День отдыха на фронте

А снаружи угрюмо уползали в разбитую даль дома какого-то небольшого городка, – сплошь проваленные крыши и пустые окна, хмурые, не проснувшиеся по весне деревья, водокачка с разрушенной макушкой и кирпичами, висевшими на проволочной арматуре, на удивление целехонький небольшой вокзальчик с белыми колоннами… Вольт поискал глазами людей.

Людей не было – земля начала пустеть. Он спрыгнул на пол теплушки, оправил на себе одежду.

– Ну что… Где тут моя постель?

Сопровождала ребят уже другая женщина, не железнодорожная, из городского комитета партии – в очках с тяжелой оправой, прочно насаженных на хрящеватый нос, звали ее Софьей Семеновной. Она и указала Вольту, где его постель – в дальнем углу, на заднем колесе, как принято говорить в таких случаях. На «постели» ничего не было – ни матраса, ни подстилки, ни подушки…

– Проживем и без подушки, – легкомысленно пробормотал Вольт, махнул рукой – на него накатило беспечное, даже веселое настроение, впереди была интересная дорога и еще более интересная Средняя Азия, о которой он много слышал, но которую никогда не видел и ни с узбеками, ни с таджиками, ни с казахами не общался… Не довелось.

Он кинул под голову узелок, собранный матерью в дорогу, в который было положено полотенце, насыпанный в железную коробку зубной порошок с сильным мятным духом и новенькая щетка с жестким волосом, кусочек хозяйственного мыла, две пары штопаных носков, два куска хлеба, для вкуса присыпанные солью, и разная мелочь: пара карандашей, немного бумаги для писем, в почтовом конверте – метрика, комсомольский и ученический билеты, кимовский значок, хотя его надо было пришпилить к свитеру, но Вольт этого не сделал, он иногда вообще любил совершать что-нибудь поперек движения, за что в школе получал от учителей словесные зуботычины. Но Вольт на зуботычины почти не обращал внимания.

Еды у него, конечно, было маловато, но в Ленинграде их убедили в том, что блокадников в дороге без еды не оставят и вообще обязательно подкормят. Мать тоже говорила об этом. Он достал из узла полотенце, расправил его, потом сложил вчетверо и, пристроив себе под голову, растянулся на «постели» во весь рост.

Хотя рост у Вольта был невеликий – мальчишеский, в разговорах иногда он, характеризуя самого себя, иногда подчеркивал: «Рост семиклассника средних запросов и небольших возможностей».

Мать хмурила брови:

– Вольт, ну зачем же ты так себя принижаешь? У тебя нормальные возможности, как у всякого советского гражданина. И вообще, у меня есть подозрение, что ты будешь большим человеком. А ты – «небольшие возможности, небольшие возможности»… Отец бы не похвалил тебя за это.

Отец, отец… Как он там на фронте? По сводкам, на Невском пятачке и около него каждый день идут тяжелые бои.

Сон, в котором Вольт только что видел отца, его лицо, фигуру, мигом развалился, – вроде бы отца и не было, но он был, был, его бы Вольт безошибочно узнал из тысячи, из двух тысяч других людей, какими бы неясными, расплывчатыми очертаниями они ни обладали.

Он зашевелился, всхлипнул зажато, лицо отца сделалось ясным, всплыв из серого тумана сна, оно увеличилось, глаза старшего Суслова были печальными, и Вольт встревоженно подумал: все ли с отцом в порядке? Отец отрицательно покачал головой с ним все в порядке, а вот с Вольтом… Он хотел что-то сказать, но изображение начало терять свою четкость и исчезло совсем.

Вольт поворочался немного, повздыхал, затем перевернулся набок, поправил под головой полотенце, заменившее подушку, и уснул.

