные. Трудно теперь понять, почему тогда образованные люди увлекались революцией? Кто читает – тот знает историю и видит: прогресс неизбежен. Сменился же рабовладельческий строй феодальным? Значит, и с этим, теперешним, надо бороться – как знаменитый Спартак боролся с рабством!

Учителя арестовали. Ивану Андреевичу пришлось бежать. В деревне знали – все свободное время он проводил с деревенским учителем, хотя школу-четырехлетку закончил уже давно и был уже вполне обстоятельным, семейным мужиком, вел хозяйство, но все свободное время проводил с учителем – и книгами. Значит – вольнодумец! Пришлось бежать, и как раз вскоре нагрянули жандармы.

И это бегство Ивана Андреевича было уже не первым – в бегах он был и после 1905 года, когда власть пыталась разобраться с первой русской революцией и наказать виновных… И что-то крамольное говорил Иван Андреевич уже тогда. Но – что? Земля была в те годы в общинной собственности и распределялась по наделам каждый год по решению общины – в зависимости от производительности семьи и количества «ртов». Сказать, что мало выделяли земли, – это неправда: работать приходилось от зари до зари.

Исчезновение Ивана Андреевича привело прежде всего к ощутимому перерыву в появлении детей. Старшие – Михаил, Николай и Анастасия, родились еще до 1905-го, революция прервала этот процесс, потом хозяин вернулся и наверстывал упущенное с крестьянской добросовестностью: в 1909-м родилась Татьяна, в 1911-м мой отец – Егор, потом самая младшая сестра Нина. Но в 1915-м Ивану Андреевичу опять пришлось отлучиться. Жандармы как раз приехали разыскивать его, и тут – надо же, какая неприятность – у царя на плакате выцарапаны глаза! Матери, я думаю, было неловко перед гостями – объяснить отсутствие глаз у царя, как нечто совсем случайное, было нелегко. И тут вбежал радостный Егорка с удочкой и двумя язями. Увидев в тесной горнице столько больших людей в красивой форме, Егорка оцепенел. «Это родственники царя, приехали мстить!» – такая страшная мысль посетила его. Отец всегда мыслил парадоксально, но по сути – верно. «Он дурачок у нас!» – ласково сказала мать, ероша его вихры. Жандармы лишь пожурили его. А ведь будь он чуть постарше, могли бы и увести. И стал бы мой отец пламенным революционером! Хотя навряд ли. Страсть его была направлена на другое. А вот был ли «пламенным» отец его, Иван?

Иван Андреевич (заросшее бородой лицо на фото, тяжелый взгляд) выделялся среди своих братьев умом, силой характера. Для чего-то особого был рожден! Норовил делать свое, отличающееся от прочих. Работу он делал – как без нее? Как он резал барана? Входил в хлев, хватал его за рога, нежно-нежно ножом выбривал шерсть на горле, потом вдруг резко поднимал его вверх хребтом к себе, зажимал коленями, и стремительно, без колебаний – р-раз! – перерезал ножом горло. Тут же подвешивал барана головой вниз на жердь, чтобы стекла кровь, и почти сразу же, пока тело не задубело, сдирал шкуру – потом это было бы намного тяжелей. А иначе как? Помедленней? Ничего не получится. Только так!

Зимой валял валенки. Удивительное зрелище: в гору овечьей шерсти продевают что-то вроде струны на палке и, оттягивая и отпуская эту струну, с печальным звуком сбивают шерсть в вязкую массу – тут надо иметь особое чутье.

Изба была крохотная, слепленная из самана (глина с навозом), когда я увидел ее, не мог поверить, что столько могучих красавцев и красавиц, родственников моих, в ней выросло. Но с ранних лет отец помнит полку на стене, задернутую кисеей, и на ней – книги. И как-то он встал на лавку, дотянулся и вытащил сразу две, с трудом донес до стола, открыл. Он говорит, что более роскошных книг не встречал и потом. Большие тяжелые страницы, разрисованные буквы, цветные иллюстрации, поначалу различимые смутно из-за тончайшего пергамента, закрывавшего их. Нежно пергамент поднимаешь – и оказываешься в волшебном королевстве. Короли, принцы со шпагами, дамы в длинных платьях… «Думаю, это был Шекспир, – говорил батя». Вошел Иван Андреевич, увидел сынка над книгами, но не пожурил, наоборот – был доволен. Даже когда батя выпил мушиную отраву из блюдечка и чуть не умер – отец его не ругал, понимая: знания не даются без усилий и даже риска. Потом научил сына переплетать, у него был переплетный станок, они вместе с удовольствием переплетали старые книги: для начала острым ножом-гильотиной аккуратно отрезали истрепанные края страниц. Когда книгу переплетешь сам, она становится для тебя особенно ценной.

