Охота на охотников

Мать, полная, с обрюзгшими формами, беззвучно выплыла из кухни:

– Да ты вроде бы уже наотмечался! – озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. – Вчера отмечал, позавчера отмечал. И позапозавчера… Народу вон сколько у тебя перебывало!

Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:

– Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.

– А-а, Илюшенька! – лицо матери расплылось в улыбке. К школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков – тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо, и Новелла Петровна очень хотела, чтобы сын Женька был таким же положительным, как и Илья Аронов. – Давненько его не видела, хотя живем, кажись, совсем рядом. Как он там?

– Ничего. Живет, хлеб жует, чихает, когда по Москве ходит грипп. Как и все, словом. Сегодня я с ним по телефону разговаривал.

– Понятно, – произнесла мать удовлетворенно, – Илюшку я завсегда рада видеть.

Вообще-то, фамилия у Аронова была не Аронов, а Аронович. Он был «полтинником» – наполовину русским, наполовину евреем. Отец его давным-давно, во время кампании против «врачей-вредителей», из Моисея Ароновича превратился в Михаила Аронова. Позже, когда все успокоилось, возвращаться к старому имени-отчеству не пожелал, справедливо посчитав, что страна наша непредсказуема: сегодня здесь активно борются с «душителями» в белых халатах, завтра такую же яростную кампанию поведут против жилищно-коммунальных контор, послезавтра доберутся до деятелей котлетного фронта, что имело к Моисею Наумовичу Ароновичу, работавшему заместителем заведующего одной большой столовой, прямое отношение.

Что было хорошо – в доме Илюшки Аронова никогда не страдали от недостатка продуктов. Моисей Наумович, он же Михаил Николаевич, по этой части был неутомимым тружеником.

– Посидишь с нами, ма? – спросил Каукалов.

Новелла Петровна изобразила плечом жеманное движение, будто девчонка, когда ее вызывают с танцев для важного разговора.

– Немного, минут десять, посижу, – сказала она и снова кокетливо повела плечом, – а если больше – вам со мною будет скучно! – Широкое лицо матери с выцветшими глазами сделалось расстроенным, словно Новелла Петровна вспомнила собственную молодость, которую никогда уже не вернуть, и, вяло махнув рукой, ушла на кухню.

– Ну а выпить-то выпьешь?! – прокричал Каукалов вдогонку.

– Самую малость. Стопочку, не больше. – Новелла Петровна вновь высунулась из кухни и внимательно посмотрела на сына, отмечая в который уж раз, что тот в армии похудел, омужичился, руки у него стали грубыми, в уголках рта залегли жесткие складки. Раньше их не было. – Для настроения, – добавила она с вполне понятным грустным смешком.

Илюшка Аронов пришел в семь часов вечера, черноглазый, белозубый, с обкладной смоляной бородкой, радостно раскинул руки в стороны, словно собирался обнять всю квартиру, и проревел громко:

– Же-ека-а! – оглядывая давнего школьного дружка с головы до ног, остался доволен: – Однако! Возмудел и похужал.

Каукалов засмеялся: не слышал ранее, чтобы так лихо переиначивали слова: «похудел» и «возмужал». Все-таки есть у Илюшки юмористический дар.

На кухне зашевелилась Новелла Петровна:

– Илюшенька!

Но ревущий от восторга Аронов не услышал ее. В правой руке он держал большую пузатую бутылку из матового стекла.

– Я принес свой напиток – очень вкусная водка, – Аронов показал бутылку приятелю, – «Кеглевич» называется. С моей исторической полуродины. А пьется… м-м-м! – он поднес сложенные в щепоть пальцы к губам, чмокнул их. – Цимус, а не водка!

– Цимес, наверное. – Каукалов засмеялся снова. Ему приятно было видеть своего старого дружка, в горле от полноты чувств даже что-то запершило.

– Цимус! – упрямо повторил Аронов, вторично поднес щепоть к губам и вновь звучно чмокнул ее. – Пить можно без всякой закуски, такая это мягкая и приятная водка. Видать, изобрел кто-то из наших, – Илья засмеялся счастливо, раскрепощенно. – «Кеглевич» бывает самый разный – абрикосовый, яблочный, даже дынный, но я больше всего люблю этот «Кеглевич», – он поднял бутылку еще выше, – напиток настоен на лимонных корочках… Вкус – божественный! – Тут Илья краем глаза засек, что из кухни вышла Новелла Петровна, повернулся к ней и церемонно поклонился: – Наше вашим, Новеллочка Петровна!