Очнулся он от отчаянного рева паровоза и удара, способного перевернуть вагон. Где-то совсем рядом, почти над самой крышей теплушки визжал немецкий самолет, выходящий из пикирования, слева от железнодорожной колеи грохнул взрыв, вывернул наизнанку землю, по боку вагона, в котором находились эвакуированные, словно бы прошелся громыхающий траками танк, несколько досок легко отщипнуло от теплушки и они, с шепелявым свистом кувыркаясь в воздухе, словно пушинки улетели в сторону, метя в черный дымный столб, взметнувшийся на обочине железнодорожной насыпи.

Столб закрутил измятые доски, будто они не имели веса, развалил на несколько долей и через несколько мгновений проглотил – досок словно бы не было вообще.

Паровоз продолжал реветь – на эшелон заходила очередная пара лаптежников, чьи неубирающиеся шасси, словно бы обтянутые полукруглыми защитными крылышками ноги, были похожи на лапти в галошах – надо полагать, родившие это неприличное прозвище.

Паровоз окутался белым столбом пара, машинист включил реверс, остановившиеся колеса завизжали и поехали по рельсам, как коньки, только густые электрические брызги ссыпались с полотна, проворонившие момент торможения бомбардировщики проскочили вперед, и авиазаряды взорвались метрах в восьмидесяти, может быть, даже в ста от паровоза, не причинив составу вреда.

А на поезд заходила следующая пара «юнкерсов».

Паровоз, не переставая реветь, поднатужился, дернулся, словно бы хотел сесть на задницу, вагоны один за другим замолотили колесами по рельсам, тяжелый кузнечный звук этот родил в людях тревогу гораздо большую, чем грохот взрывающихся бомб, но в следующий миг стук колес угас, и, удивительная штука, – состав буквально прыгнул вперед, протащился по рельсам метров сто пятьдесят, не подчиняясь никаким законам природы, и бомбы лаптежников разорвались позади последнего вагона…

Что было плохо – крупный осколок оторвал у теплушки заднюю стенку, в дыру, соря искрами, улетела буржуйка, отапливавшая вагон, за ней – чьи-то шмотки, которыми их владелец попытался прикрыться от весеннего холода.

– А-а-а! – истошно заорал кто-то из эвакуированных. Голос был ломкий, пацаний.

Между лежаками, цепляясь ногтями за пол, катился колобок – небольшой человечек, сложившийся в округлый комок, которого воздух выдавливал из теплушки. Вольт оттолкнулся от одного из лежаков, приподнятого в головах, и выбросил вперед ноги, стремясь достать до следующих нар, сколоченных из свежих пахучих досок.

Уткнулся ботинками в срез, напрягся. Сделал это вовремя, и сделал грамотно – уперся подошвами что было силы в нижний торец нар, перекрыл дорогу колобку.

Колобок с визгом всадился в преграду, ухватился руками за правую ногу Вольта, что-то прокричал, захлебываясь воздухом, больно всадившимся ему в глотку, – ну будто свинец был, а не воздух.

Колобок уцелел, из вагона его не вынесло. Им оказался рыжий пацаненок с белым лицом, густо обсеянным мелкой светлой пшенкой. Звали его Темкой, это Вольт засек еще перед посадкой в теплушку.

– Спасибо, дяденька! – пропел Темка громко, продолжая держаться за ногу Вольта.

– Дяденька, – несмотря на опасность и самолетный вой, ухмыльнулся Вольт и, не в силах сдержаться, повторил насмешливо: – Дяденька…

– Дяденька, – подтвердил Темка, не отрываясь от спасителя.

– Уж не считаешь ли ты, что я – дедушка отечественного паровоза?

– Извини, дяденька.

Очередная пара «юнкерсов» также сбросила бомбы, и опять машинист, дай бог ему здоровья, обхитрил фрицев. Обошлось это теплушке еще в несколько досок, с гвоздями выдранных из стенки. Доски закувыркались и исчезли в дымном вареве пространства.