Иван Андреевич был самый грамотный в деревне, хотя окончил лишь деревенскую школу, но писал каллиграфическим почерком потрясающей красоты – несколько листков с той поры сохранилось. Прочитав все церковные книги, стал покупать классиков, брать книги у учителя – и как тут не задуматься, читая Толстого, Успенского с их ярчайшими описаниями несправедливостей жизни? Все шло к тому, что мир надо совершенствовать – лучшие люди к этому призывали.

В свой первый побег Иван Андреевич завербовался на строительство Транссибирской магистрали – ведь не бездельник был, серьезный мужик! Но как и многие грамотные крестьяне, стал эсером, социалистом-революционером, сторонником перемен, что было вполне в его характере – всех переспорить и настоять на своем.

Недовольные были, конечно. Кому-то казалось, что ему дают землю поплоше, поэтому он и хуже работает. Хотя на самом деле все было, скорее, наоборот. Но была общая воля, деревенский сход, который в начале года землю распределял: каждой семье по ее возможностям. Дай землю навсегда – а вдруг род выродится, ослабнет, и земля превратится в пустошь – а попробуй ее отбери! Все было справедливо – хотя, возможно, сурово. Но любая справедливость кому-то покажется несправедливой. Семьи были разные и самовыражались по-всякому. Некоторые пахали и ездили на лошадях (как в нашей семье), другие – на более спокойных и послушных быках, покрикивая «цоб-цобэ!», а было даже семейство, которое пахало и ездило на верблюдах. Делай что хочешь! Что сделаешь – то и получишь. «Как потопаешь – таки полопаешь», говорили тогда. И особенного неравенства не было (полных разгильдяев изгоняли с позором, земли не давали) – и как-то их постепенно и не стало. Так с кем бороться? Что интересно, в этих вольных землях между Волгой и Доном и помещиков не было – некого свергать. Был в селе один богатый мужик, грузил целые баржи дынями и арбузами – но в чем его могли упрекнуть?

Батя рассказывал, что однажды тот нагнал его в степи на двуколке.

– Егорка? Садись, довезу! Отец твой дома сейчас? Нет? Скажи, как появится – пусть идет ко мне. Мне грамотные нужны – большие дела будем делать, богато будете жить!

Но предложением этим Иван Андреевич не заинтересовался. С его умом – арбузы катать? Идея вселенского равенства, брошенная в массы, жгла его.

Да и все мировые события клонили Россию к смуте. Отец, с его колоссальным чутьем и памятью, четко помнит, как в первый раз почувствовал неясную тревогу. Увидел на главной улице каких-то странных людей, всем своим поведением не похожих на местных и, прибежав домой, рассказал про них своей матери, Дарье Степановне.

– Да это белорусы! – сказала мать. – Беглые. Сбежали со своей Белоруссии к нам.

– Зачем?

– Да там же фронт у них, война с германцем, все выжгло.

– А почему они ходят не как мы? Цепочкою, один за другим?

– А-а. Это они привыкли так у себя ходить – через болота, по узким тропкам.

Да-а. Необычное тревожит всегда: откуда, зачем?

Глава третья. Революция в Березовке (1917-1920)

После революции 1917 года поначалу никаких изменений не произошло – уж больно много сил отнимала работа. Что тут можно изменить, когда порядок работ на селе установлен веками? Помещиков не жгли – потому как их в этих краях не было. Кого-нибудь поджечь? Но нормальные люди (а таких среди крестьян было большинство) понимали: после этого могут поджечь и тебя. Но перемены приближались – поначалу отдаленным, еле слышным грохотом. И мужики (многие из них воевали в Первую мировую) понимали: это не гром. Было ясно, что скоро война придет сюда, и что-то надо будет решать: за кого воевать? Мужики стали собираться, ругаться: были, которые за перемены, но большинство – против.

Отец вспоминает, к ним в дом прибежала соседка:

– Степановна! Беги скорей! Там на сходе мужики твоего Ивана хотят убить!

У матери болели ноги и она скомандовала:

– Егорка! Беги туда! Крикни ему, что Мишка прискакал, срочно его зовет!