У Ильи была странная манера приветствовать людей – еще со школьной поры вместо «Здравствуйте!» он говорил: «Наше вашим!», и хотя Илюшка был всего лишь горластым великовозрастным юнцом, а Новелла Петровна Каукалова – серьезной, уже изрядно постаревшей тетей, она приняла Илюшкину манеру здороваться.

– И наше вашим, – так же церемонно поклонилась Новелла Петровна. Ткнула пальцем в бутылку, которую Илюшка держал в руке. – Я эту водочку пробовала. Вкусная.

– Да, Новеллочка Петровна, это ценный продукт! В одном флаконе и еда, и выпивка. И разбрызгиватель одеколона, и препарат, отгоняющий мух от наодеколоненной головы.

– Илюшка! – возмущенно воскликнула Новелла Петровна. – Солнце мое!

– Ничего страшного, Новеллочка Петровна! – предупреждающе произнес Аронов, стукнул ногтем по бутылке «Кеглевича». – Этот напиток смывает с желудка любую грязь. Поможет высушить голову и стать красивым, – говорил он возвышенно, привлекательно, хотя и незамысловато. Вообще-то, Илья предпочитал брать не мыслью, а голосом, интонацией. Новелла Петровна, поняв, что тягаться с Ароновым трудно, пробормотала сдавшимся голосом:

– Только у той водки был, по-моему, персиковый вкус.

– Персиковый «Кеглевич»… Есть и такая водка!

– А может, сливовый…

– Да они, буржуи недорезанные с моей исторической полуродины, все имеют! И приготовить все могут. Что хочешь: и «Кеглевич» со вкусом жареной картошки, маринованных грибов и малосольных огурчиков, и «Кеглевич» с духом свежего чеснока, и… да что хочешь! Еврейские водковары – большие мастера вводить в заблуждение российский пролетариат.

– Ах, и горазд ты говорить, Илюшка! – Новелла Петровна то ли восхищенно, то ли озадаченно качнула головой. – Ладно, пойду на кухню, чего-нибудь горячего вам разогрею. Чего хотите, господа? Есть рыба, есть котлеты… Заказывайте!

– Рыбу, – сказал Илья.

– Котлеты. Рыбы я в армии наелся на всю оставшуюся жизнь, – Каукалов не выдержал, поморщился, – видеть ее уже не могу!

– А я люблю рыбу. Век бы ее ел. Похоже, что у меня предки были рыбными людьми. Не знаю. Но что-то рыбное в моем прошлом было. Это совершенно точно.

Новелла Петровна загромыхала сковородками на кухне, Каукалов потащил приятеля к столу.

– Садись!

– Может, горячего подождем?

– Мы и на холодном, Илюшк, сумеем размяться.

– Как те спортсмены! – Аронов азартно хлопнул ладонью о ладонь, растер их. – Люблю, когда на столе еда с выпивкой стоит. Помнишь, такой композитор был – Соловьев-Седой?

– «Подмосковные вечера», – вспомнил Каукалов, – это его?

– Его. И кое-что еще, кроме «Подмосковных». Был Соловьев-Седой, значит, не дурак по части выпивки с закуской. Так его народ называл «Соловьев с едой. И выпивкой».

– Неплохо, – похмыкал в кулак Каукалов. – С чего начнем: с твоей хваленой водки или с моей обычной?

– Давай с обычной. А «Кеглевичем» закусим.

Выпили. Водку зажевали колбасой. Выпили по второй стопке, также заели ее колбасой, аккуратно отслаивая тоненькие наперчено-красные кружочки.

– Когда я уезжал в армию, в Москве этого еще не было, – сказал Каукалов, приподняв вилкой пару колбасных кружков.

– В Москве тогда много чего не было, – Илья весело ухмыльнулся, повел носом по воздуху: – Ух, как рыбкой божественно запахло! – он аппетитно почмокал губами. – Не было столько банков, как сейчас, не было автоматной стрельбы среди белого дня, не было забегаловок «Макдоналдс»… Много чего, Жека, не было, да появилось…

– Слушай, Илюшк, ты все знаешь на этом свете. Куда сейчас можно устроиться на работу? – неожиданно спросил Каукалов.

Оживленное лицо Аронова медленно угасло. Он поставил на стол стопку, потом приподнял ее и благодарно поцеловал в донышко, словно бы сказал «Спасибо», задумчиво помахал перед собой ладонью. Что-то Аронов стал делать слишком много движений. Каукалов внимательно смотрел на него.