Налет продолжался. Впереди, в серо-розовой дали, вверх взметывалось пламя, тяжелый черный дым, похожий на ядовитую пелену горящей нефти, тянулся над землей, рождая изжогу и невольный вопрос: что будет дальше? – подняться наверх и смешаться с облаками он не мог, был маслянистый, грузный, переполненный мазутом и угольной чернотой.

Вольт начал считать атаки «юнкерсов», их броски из-под облаков на беззащитный поезд. Установить бы в середине состава, на платформе одну-единственную зенитку, и она отогнала бы лаптежников, но зенитки не было, и поезд оказался обречен. Примерно с десятой атаки один из немецких пилотов опустил огненный груз в середину состава.

В воздух полетели остатки вагона, забитого каким-то гражданским барахлом, к армии никакого отношения не имеющим – это был жалкий скарб мелкой конторы, менявшей щетину на сушеную морошку, а березовые сережки на рыбью чешую. Контора перестала существовать.

Вагон с эвакуированными ленинградцами, шедший последним, приподнялся, полез колесами на вагон, идущий впереди, навалился на него всей тяжестью, несколько человек из тех, кто находился в теплушке, поволокло на рельсы.

Кто-то из ребят заорал что было мочи:

– Стой! Стой!

А чего кричать-то? Кричать бесполезно… Дело явно обойдется парой сломанных ног и рук. Через полминуты вагон съехал на край насыпи и рассыпался.

Вольта закинуло в какую-то мягкую торфяную яму – повезло, руки и ноги у него остались целы. Поцарапался только, да щеку себе ободрал. Еще – сломал пару ногтей на правой руке. Легко отделался, можно сказать.

Но повезло не всем, кое-кто отделался не очень легко. Очкастая тетя, прикрепленная к группе Ленинградским горкомом партии с черным лицом – так измазалась сажей, – растерянно всплескивала руками и, сильно хромая, бегала около вагона, постоянно повторяя одну и ту же библейскую фразу:

– Спаси и пронеси! Спаси и пронеси!

Лаптежники ушли, стало тихо. Паровоз, застывший в голове состава, болезненно стонал, поухивал чем-то горячим, надорванным, спрятанным в его большом теле, пускал пар, но с места не двигался.

Чтобы двинуться дальше, надо было отцепить половину состава. А вот как отцепить, какими силами – вопрос больной, как решить его – неведомо.

Помощь пришла – два помятых, исцарапанных, заляпанных то ли мазутом, то ли тележной мазью танка, плюясь дымом, они стали растаскивать искореженные вагоны. Танки сопровождала бригада работяг в теплых железнодорожных тужурках. Это были специальные рабочие, которые числились в штате дороги, – были и ремонтниками, и спасателями, и строителями, и вообще «скорой помощью».

Спасатели работали споро, четко, молча, размотав тросы, они накидывали петли на буфера, колеса, станины разбитых вагонов, и танки, громко ревя моторами, чадя, захлебываясь собственной вонью, оттаскивали вагоны в сторону от железнодорожного полотна…

Но Вольт ничего этого не видел – он прикоснулся к большой беде, с которой не ожидал столкнуться, – один из братьев-близнецов, Борька, лежал на покусанных, в выщербинах шпалах мертвый… С открытым ртом, распахнутыми глазами, донельзя испачканный, как и горкомовская дама, копотью.

Кирилл стоял перед ним на коленях и плакал.

Потеря Борьки была не единственной, погибли еще двое мальчишек. Смятые, как воробьи, изломанные лютым ураганом, они лежали под откосом на глиняной плешине…

Умелая бригада, прибывшая на танках, дорогу расчистила быстро, другая бригада, такая же молчаливая и скорая на руку, в таких же утепленных форменных тужурках, сменила две секции железнодорожного пути; эвакуированных ребят определили в другой вагон, наполовину занятый ящиками с промышленными грузами – готовыми приборами, которые вывозили с ленинградского завода на фронт, в танковую армию, попросили потерпеть до Вологды – там их пересадят в другой поезд, настоящий, пассажирский, и черный от копоти, покалеченный состав двинулся дальше.